Текст книги "Песнь Итаки"

Пенелопа видит это, понимает это и обращает прямой взгляд на Приену.

– Ты права, конечно, – произносит она. – И мой сын определенно часть этого замысла. Они начнут убивать женихов.

И снова Приена не знает, что на это ответить. Она, само собой, всегда за то, чтобы убить всех женихов – сама давно уже предлагала, – но это было до того, как царь-тиран пришел претендовать на все сливки. И теперь она застывает, насупив брови и не произнося ни слова.

– Когда ты говоришь «они», – бормочет Урания, – ты имеешь в виду только Одиссея и Телемаха? Двух человек?

Пенелопа качает головой:

– Одиссей появился во дворце в сопровождении Эвмея, а Телемах привез с собой дюжину воинов, которые, как я полагаю, ему преданы. Эвмею, наверное, удастся собрать еще четыре или пять копий… так что, вероятно, будет пятнадцать, двадцать человек.

– И все равно это двадцать против сотни, – отмечает Урания. – При всем уважении к воинской силе твоего мужа, сомневаюсь, чтобы все это кончилось добром.

– Согласна! – рявкает Пенелопа. – Подобное намерение было безумием со стороны моего сына; а теперь в этом безумии замешан еще и мой муж. Однако я не вижу для них другого выхода. Если уж Одиссей вернулся без войска, он не может просто заявиться во дворец и потребовать у женихов удалиться по одной лишь причине его появления. У него нет власти заставить их уйти. Они могут заявить, что он не Одиссей, назвать меня обманщицей, если я поклянусь, что это он, заявить, что это заговор между мной и моим сыном, и изуродовать его труп до того, как появится кто-нибудь достаточно авторитетный, чтобы опознать его. Тогда мы снова окажемся ровно там же, где и сейчас, вот только мой муж будет действительно мертв, а с ним и мой сын. Нет. Одиссей должен убить женихов прежде, чем они поймут, кто он такой. Даже если бы от этого не зависела его безопасность, это акт устрашения. Ввиду отсутствия войска, ему придется доказывать, что он все еще внушает страх, что он по-прежнему величайший воитель на островах. Он должен использовать свою славу, создать легенду о себе самом, чтобы сохранить свое царство. Должно стать известно, что могучий яростный воитель Одиссей вернулся, поверг сотню мужчин, воссоединился с женой и вновь подчинил свои земли копьем и мечом. Легенда – легенда станет залогом его безопасности.

– Легенды – это замечательно, – бурчит Приена, – но ими не убить сотню мужчин.

– Согласна. Определенно мы должны как-то поспособствовать.

– Мы можем собрать женщин, мы можем…

– Незаметно. Безопасность моего мужа – безопасность моего царства – зависит от того, будет ли эта победа казаться исключительно его собственной.

Приена хмурится сильнее. Автоноя откашливается.

– Есть еще те снадобья, любезно присланные твоей сестрой Еленой из Спарты, – замечает она. – И то, что она добавила мужчинам в вино, когда твой сын был при ее дворе, и некоторые… настои посильнее.

– Нужно только убедиться, что эти снадобья пойдут в дело именно в тот момент, когда Одиссей будет готов сделать свой ход, – добавляет Эос. – Если нужно использовать их не только эффективно, но и незаметно.

Пенелопа задумчиво кивает:

– Думаю, мы найдем способ согласовать одно со вторым. Что еще? Без сомнения, женихи попытаются добраться до оружейной, когда поймут, что на них напали. Мой муж подумает об этом и постарается защитить ее – если с годами его мудрость действительно возросла, – но, возможно, мы сможем помочь и тут.

– Если мы собираемся все это сделать, не проще ли будет поговорить с Одиссеем напрямую? – спрашивает Анаит, в награду получая тихий вздох от Эос.

Пенелопа улыбается жрице Артемиды, и улыбка эта больше похожа на оскал черепа.

– Вовсе нет, – со вздохом отвечает она. – Вовсе нет.

– Э-э-э… почему?

– Потому что мой муж проверяет еще и меня. Весь этот маскарад с бродягой, ерунда про матроса с Крита… Это проверка. Он, несомненно, слышал, что случилось с Клитемнестрой, не говоря уже о том, что десять лет в дюнах он просидел из-за другой моей сестры, Елены. Здорово, когда поэты поют о праведной Пенелопе, о верной Пенелопе, одинокой, тоскующей, убитой горем Пенелопе. Но он все-таки мужчина, и честь его зависит от власти над его землями, его воинами и его женой. Ему самому необходимо убедиться в том, что я чиста. Ему нужно удостовериться в моей невиновности, в том, что отчаявшаяся женщина все эти двадцать лет горевала по своему мужу, не видя ни капли радости, лишь день за днем отважно выполняя свой долг во славу его.

Естественно, мне позволено продемонстрировать некоторую сообразительность, чтобы защитить его имя и его сына, – но хитрость? Силу оружия, силу воли, умение править, мудрость, достаточную чтобы преуспеть? Точно нет. Это слишком опасно. Ведь если я проявила хитрость как царица, в чем еще я могу схитрить? Если я могу провести всю Грецию, собрать войско женщин, манипулировать и плести заговоры на пути к успеху, кто сможет утверждать, что я хитростью не заманила к себе в постель какого-нибудь мужчину или не приготовила ловушку, ждущую моего супруга по возвращении? Малейшее подозрение, что я хоть в чем-то неверна, – и он перережет мне горло. Без сомнения, перережет. Без сомнения. И никто его не осудит. Пенелопа – блудница. Пенелопа – жена, возомнившая, что может править. Если другие жены Греции вытворяли подобное, почему не я? И это ничуть не испортит его легенду. Если на то пошло, скорее, сыграет на руку. Несчастный странник Одиссей столько лет блуждал по морям в отчаянном стремлении вернуться домой, преодолел, несомненно, великое множество препятствий, которые остановили бы более слабого человека только для того, чтобы обнаружить, что жена осквернила супружеское ложе изменой. Само собой, он был бы вынужден убить меня. Было бы слабостью не сделать этого. Очередная женщина, которую нужно держать под охраной, не заслуживающая доверия, очередное предательство со стороны слабого пола. Так что, вы сами видите, придется сыграть в эту игру, если я хочу остаться в живых.

Женщины обдумывают ее слова. Приена и Анаит заговаривают практически одновременно, не давая осмотрительности заглушить рвущиеся слова:

– Мы должны убить его.

– Это глупая игра.

Улыбка Пенелопы не тускнеет, несмотря на порывы обеих женщин.

Эти мысли – они приходили и ей в голову.

Они не возникали у нее до того самого момента, когда она разгадала притворство бродяги, но в ту самую секунду мелькнула идея: а что, если?..

Что, если бы она закричала: «Этот бродяга, этот злодей, этот бесчестный человек! Он пытался коснуться меня! Он пытался поцеловать меня в губы, как он смеет?!»

Женихи всегда жаждут – жаждут угощения, власти, крови, всего, что поможет доказать их мужественность, – и Телемах был бы застигнут врасплох и не успел бы ничего поделать, лишь стонал бы и визжал, пока разъяренная толпа волокла бы его отца во двор, чтобы забить до смерти.

И все могло бы вернуться на круги своя.

Пустая постель, спокойное царство, угроза возможной войны.

Это было бы так просто. Так ужасно, ужасно просто…

Но вот это слово – угроза.

Прольется кровь. Это ей тоже известно. В какой-то момент хрупкий мир рухнет и прольется кровь, неважно, жив будет Одиссей или мертв, это произойдет. Но если он будет мертв и, хуже того, если она будет хоть как-то причастна к его гибели, что сделает тогда ее сын? Станет еще одним Орестом, обезумевшим от рек крови.

И потому такого не должно быть.

И потому взамен должен рухнуть ее мир.

– Я прожила отличные двадцать лет, – шепчет она, обращаясь к ночи, к пустоте, к полуночному ветру, ко всем сразу и ни к кому особо. – Я царствовала, признают ли это прочие или нет. Я же могла родиться рабыней или троянкой… Моя жизнь была намного лучше, дамы, царствовать с вами в качестве совета было намного лучше. Но мы знали, что этот день так или иначе придет. Либо будет найдено тело Одиссея, и у меня не останется другого выбора, кроме как выйти замуж еще раз и смотреть, как мои земли захватывает война; либо Одиссей вернется, и я распрощаюсь со своей властью – с той властью, которой мы добились с вами вместе, – и снова стану просто женой. Одиссей возвращается, и да, для всех здесь это стало сюрпризом, и нет, от его возвращения нам никакой особой пользы, поскольку на самом деле он возвращается без войска преданных солдат, готовых поддержать его притязания на трон. Но это произошло. Это происходит. И от того, как мы себя поведем, зависит все.

Брови Приены сходятся у переносицы. Она хочет убить Одиссея. В глубине души она это знает. Из всех царей Греции, приплывших в Трою, он был единственным, не вызывавшим у нее особых чувств, ведь ей казалось, что даже в разгар битвы он оставался всего лишь мелким царьком, которому против воли пришлось подчиниться, когда более сильному соседу-задире потребовалась его помощь. Но сейчас этот мелкий царек вернулся на Итаку, на те острова, где внезапно, необъяснимо Приена нашла некое подобие дома, подобие мира после того, как все, что у нее было прежде, сгорело. А он сожжет все снова. Она знает это. Ее костяшки белеют от того, с какой силой она сжимает рукоять меча, но все же она не выхватывает его, не скалит зубы, не выкрикивает свой боевой клич. Возможно, мудрость в конце концов придет и к ней, к моей деве-воительнице… Возможно, мой шепот достигнет ее ушей до того, как придет конец.

И тут Урания поднимает морщинистую, покрытую пятнами руку и говорит:

– Простите меня за прямоту, но, даже если Одиссей каким-то чудом выживет в битве с сотней женихов, возможно отравленных, что случится потом? Ведь они – сыновья царевичей и знатных греков. Они – отпрыски важных людей на западных островах. Эвпейт контролирует поставки зерна с Дулихия, а Полибий – перевозки с Гирии и торговый флот на Левкаде. Что случится, когда Одиссей прикончит их сыновей в собственном дворце? Да, я знаю, что это его дворец и формально в глазах богов у него будет право убить любого, кто осмелится косо взглянуть на его жену, – это все хорошо и замечательно. Но мы что, правда полагаем, что на этом битва будет окончена? Это разожжет ту самую войну, которую мы вот уже десять лет изо всех сил пытаемся предотвратить. Отцы, бывшие врагами, побратаются, чтобы отомстить за убитых детей, и тогда что? Может быть, Одиссею с двадцатью соратниками и удастся перебить целый зал пойманных врасплох пьянчуг. Но Одиссею с двадцатью соратниками не удержать дворец. Что тогда?

Ответа ни у кого нет. Урания фыркает, воздев руки к небу.

– Что ж, хоть я с вами до конца, надеюсь, вы не осудите, если я буду с вами мысленно, с борта быстрой лодки. Все вы, безусловно, можете ко мне присоединиться. У меня есть родственница на Пилосе, с чудесным…

– Их нужно заставить понять, – перебивает ее Пенелопа, чуть повысив голос, в котором пробиваются неуверенные нотки. – Эти отцы отправили сыновей попрошайничать у моих ног. Забрать у меня то, что мне не принадлежит. Это изначально было возмутительно. У моего мужа, как ты уже сказала, по законам богов есть полное право убить их. Мы должны… заставить их понять. Если бы я убила женихов, я нарушила бы все заветы – как женщина и как хозяйка. Но мой муж не связан моими заветами. Однако ты права. Горе отцов… Будут последствия.

– Что мы должны делать? – спрашивает Эос тихим, как падающее перо, голосом.

Пенелопа, полуприкрыв глаза, кивает в никуда.

– Послать гонца к Электре в Микены. Тайно, само собой. Урания, как быстро ты сможешь получить от нее весточку?

– С попутным ветром? За три-четыре дня, с помощью богов.

Ветер будет попутным; Посейдон не заметит моего касания, направляющего морской бриз.

– Так и сделай. Мы сослужили хорошую службу Оресту с Электрой, очень хорошую… выходящую за рамки союзных обязательств. Они задолжали Итаке. Они задолжали мне. Остается молиться, чтобы они помнили о своих долгах и предприняли все, что нужно, своевременно.

– Это не совсем вписывается в легенду об Одиссее, – ворчит Приена.

– Верные соратники прибыли отпраздновать его возвращение?.. Дети Агамемнона радостно отправляют свиту и послов почтить великого героя?.. Вот как будет звучать легенда, – отвечает Пенелопа. – Героизм и доблесть – а не гражданская война.

– А если Микены не откликнутся? – шепчет Эос.

– Тогда нам останется только держаться. Приена… Я знаю, ты сражалась за Итаку, а не за меня и не за моего мужа. Я это знаю. Но, надеюсь, теперь ты сражаешься за нечто большее. Если до этого дойдет, смогут ли женщины – сможешь ли ты – выстоять?

Приена никогда не опускала взгляда ни перед кем – будь то смерть или царская особа, – не прячет она взгляда от Пенелопы и сейчас. Ответ она дает далеко не сразу, хочет убедиться, что уверена в своих словах, что выбрала свой путь. Настолько, насколько это возможно. И наконец…

– Мы сражаемся за Итаку, – провозглашает она. – Я не знаю твоего мужа. Мне не нравится твой муж. Но если одной битвой мы сможем предотвратить войну, которая сожжет эти острова до основания… Я буду драться. На этот раз.

Пенелопа коротко кивает в знак понимания.

– Спасибо, Приена. Подготовь женщин.

Кивок в ответ – и уже сгусток тьмы растворяется в тенях.

Женщины из этого совета не жмут друг другу руки, не прижимаются лбом ко лбу или плечом к плечу перед уходом. Некоторые из них охотно попробовали бы в более спокойные времена – а что, Анаит как-то убедила Приену плясать у огня, пылавшего перед лесным храмом, петь, смеяться и кружиться в хороводе с веселыми женщинами островов; а Эос с Автоноей за долгие десять лет успели понять, что лед одной и огонь другой могут стать началом крепкой дружбы. Но сегодня нет ни времени на привязанности, ни места, где они могли бы сказать: «Сестра, моя дорогая сестра, да пребудет с тобой удача, мое сердце поет с твоим в унисон, моя душа болит при мысли, что тебе могут причинить вред…»

Именно это постоянное ожидание катастрофы, готовой вот-вот разразиться, сделало ее плохой матерью, думает Пенелопа. Эта вечная необходимость трудиться, вечная привычка подавлять в себе все, что может разорвать душу надвое, заставляли ее сдерживаться, когда нужно было просто обнять Телемаха. Эта мысль заставляет ее резко повернуться, вызывает желание крикнуть женщинам совета: «Дорогие мои, мои друзья, мои самые близкие!»

Но они уже спешат прочь по своим делам, и момент, как и многие другие до него, упущен.

Глава 11

На рассвете от берегов Итаки отплывает на запад, в сторону Микен, корабль. Гонец – мужчина, который оказался в непростом положении, задолжав услугу человеку с отсутствием чувства юмора. Урания вмешалась и решила проблему, и теперь у мужчины появились новые обязательства, вот только оба они не стали бы говорить об этом таким образом.

«Чувствую, что мы можем пригодиться друг другу, – заметила тогда Урания за кубком разбавленного вина. – Чувствую, что тут таятся выгоды для нас обоих».

Будучи рабыней во дворце, Урания не могла раздавать такие обещания. Получив свободу, она, казалось, расправила крылья и превратилась в прекрасного белого лебедя. Подобную, весьма неприятную закономерность Пенелопа отмечала не раз после освобождения женщин, но царям и царицам лучше не позволять появления подобных мыслей.

– Найди Электру, – велит Урания. – Не трать время, добиваясь аудиенции у ее брата, – отправляйся прямо к царевне Микен. Скажи ей, что Пенелопа просит о помощи.

Гонец кивает, не задавая вопросов.

Возле кухонного очага кинули охапку соломы, на которой спит бродяга.

Телемах не спит вовсе и подскакивает с кровати с первыми лучами солнца. Принимается карабкаться по утесам, бродить по берегу моря, вытаскивая, возвращая в ножны и снова вытаскивая меч вдали от людских глаз, смеясь и давясь собственным смехом, отчего тот больше похож на всхлип – которого, само собой, не может быть: ведь он теперь мужчина и со слезами покончено. Метаться с места на место в той же тревоге и беспокойстве, что заставляют сейчас трепетать его сердце. Вскоре он опомнится, возьмет себя в руки, проберется на ферму Эвмея – «на ферму своего отца», поправляет он себя; ту самую, которую свинопасу доверил беречь отец, – и там встретится с кучкой вчерашних юнцов и пожилых слуг, которым, по мнению Телемаха, можно доверить предстоящее дело. Но поэты не станут упоминать столь жалких соратников, облаченных в помятые панцири и вооруженных старыми, затупившимися клинками. Чем меньше людей будет способствовать возвращению Одиссея, тем больше в нем будет доблести – и тем более заметную роль в нем сыграю я, чтобы затем использовать всю эту историю для своих нужд, сколь бы досадными они ни были.

Поутру Эос расчесывает Пенелопе волосы. Лучи рассветного солнца отражаются от морских волн, плещущих далеко внизу, под окнами ее спальни, играют с тенями на потолке, пока день набирает силу, скользят по едва смятой постели, предназначенной для двоих, но вот уже двадцать лет принимающей в свои объятия лишь одну. Эос не слишком хорошо управляется с волосами. Ей известны два-три способа уложить их, и этому она научилась у Урании, которую, в свою очередь, научила Эвриклея, искренне полагавшая, что две-три прически за жизнь более чем достаточно для любой женщины, отличающейся скромностью. Эос в идеале освоила эти устаревшие, давно вышедшие из моды укладки, но даже не пытается попробовать что-то новое, ведь эта затея теряет всякий смысл, если нужно лишь убрать волосы так, чтобы они не лезли в глаза, когда их обладательница мерит остров шагами, проверяя стада коз, или отправляется на Кефалонию инспектировать очередную оливковую рощу.

Однако кому-то ведь нужно заниматься волосами царицы, и должность эта очень почетна, а еще более – доверительна, ведь пока руки перебирают волосы, пока пальцы задевают то ухо, то длинную, тронутую загаром шею, можно начать разговор о самых тайных и серьезных вещах, обсудить самые непростые вопросы. И вот в последнем-то Эос очень хороша – в том, как она размеренно проводит гребнем, выслушивая рассуждения Пенелопы, в том, как задумчиво молчит, подбирая ответ, в том, как прямо она говорит об опасностях, убийствах и предательстве, в то же время мягко убирая выбившийся из прически локон. Эос не питает особого интереса к волосам. Но ей нравится этот утренний ритуал, когда они с царицей Итаки без посторонних могут обсудить, как разрешить очередной кризис, накормить жадных мужчин, устранить возникшую угрозу под шорох черепахового гребня.

Никто не касался волос самой Эос с тех пор, как она была ребенком, которого еще не успели продать в рабство. Иногда она тайком берет гребень Пенелопы, чтобы расчесать собственные спутанные локоны, но понимает, что ощущение совсем не то. Как-то раз она хотела попросить Автоною или даже Мелитту расчесать ей волосы, но не хватило духа. Ни госпожа, ни ее служанка стараются не допускать проявлений слабости, разве что друг перед другом, а что можно считать большей слабостью, чем жажда человеческого тепла, ободряющего касания, отклика, так нужного каждому? Что может быть опаснее, чем признание, что ты не создание из камня с куском железа вместо сердца, непогрешимое и вечно мудрое, а всего лишь человек из крови и плоти и сердце твое может разбиться, душа знает, что такое любовь и предательство, разум ищет поддержки и участия, а тело не желает быть всего лишь орудием, жестким и несгибаемым?

«Ничего», – считает Эос, расчесывая волосы госпожи.

«Ничего», – соглашается Пенелопа, разглядывая свое искаженное отражение в мутном зеркале.

«Ничего!» – кричу я звездам и солнцу, бесконечной ночи и жестокому зарождающемуся дню. Нет ничего опаснее, чем желание быть любимой, потребность, чтобы тебя замечали, поддерживали, принимали со всеми твоими недостатками, чтобы любили, несмотря на них. Ничто так не разрывает сердце и не обнажает душу, как желание любить и быть любимой, потребность смеяться, и плакать, и бояться, не скрывая этого, а потому долой все подобное, пусть проходит мимо!

Как жестоко – при всей мудрости не иметь сил справиться с подобными желаниями…

Женихи все еще храпят, доверху набив животы мясом и вином, когда совет – полуденный совет, совет мужчин – собирается. Это старейшины, назначенные Одиссеем по причине почтенного возраста, который даже двадцать лет назад не позволял им плыть в Трою, или в силу такого характера, что Одиссей посчитал лучшим оставить их дома, чтобы не портить боевой дух его воинов на пути через зловеще-красное море.

Эгиптий, похожий на скрюченное дерево, с желтыми пятнами на шишковатой голове:

– Ну и где Телемах? Почему его здесь нет? Почему он не рассказывает, что удалось узнать об отце? Он что, не понимает, что все только об этом и говорят? Говорят, что Одиссей наверняка мертв, иначе Телемах точно вернулся бы с ним – неужели, он не понимает, насколько опасна такая ситуация?

Эгиптий не склонен к излишнему проявлению эмоций; но, как и прочие мужи в этом совете, за последние десять лет он чем дальше, тем чаще задумывался, что источник его авторитета – власть царя, который может быть уже мертв; а если не станет Одиссея – исчезнет и то подобие значимости, которым располагал Эгиптий.

– Он разговаривал с некоторыми выжившими из милиции, – бормочет Пейсенор, однорукий ветеран множества давних набегов, совершенных еще до того, как Агамемнон сказал царям Греции, что грабить друг друга больше нельзя, но можно обратить внимание на другие, далекие земли. – Сдается мне, его отец мертв, раз Телемах пытается собрать людей.

Эгиптий бледнеет, что само по себе примечательно, ведь белокожий старик изо всех сил старается избегать солнца.

– Неужели битва? На нашем острове? Против женихов?

– Мальчишка не может быть так глуп, правда? – Последний из советников, Медон, с теплым, как солнце, лицом над круглым, словно полная луна, животом и торчащими на макушке редкими прядями, похожими на зимний папоротник, кидает взгляд в тот угол, где сидит последний, самый молчаливый участник этого совета. Пенелопа редко говорит что-то на заседаниях – это неподходящее место, – но всегда их посещает, чтобы продемонстрировать старание, показать, что она, как верная жена своего отсутствующего супруга, глубоко озабочена теми проблемами, что он решал бы, будь он здесь. От нее самой не ждут каких-нибудь идей или мнений, ее присутствие всего лишь дань приличию. Автоноя сидит неподалеку от нее, положив на колени лиру, на которой сегодня, против обыкновения, она не играет. Брови Автонои нахмурены, взгляд устремлен вдаль. И Пенелопа – ее мысли тоже витают далеко отсюда. Но замечает это лишь Медон; лишь его это волнует.

– Мы должны найти Телемаха, – ворчит Пейсенор, тоже почувствовав, что на эти стены надвигается некая гибельная тень. – Потребовать, чтобы он рассказал все, что ему известно. Может быть, его дед…

Речь старого солдата прерывает топот ног, шуршание плащей, возмущенный женский крик: «Туда нельзя, стойте, подождите!..» – но, увы, этого явно недостаточно. Дверь в комнату совета широко открывается. Возможно, ее собирались распахнуть наотмашь, чтобы ворваться в небольшую комнатку с круглым столом, инкрустированным сияющим перламутром, с устрашающим криком, вроде «ага, попались!». Но дверь, как и множество других во дворце, тяжела и перекошена, да еще и застревает в проеме, поскольку сам дворец за долгие годы успел осесть и отчасти деформироваться, так что драматичность момента несколько портит ее неспешное скрежетание по полу, похожее на скрип челюсти мертвеца.

Пейсенор в гневе срывается с места и еще до того, как становится ясно, кто за дверями, рычит:

– Как вы посмели, как посмели прервать…

Проглотить незаконченное и, к слову, довольно слабое возражение его заставляет появление двух мужчин, вошедших в комнату в сопровождении рабов. Оба стары, глаза их успели помутнеть, а спины согнуться под грузом прожитых лет. Когда-то они были друзьями, даже союзниками, преданными слугами Одиссея и его рода, мужьями, ценившими своих жен, и отцами, вслух мечтавшими о том, какими вырастут их внуки. Но те дни давно миновали. Эвпейт, отец Антиноя, теперь ниже своего темноволосого сына, но это лишь заставляет его громче кричать, жестче насмехаться, сильнее бить. Он не может допустить, чтобы сын осознал, как стыдиться он не только того, каким вырос его мальчик, но и того, что он его таким вырастил. Он не может допустить, чтобы сын узнал, что иногда отцу хочется кинуться к ногам Антиноя и с рыданиями умолять: «Прости меня, прости, прости, мой дорогой мальчик, я не знал, что делать, когда твои братья не вернулись из Трои, я люблю тебя, хоть и говорю постоянно лишь о них, прости меня». Такой поступок сломил бы дух Эвпейта, и потому он никогда этого не сделает – не сможет – и умрет, не покаявшись, и никто не станет скорбеть о нем.

Полибий, отец Эвримаха, высок и худ и похож на весло, так же как и его сын. Золотые локоны на его голове давно превратились в седую гриву, и зубов у него недостает, что он пытается скрыть, едва шевеля губами при разговоре и крайне редко улыбаясь. Он любил свою жену больше, чем был способен выразить, и, когда она умерла, вместе с ней умерла та часть его, которой он не знал названия, а теперь едва ли помнит. Он не знал, как быть отцом без жены. Заглядывая в свое сердце, он с удивлением понимает, что все еще горюет, хоть уже почти не может вспомнить лицо любимой женщины: лишь боль от ее ухода.

Недостойно сыновей знатных людей унижать себя погоней за царским венцом – и даже хуже того, за царским венцом, вручить который должна всего лишь женщина. И все же Итаке нужен царь, и какими отцами были бы Эвпейт с Полибием, не мечтай они увидеть сей венец на головах собственных отпрысков? Такое вот странное проявление честолюбия, жестокий выверт благородства: чтобы стать величайшими среди мужей, их сыновья сначала должны превратиться в жалких дамских угодников. Ни один мужчина не сможет принять подобное. Не сумев принять это, отцы Антиноя и Эвримаха оказались неспособны принять и многое другое – ни сердцем, ни разумом.

Увы, недостаток ума эти люди с легкостью компенсируют избытком власти – в их владении житницы, в их владении корабли. Не сказать чтобы они особо разбирались в зерне или мореплавании, но у обоих есть кое-что, помогающее удержаться на своих позициях: абсолютная убежденность в собственной значимости и готовность уничтожить любого, кто стоит у них на пути. Подобное не редкость среди великих.

Я сжимаю зубы при их появлении, подавляя вспыхнувшее недовольство.

– Итак, – выдает Полибий, – Одиссей все-таки мертв.

– Мы не знаем, что… – начинает было Пейсенор.

– Конечно же мертв, – обрывает его старик. – Он не вернулся домой с Телемахом, значит, Телемах его не нашел, значит, он мертв. Даже если остальные еще этого не поняли, вскоре дойдет и до них. Все кончено.

Эвпейт, пусть и ненавидит хоть в чем-нибудь соглашаться с соперником на звание лучшего отца, на этот раз, скрестив руки на груди, едва заметно кивает в знак признания неоспоримости рассуждений Полибия. Их сыновей с ними нет. Они все еще в постелях, отсыпаются после ночных возлияний. Мнения этих юнцов, метящих в цари, не имеют веса в делах государственной важности.

– Но тела по-прежнему нет… – вставляет Эгиптий.

– И что? – огрызается Эвпейт. – Нет тел ни одного из тех, кого Одиссей потащил с собой в Трою. Ни один из наших сыновей не был погребен, но мы знаем, что они мертвы. Мы скорбели долгие годы. Ну и что, что нет тела Одиссея? Телемах отправился на поиски отца и вернулся без него, а значит, теперь все ясно. Пора заканчивать с этими женскими глупостями и выбрать наконец-то царя! Итаке нужен правитель, без сильного вождя здесь разразится война. Вам это известно. Ей это известно.

Он подбородком указывает на Пенелопу, сидящую в углу, но не удостаивает ее даже беглым взглядом.

– Все это так внезапно…

– Двадцать лет!

От рыка Эвпейта морщится даже Полибий. Чувствует ли Полибий жар в голосе Эвпейта, слышит ли тоску по сыновьям, сгинувшим в море, ярость, отчаяние, боль разбитого сердца того, кто понимает, что ему никогда уже не увидеть внуков? Пусть так… Но нет, он не может позволить себе заметить даже каплю человечности в нынешнем сопернике, бывшем некогда другом. Ведь тогда ему придется слишком уж о многом спросить самого себя…

– Двадцать лет, – повторяет Эвпейт чуть тише, и его коренастое тело содрогается, будто только под его ногами трясется земля. – Итаке нужен царь.

Пенелопа откашливается. Это тихий, вежливый звук, и, начиная говорить, слова свои она обращает к потолку, словно лишь бегущие по нему трещинки сейчас имеют значение и требуют ее немедленного, самого пристального внимания.

– Эти достойные мужи правы.

Челюсть Медона падает на грудь. Пальцы Эгиптия впиваются в край стола, Пейсенор на мгновение чувствует потерянную руку, которой некогда сжимал щит. Никто из присутствующих в этой комнате не ожидал услышать подобные слова от жены Одиссея. Они все разрушат.

– Давай, – шепчу я, чуть подтолкнув ее. – Разрушь все.

– Они правы, – повторяет царица, перекатывая эти слова во рту, словно пробуя на вкус, ощущая их вес. – Мой сын вернулся, и он не привез с собой отца. Следовательно, мой муж либо мертв, либо вне досягаемости простых смертных, а мой сын не смог собрать войско, достаточное, чтобы держать в узде эти острова в отсутствие отца, значит, он недостаточно силен, чтобы занять трон. А потому мне нужно принять решение как можно скорее, чтобы предотвратить – как вы говорите – неизбежное кровопролитие, и выйти замуж.

– Пенелопа… – начинает было Медон тихим, предостерегающим голосом, но его тут же обрывает Эгиптий:

– Это важное решение – слишком сложное, прошу прощения за прямоту, для женского ума.

– Только Антиной достаточно силен, чтобы сохранить царство, – рявкает Эвпейт.

– Антиноя ненавидят все западные острова, – возражает Полибий. – Если вы на самом деле хотите избежать войны, единственный возможный выбор – Эвримах.

– Совет примет решение, – предпринимает очередную неубедительную попытку Эгиптий.

– Нет.

Пенелопа поднимается, произнося это, и слово звенит первым ударом тарана в стены крепости. Мужчины вздрагивают, ведь им никогда раньше не приходилось слышать возражения, так прямо, так твердо произнесенного женскими губами.

– Э-э-э, но… – слабый, неуверенный возглас Эгиптия.

– Нет! – снова резко заявляет Пенелопа чуть громче, вздергивая подбородок, как когда-то делала ее свекровь, и расправляя плечи. Вот он – намек на спартанскую царевну, сестру Клитемнестры, дочь наяды бушующего моря!..

– Это решение принимать не вам. Я определю самый честный способ выбрать мужа – такой, который подтвердит безопасность и правильность моего решения. Сегодня на пиру я объявлю о своих намерениях. А до тех пор я буду молиться и возносить жертвы в память о моем ушедшем супруге. Вы, мужчины, не можете быть столь жестокими, чтобы лишить меня этого.