Текст книги "Песнь Итаки"

Слышится неуверенное переступание ног по пыльному полу. Эти мужчины были абсолютно готовы проявить жестокость и лишить Пенелопу любых прав, кроме возможности выбрать нового мужа, нового царя; но жертвы и молитвы – это очень хитрый ход этой хитрой царицы. Согласно верованиям и обычаям этих земель, у Пенелопы есть по меньшей мере семь дней на слезы и раздирание одежд, семь дней на заламывание рук и катание по земле с криками «Одиссей, Одиссей, Одиссей!».

По большому счету, ее готовность сократить это действо до половины дня не кажется такой уж неразумной. Это практически жест доброй воли, думают они. После стольких лет ожидания дела неожиданно пошли быстро, непредсказуемо, опасно. Дыхание, которое затаила земля, теперь рвется на свободу, и даже эти старики, считавшие, что подготовились ко всему, оказываются сбиты с ног его порывами.

Члены совета долгое время намеренно не выбирали кандидата, намеренно не принимали ничью сторону ради собственной безопасности. Они думали, что в запасе у них вечность, и не готовились к тому, что их время выйдет.

Двух отцов это не заботит. Для них время стало врагом, словно весь этот мир, все окружающее в его великолепии было лишь препятствием на пути к воображаемой, мелочной славе.

Такое случается со смертными. С богами нередко тоже.

– Нынче вечером, – соглашается Полибий.

– Хорошо, – ворчит Эвпейт. – Пришло время Итаке выбрать сильного царя.

Следует обмен кивками, но ни единого слова. Слова ничего не изменят и никак не смогут облегчить ситуацию. Затем старики-отцы покидают комнату и скрываются в паутине дворцовых коридоров. Никто не замечает бродягу, притулившегося у двери, ведь тот, несомненно, слишком простоват и глуп, чтобы придать значение услышанным словам.

Глава 12

Медон говорит:

– Начнется резня, вспыхнет война, и Телемах…

Он изо всех сил пытается поспеть за Пенелопой, шагающей по дворцу. Она направляется к свинарнику – не самому подходящему месту для вознесения молитв и жертвенных подношений в память о возлюбленном супруге во время столь насыщенного и кратковременного траура, – но Медон вовсе не собирается спрашивать об этом сейчас.

– Скажи, что у тебя есть план, – выпаливает он, на последнем издыхании ковыляя за спешащей царицей. – Скажи, что у тебя есть хоть какой-нибудь план…

– У меня есть план, – заявляет она, выходя на залитый солнцем двор, где пасутся животные.

– Все происходит так быстро, – жалуется Медон, пока Пенелопа прохаживается туда-сюда, выбирая живность для пира и даже не намекая на праведные молитвы или горькие рыдания, предположительно разрывающие ее скорбящую натуру.

– Где Телемах? Лаэрт знает? Кого бы ты ни выбрала, Телемах бросит ему вызов, и тогда… Ты надеешься, что поединок будет один на один? Думаешь, твой сын сможет победить? Амфином – хороший боец, и я знаю, что он привязан к мальчику, но Телемах настроен против него…

– Медон!

И снова он: этот странный тон, прозвучавший в голосе Пенелопы, как когда она сказала «нет», – такой тревожный, жесткий, неожиданный. Я склоняюсь ниже, кладу руку на плечо царицы, чувствую, как вздрагивает она от моего прикосновения.

– Я вижу тебя, – шепчу ей на ухо. – Я здесь.

– Медон, – повторяет она мягче, тише, взяв его ладони в свои. – Ты был… Когда я приплыла на Итаку так много лет назад, еще совсем юной… Моим долгом было родить наследника – и я родила. Я не походила на сестрицу Елену, я не была Клитемнестрой, ставшей женой Агамемнона, не была и дочерью великого царя. Из-за наследия матери… Даже мой муж иногда разговаривал со мной снисходительно. Называл «прелестницей», «очаровательным созданием». Мы не… Здесь я появилась совсем не для того, чтобы быть личностью. И едва ли – царицей. Но ты обращался со мной, будто я была и тем и другим. Ты говорил со мной о серьезных вещах, словно я достойна твоей искренности. Отвечал на мои вопросы, не высмеивая меня за то, что спрашиваю, ты был… На Итаке я прожила дольше, чем в Спарте, и хотя я не знаю, стал бы мой отец… смог бы со временем посмотреть на меня как… Ты всегда говорил со мной так, словно со мной стоит говорить. Из-за меня самой. Из-за того, кто я. Я не… Здесь я должна бы сказать кое-что… но я думаю…

И вот опять царица в ней борется с женщиной, и победить может только одна. Мать, которой следовало бы крикнуть своему сыну: «Телемах, Телемах, мой Телемах! Мой любимый, мой дорогой мальчик, мой прекрасный малыш!» Дочь, которой следовало бы взять Медона за руку и сказать: «Славный Медон, добрый Медон, у меня были разные матери и разные отцы, но таких, как ты, не было. Если бы я могла выбрать, какой отец мне нужен, я бы выбрала тебя. Я и выбрала тебя…»

Как Эос никогда не попросит другого человека расчесать ее волосы, так и Пенелопа потерпела неудачу. Она потерпела неудачу как мать и как дочь. И все, что ей осталось, – быть царицей. И еще, возможно, женой. И лишь это сейчас имеет значение.

Ее рука выскальзывает из рук Медона. Вместо этого она чуть неловко похлопывает его по плечу и, отводя взгляд в сторону, говорит:

– Давненько вы не виделись с Уранией, я думаю? Может быть, тебе стоит навестить ее. У нее есть домик на Кефалонии, в окружении цветущих садов, божественно пахнущих по вечерам; там так мирно! Очень спокойное место. Может быть, на несколько дней? Всего лишь на несколько дней…

А здесь, наверное, Медону следовало бы сказать: «Пенелопа. У меня никогда не было дочери. У меня не было дочери, но, если все идет к концу, если наш мир скоро рухнет, позволь мне остаться рядом с тобой». Такие слова ему следовало бы произнести, но сегодня перед ним стоит не испуганная спартанская царевна, которую он когда-то знал, не робкая новобрачная и не свежеиспеченная мать, заливающаяся слезами. И не просто Пенелопа велит ему уйти, а его царица. Медон не думал, что его сердце может разбиться. И он с удивлением, почти с облегчением осознает, что оно может.

– Моя госпожа, – говорит он и понимает, что не уверен, что следует добавить. Затем: – Моя царица. – Его рука сжимает ее, влага скапливается в уголках стариковских глаз.

Пенелопа сжимает его руку в ответ и тоже не знает, как подобрать слова, чтобы сказать что-то искреннее и важное.

Давайте пока быстро взглянем, что еще в этот момент происходит во дворце, и особенно – с одной конкретной рабыней, о которой поэты скажут потом много хорошего: с Эвриклеей.

Эвриклеи нет на кухнях.

Эвриклеи нет в парадном зале.

Она не несет оливки из кладовых, не толчет зерно, не чистит рыбу, не бранит юных служанок, таскающих воду из колодца.

Ее отсутствие многие не замечают. Просто день их становится чуточку радостнее без ее ядовитого языка и злобных взглядов. Слишком редко мы останавливаемся, чтобы насладиться красивым рассветом, блеском чудесного летнего утра, лаской нежного вечернего ветерка, обращая внимание лишь на бури и ненастья. Вот так и с отсутствием Эвриклеи.

Автоноя – единственная, кто вскоре после того, как солнце достигает зенита, оглядывается вокруг и задается вопросом, куда делась старая служанка. Она шепотом переговаривается об этом с Эос, которая кивает, не отрывая глаз от работы, и отвечает, что нужно молчать и не подавать вида. Все должно идти так, как идет. Не стоит тревожиться о старой служанке.

В темном укромном уголке, где воздух всегда стылый, не тронутый лучами солнца, слышны голоса:

– А что служанки?

– Грязные девки. Блудницы. Все они.

– Невозможно. Она никогда бы не позволила…

– Позволила? Она не может остановить их! Ты же видел, как они ведут себя с женихами. Прикосновения. Улыбки. Поглаживания. И это далеко не всё.

Эвриклея никогда не представляла себя никем, кроме рабыни. Ей не дана была свобода мечтать. Кусочек за кусочком жизнелюбие детства покидало ее: не выйти замуж, не стать женой, не быть матерью живого, дышащего младенца, плоть от плоти ее, не растить собственного ребенка, не радоваться мужским прикосновениям, не веселиться в компании незнакомцев, не иметь ничего своего, не носиться свободно по холмам, не состариться в окружении любящей семьи, не любить, не удивляться, не надеяться. Неудивительно, что вскоре единственной ценностью в ее жизни стали запреты. Она привыкла гордиться тем, что она не такая – не мечтательница, не живет надеждой, не веселится, не сочувствует, в этих утратах обретя свою заветную целостность. Заветную для нее, а потому и для всего мира, как она его видит. Так и смертные, и боги пытаются найти смысл в собственном существовании даже после того, как лишатся простейшего сострадания к плачущему младенцу.

Поэты вознесут хвалу Эвриклее, когда будут петь эту легенду. Цари, платящие за песни поэтов, позаботятся об этом.

Мне трудно смотреть на нее, даже когда она не шепчет ядовитые слова в темноту, ведь мне кажется, что иногда она заглядывает в самые тайные уголки моей души.

– Блудницы, – шипит она, сверкая глазами во мраке. – Развратницы и предатели, все они.

А вечером – пир.

Последний большой пир на Итаке.

Слух, пущенный Полибием и Эвпейтом через своих сыновей, прошел от тех к их приспешникам, от приспешников к юнцам, которым ни за что не стать царями, и потому они готовы угождать любому и всякому, чтобы увеличить свои шансы на жизнь в грядущей заварушке.

Женихи являются в пиршественный зал разодетые. Они так не наряжались с тех пор, как Менелай, царь Спарты, в последний раз посещал этот дворец, и, видят боги, это для всех тогда стало неприятным событием. Золотые наручи, умащенные маслами локоны и пояса из сверкающего серебра встречаются за каждым из длинных низких столов во дворце Одиссея. Антиной и Эвримах сидят в самом начале, за противоположными столами, в окружении своих приспешников из тех, кому никогда не стать царями. И Амфином тоже тут, с толпой чужеземных царевичей и прихлебателей, держит золотой кубок в больших ладонях, словно говоря: «Что, это? О, да я нашел его под кроватью. Старье какое-то».

Царь и царевичи Трои тоже нарядились в лучшие одежды в ту ночь, когда их город был сожжен. Они, наверное, воображали, что победа за ними. Полагали, что их страдания были не зря, что вся кровь, все потери и боль – все это чего-то да стоило. Хоть чего-нибудь. Но когда солнце окунулось в алое море, они так и не смогли сказать, чего же. Не смогли ни увидеть смысл, ни найти некую правду, которая превратила бы их страдания в нечто большее или, наоборот, меньшее, чем жадная бездна в их душах, полная криков гнева, слез отчаяния и нарушенных обещаний.

И потому они нарядились в золото.

Возможно, думали они, зависть других при виде блеска желтого металла заполнит эту бездонную темную пропасть, расколовшую их сердца.

(Не вышло.)

Нынешним вечером единственный из женихов, кто, похоже, пропустил новости о приближающемся финале, – Кенамон. Египтянин одет заметно скромнее, чем его соседи, хотя на Итаку он прибыл с великим множеством даров и предметов, говорящих о статусе его семьи. Со временем он, как и большинство остальных, пообвыкся во дворце Пенелопы, стал проще в общении, поскольку оставаться чопорным и прямолинейным среди людской суеты означало бы всегда быть одиноким – а даже самые благородные сердца не могут долго выносить одиночество. Теперь он снова выделяется, и не только из-за своей смуглой кожи и широко распахнутых темных глаз, но и из-за отсутствия сияющих украшений. Озадаченный, он переводит взгляд с одного человека на другого, и его рука беспокойно тянется к поясу, туда, где должен висеть меч.

И бродяга тоже здесь, само собой. Телемах настоял на том, чтобы он остался в зале, несмотря на его вонь и потрепанность.

– Он – мой почетный гость, – заявил парень. – И он ничуть не хуже всех вас, даже лучше.

Телемаху тоже не совсем понятно, зачем женихи так вырядились сегодня. Он не присутствовал на заседании совета, да и во дворце его целый день не было. А даже если бы и был, кто бы стал рассказывать ему, что происходит? Определенно, не его соперники – а спросить служанок он и не подумал.

И потому, когда Пенелопа, сняв вуаль и вымазав лоб пеплом, спускается в зал еще до того, как подают вино и вносят мясо, удивленный вздох Телемаха звучит громче всех остальных. Пенелопу этим теплым вечером сопровождает не только верная Эос, но и Автоноя с Фебой, Меланта и Мелитта. Все женщины дворца – за исключением Эвриклеи – вымазали лица пеплом, втерли его в кожу, посыпали им платья. И теперь стоят за спиной Пенелопы, склонив головы и сложив руки, молчаливым воплощением женского горя.

Мужчинам никогда прежде не доводилось видеть женщин такими. И они, похоже, даже не подозревали, насколько тех много, и уж точно не представляли их единой общностью. Не просто «какая-то женщина», прислуживающая им за столом, уворачивающаяся от их наглых рук, шепчущая обещания, растягивая губы в улыбке. Но «эти женщины», объединенные общими нуждами, целями, надеждами. Ягодицы неловко ерзают по длинным деревянным скамьям. Кто-то облизывает внезапно пересохшие губы, многие опускают глаза, избегая смотреть на эту мрачную процессию.

Пенелопа позволяет этому моменту затянуться, продлиться чуть дольше. Ей редко перепадает столько молчаливого внимания почти от всех обитателей этих залов, не говоря уже о стольких женихах разом. Ее взгляд скользит по присутствующим, словно лунный луч, заглянувший в окно, пока не цепляется за Кенамона.

Что это?

Дернулся уголок губ?

Чуть перехватило дыхание?

Сердце незаметно пропустило удар?

Простому смертному этого не разглядеть, за исключением разве что одного.

Тут Кенамон отворачивается, и взгляд Пенелопы быстро уходит в сторону.

– Женихи! – провозглашает она, и голос ее кнутом взрезает тишину зала. – Время пришло. Десять лет я ждала вестей о своем муже. Десять лет лила слезы, устремив взгляд на восток, молилась, сетовала и приносила жертвы, взывая к богам. Я знаю, это было… крайне себялюбиво. Уплывая, муж доверил мне эти острова, доверил мне оберегать его царство. Итаке нужен царь, но я, в слабости своей, потакая своим чувствам, не ждала царя. Я ждала своего мужа. И позволила собственным желаниям, собственному горю стать важнее нужд возлюбленного народа Одиссея. И этому пора положить конец. Мне пора смириться с тем, что я царица, а не только слепо любящая жена, и сделать то, что нужно моему царству. Мне пора выбрать нового супруга, который станет царем.

Тут должны были раздаться крики, радостный топот, ликующий рев; торжествующие мужчины в едином порыве должны были кинуться к ней, устроив победную толчею. То, чего они так ждали, от чего зависели их жизни, – это же оно? То, что так долго представляли, наконец свершилось и оказалось почему-то намного скучнее их фантазий, словно неудачная строка, испортившая хвастливую балладу. Они все придумали себе, что произойдет, когда этот момент наступит; и в этом, как и во многих других вещах, сглупили.

Кроме того, те немногие из них, кто достаточно разумен, понимают: это только начало. Это только первый удар барабанов судьбы.

Стиснутые пальцы Телемаха побелели, дыхание резко, со свистом рвется из груди. Ему хочется закричать, завизжать, с размаху ударить мать по щеке. «Как ты смеешь, – ревет его сердце, – как смеешь? Как ты смеешь вытворять такое – сейчас, вообще… Как ты смеешь?!»

Но бродяга хватает его за запястье, стоит парню шевельнуться, и эта хватка мраморной статуи удерживает его на месте.

– Она предает… – шипит Телемах.

– Смотри, – отвечает бродяга, поблескивая темными глазами из-под спутанной гривы грязных волос. – Смотри.

Антиной первым поднимается, нарушая тишину, воцарившуюся после речи Пенелопы.

– Моя госпожа, – заявляет он. – Мы рады, что ты наконец-то пришла в себя! Могу я первым сказать…

Она взмахом руки велит ему замолчать. Он возмущен, полон негодования, но не сказать чтобы удивлен. Антиной привык, что в этом зале его частенько прерывают.

– Когда мой муж уплыл, – заявляет Пенелопа, – он велел мне хранить его царство, пока наш сын не станет мужчиной. Телемах, как вы видите, уже взрослый, и я горжусь… – Она запинается на этом слове, словно споткнувшись; неужели это скрытые чувства, кипящий вулкан эмоций заставляет дрогнуть ее голос? Или все это ложь? Как всегда, похоже, здесь и то и другое. – Я горжусь тем, каким он стал. Он отправился в плавание и доказал, что он воин, истинный царевич, которого чествуют и в Спарте, и в Микенах. Но одной крови недостаточно, чтобы править. Претендент должен доказать свою мощь, свое право занять трон моего мужа.

Она отступает в сторону. Из-за ее спины выходят Эос и Автоноя, которые держат какую-то вещь, укрытую тканью. Эту ткань Пенелопа снимает медленно и осторожно, словно предмет под ней пропитан ядом и она не смеет коснуться его даже пальцем.

Под тканью боевой лук.

Он не похож на греческий; скорее всего, Лаэрт, отец Одиссея, получил его от воителя из восточных степей, привыкшего стрелять прямо с колесницы, несущейся с такой скоростью, что внушила бы уважение даже дерзкому Аполлону. Стрелы, которые он посылает, в состоянии, если правильно подобрать наконечники, пробить даже самый крепкий доспех из бронзы – это могло бы внести существенные изменения в ход войн между греческими царями. По этой причине, а также из соображений воспеваемой поэтами чести и Лаэрт, и Одиссей старались не использовать лук в бою, чтобы не пришлось потом вести с царственными собратьями беседы вроде:

«– …Боги, Одиссей, ты утверждаешь, что этим луком можно убить воина в полной броне?

– Именно так, Ахиллес, можно.

– И как долго нужно учиться стрелять из него?

– Я бы сказал, что потребуется несколько лун подготовки, но всего пара недель уйдет на то, чтобы собрать отряд из, скажем, сотни рабов с такими луками. Даже выстрелив и тут же пустившись наутек, они смогли бы нанести серьезный урон.

– Отряд рабов, говоришь? Хочешь сказать, что на войну можно отправить бесправных и жалких, угнетенных и просто недовольных – и все это без многолетней подготовки и огромных вложений денег и сил? Просто снабдив их нехитрым оружием и возвышенными идеями? Что сказания о битвах могут превратиться из историй о великих царях и героях, доказывающих свою силу, честь и доблесть, обретающих бессмертие в сердцах людей, в рассказы о ничтожествах, стоящих в сотне шагов друг от друга, посылающих в противника безликую, неотвратимую смерть по причинам, никак не связанным с жаждой славы отдельного воина?

– Полагаю, можно сказать и так…»

И все в таком роде. Мои братья и сестры на Олимпе, когда я пытаюсь разъяснить им эту идею, смеются, не задумываясь, не понимая, что подобное может стать причиной гибели мира. Только Гефест, знающий, что хорошее орудие в правильных руках может намного больше, чем просто починить колесо, сломанное в дорожной грязи, хмурится и кивает, проявляя к разговору хоть какой-то интерес. Остальные поймут, только когда их герои – а следом и боги – будут повержены тяжелыми луками в руках безликих солдат, идущих строем.

Ну а пока вернемся к этому луку.

– Это лук моего мужа, – произносит Пенелопа, касаясь теплого дерева, словно через него пытается ощутить присутствие ушедшего хозяина. – Завтра вы попробуете свои силы с его помощью в испытании ваших воинских умений. За победителя я выйду замуж. А сейчас я в последний раз приглашаю вас насладиться угощением, вином и почтить память моего дорогого супруга, пусть даже я оплакиваю свою утрату и готовлю свое разбитое сердце принять то, что должно принять.

Она пытается заставить голос дрогнуть на последних словах, планирует судорожно вздохнуть, чуть склонив голову, может быть, пустить слезу. Но голова ее в этот момент настолько забита планами, необходимыми распоряжениями и подготовкой на случай возможных неувязок, что ей не удается сосредоточиться и выжать хоть одну слезинку. В то самое мгновение, когда звучат ее последние слова, она вспоминает об этом и вздрагивает, с удивлением и ужасом обнаружив, что не готова изобразить полагающиеся моменту рыдания. И тут Автоноя, которая всегда действует чуть быстрее и резче, чем Эос, замечает это и в тот момент, когда должен прозвучать вздох Пенелопы, издает громкий, судорожный всхлип. Она тут же подавляет его, словно смутившись оттого, что ее женская слабость стала заметна в такой момент и в присутствии госпожи, но и этого довольно, чтобы Пенелопа успела прижать ладонь ко лбу, будто теряет сознание, а Мелитта смогла придержать царицу под локоток, на случай если та рухнет без чувств.

Это позволяет остальным женщинам развить бурную деятельность и, словно черное облако в разводах пепла, укрыть свою госпожу от глаз, столпившись вокруг нее с тихими причитаниями вроде: «О, Одиссей» или «Наш дорогой господин!» – и так далее и тому подобное.

Многие из них играют небрежно, поверхностно. Всхлип Фебы на волоске от смешка, когда она пищит: «О нет, наш дорогой Одиссей!» – ведь она его даже не встречала, родившись слишком поздно, чтобы застать пропавшего царя. Меланта чуть не закатывает глаза, проходя мимо. Женихи замечают некоторые детали, само собой, но ни один из них не собирается первым прервать благочестивую демонстрацию женского горя, особенно в такой момент. Не сейчас, когда почти все взгляды прикованы к луку, который Эос, снова обернув в ткань, торопливо уносит из зала, или к лицам врагов, соперников и тех, кто когда-то мог бы стать друзьями.

Бродяга видит все это, конечно. Или, по крайней мере, думает, что увидел достаточно.