Текст книги "Песнь Итаки"

Глава 8

Среди богов четверо в той или иной мере проявляют интерес к острову Итаке.

Артемида, богиня охоты. Ее привлекли на Итаку свист стрел и щелканье тетивы в полуночном лесу. В роли добычи в тот раз выступали мужчины, а не кролики, и охотницы, накладывавшие стрелы на тетиву, таились во тьме, загоняя своих жертв, что пришлось по душе великой лучнице.

Афродита, богиня любви и желания. Ее взгляд был привлечен прибытием ее любимой игрушки, ее смертной питомицы, ее земного воплощения – Елены Спартанской, Елены Троянской. Почему же в итоге этот взгляд с Елены переместился на ее двоюродную сестру Пенелопу, мне, к стыду моему, до сих пор неизвестно. Я, мудрая во всем, никогда до конца не могла понять, что движет богиней любви. Иногда, размышляя над этим, я страдаю от того, насколько далека моя душа теперь от дружеского взаимопонимания, – но я не отступлю. Афина никогда не отступает.

Гера, царица богов. Она появилась на этом острове вслед за ее дорогой Клитемнестрой, она держала эту мстительную царицу за руку и вытирала хладный пот с ее чела, когда та пала от меча собственного сына. Гера тогда заявила, что она на Итаке, чтобы защитить матерей островов, и я без колебаний забыла о ней.

– Кому есть дело до матерей? – воскликнула я, ведь, само собой, никому нет. Поэты про них не поют, а если и упоминают, то как причину, как приложение к истории какого-нибудь героя.

В этом вопросе я, конечно, ошибалась.

Мудрость должна быть честна с собой, даже если иногда приходится обманывать прочих.

Ведь хоть их и не воспевают в песнях, именно матери, дочери и жены заставляют мир вращаться, а очаги – греть и светить.

– Падчерица, – фыркнула Гера как-то безлунной ночью, когда мы стояли на вершине Олимпа, глядя вниз, на мир, погруженный в сон. – Ты забыла, что ты женщина.

Обычно я не обращаю внимания на Геру, но в тот момент застыла словно громом пораженная.

– Я могу понять эту твою несгибаемую целомудренность, – продолжила она, машинально крутя бокал с амброзией, как будто в золотистом напитке появился невозможный осадок. – Ты занудная ханжа, но, по крайней мере, притворяясь, что ты такая же, как мужчины, ты можешь отбить некоторым из них охоту приставать к тебе. Не со всеми сработает, конечно: для некоторых это просто вызов, возможность разрушить что-то. Разрушить кого-то. Мой муж любит разрушение. Только это теперь и заставляет его почувствовать себя мужчиной.

Какой бы неприятной ни была эта мысль, я не могла не согласиться с данным Герой определением моего отца.

– А что до всего остального – что ж, даже если ты во всем будешь подражать мужчинам, они никогда не примут тебя. Ты можешь перехитрить их, победить в бою, даже убить, в общем, сделать все что угодно, но это не значит, что ты станешь равной им. Тебя не ждут узы братства. Ни товарищества, ни поддержки, ни доверия – вообще ничего. Ни между ними. Ни для тебя. О небо, неужели ты ничему не научилась, глядя на то, как Агамемнон с Ахиллесом злятся и дуются друг на друга, споря из-за того, у кого кое-что больше? А эта история с Троей все только усложнила. Все эти ужасно глупые мальчишки со своими ужасно глупыми понятиями о том, что значит быть настоящим мужчиной, – с кого, по-твоему, они берут пример? Мелкие грязные убийцы и насильники, для которых мужественность – это возможность врезать своим чумазым кулаком в свиноподобную физиономию собрата, просто чтобы доказать свою жалкую точку зрения. Убожество.

– Не Одиссей, – ответила я. – Он не такой.

– Правда? Ты правда хочешь сказать мне, что он не мстительный, заносчивый, лживый, коварный, жаждущий доказать окружающим, что он умнее всех? Может, конечно, тут все не так очевидно, как с теми, кто входит во дворец, выпятив… эго, но у этой истории все равно тот же финал. Власть. Место в мире. Возвышение над всеми прочими мужчинами. И само собой, над всеми женщинами тоже. Я надеялась, что Цирцея вдолбит ему немного здравого смысла или хотя бы эта развратница Калипсо, – но нет. Ему все равно нужно стать выше всех остальных. Он возвысится и над тобой, если ты не будешь осторожной.

Некоторое время мы стояли в молчании, она и я, над краем света.

Я вдруг поняла, что, будь я Афродитой, разразилась бы слезами. Кинулась бы на шею Гере с объятиями и бормотала: как это все точно, как печально, мое сердце этого не выдержит! А Гера, вздохнув и закатив глаза, похлопала бы меня по спине, и мы пусть ненадолго, но поддержали бы друг друга в нашей печали, прежде чем вспомнить, что терпеть друг друга не можем, и разойтись в разные стороны.

А еще я поняла, что, будь я Зевсом, я бы поразила ее на месте за то, что она посмела усомниться в моей мудрости и силе. «Блудница, – заявила бы я. – Тварь! Никто никогда тебя не полюбит. Только я. Посмотри, что мне приходится выносить из-за тебя. Посмотри, что ты заставила меня сотворить!»

Именно этого ожидали бы поэты, и иногда проще сберечь время и силы, делая то, что должна, по мнению всех окружающих, пока наконец вымысел не станет правдой.

Глава 9

В пиршественном зале Одиссея появляется бродяга.

Его волосы слиплись от грязи, он сгорблен и одет в лохмотья. Он не поднимает взгляда на Мелитту, встречающую его в дверях, вжимает голову в плечи, словно боится удара, но просит хоть пару кусочков хлеба, что облегчат его путь.

Мелитта приглашает его войти. Один из достойных обычаев этого дома – убедиться, что никого, вне зависимости от статуса, не прогонят с порога. А еще Пенелопе кажется, что полезно будет прервать пиршество женихов появлением этого выходца с самого дна, чтобы напомнить им, что в ее глазах они ничуть не лучше оборванца, побирающегося у чужих ног.

Бродяга идет от стола к столу. Амфином говорит:

– О, прости, но я, кажется, все съел…

Эвримах морщится:

– Он воняет! Что он тут делает?

Кенамон произносит:

– Конечно, господин… Надеюсь, вы ничего не имеете против рыбы?

Антиной бьет нищего по голове за то, что тот осмелился здесь находиться, дышать с ним одним воздухом. Бродяга падает, свернувшись клубком на полу. Антиною это нравится. Антиной и сам иногда так сворачивается, когда его бьет отец. Его отец кажется громадным, если смотреть на него с пола, следя за пылающим гневом лицом старика. А значит, и Антиной должен тоже казаться большим тому, кого он бьет. Вот как все устроено.

Телемах кидается вперед, чтобы помочь несчастному подняться, но его отпихивают прочь. Лицо Телемаха пылает гневом, злобой и обжигающей яростью, которую женихам не удается распознать лишь потому, что никогда прежде они его таким не видели. Если бы кто-нибудь прислушался, то смог бы различить сказанное шепотом «Давай убьем их всех немедля!», но взрывы смеха и веселые крики женихов звучат так громко, что скрывают не только этот шепот, но и рык бродяги: «Не сейчас!»

Оборванец поднимается.

Когда об этом будут петь поэты, в эту сцену они добавят другого бродягу – не жалкого, не кланяющегося за каждый кусок. Ведь великим и могущественным – тем, кто платит за труды поэтов, – нужно, чтобы мир знал: если вы скромны и готовы униженно выпрашивать жалкие подачки, вас, возможно, вознаградят объедками, в благодарность за которые придется кланяться и пресмыкаться. Но если вы напористы, шумны и кипите гневом от того, насколько несправедливо ваше положение, насколько жесток мир, в котором богатые пируют, пока бедные умирают с голоду прямо у их порога, – что ж, тогда вы заслуживаете всех бед, что обрушатся на вашу голову, разве нет?

Со стороны богов и царей очень мудро распространять такие истории. Мудрость – не всеобщая правда, она просто орудие. О, но какое это орудие!

Что еще? В тот момент, когда Телемах отшатывается от бродяги, чувствуя, как кровь стучит в висках и горит от гневных слов язык, я, кажется, ощущаю еще чье-то присутствие. Я замораживаю воздух, замедляю время до скорости улитки, пытаюсь поймать это ощущение… Нет, не ощущение. Гостя. Его здесь быть не должно, тут ему не рады, поэты не пропоют его имя, и все же я смотрю, я слушаю и, кажется, ощущаю свойственный ему запах железа, тонкой нитью скользнувший по краю этой сцены. Еще один бог войны, гадкая хворь на этом пиру. Я шепчу:

– Арес?

Но его уже нет.

Мой брат может стать проблемой, и решать ее придется до того, как будет спета песня.

Затем в дверях возникает Пенелопа, и время снова начинает течь по законам смертных.

– И что, по-твоему, ты делаешь? – рычит она, когда Антиной собирается в очередной раз пнуть поверженного бродягу. Антиной едва не запутывается в собственных ногах. Он не станет подавлять свою злость из-за какой-то женщины, конечно; но его не особо вдохновляет возможность получить от нее выговор, особенно прилюдно. Он фыркает, надувается, но тут же съеживается и сникает. Ему хочется заявить ей, что его поступки ее не касаются; однако, вообще-то, пусть она и женщина, она еще и хозяйка этого дома, а потому – все это ее касается. Он возвращается на свое место. Телемах, бурля гневом, отступает в угол и оттуда принимается сверлить взглядом вздувшиеся вены на шеях пирующих. Эос и Мелитта помогают бродяге устроиться на табурете у очага. Он чуть пошатывается, поддерживаемый их руками, хотя что-то не так с его походкой. Мышцы на его плечах и предплечьях, закаленные греблей, еще не ослабли от голода и лишений. Он должен был бы раздавить служанок своим массивным телом. А он ступает легко, ведет себя необъяснимо – не как старик, но и не как воин, не как калека, но и не как здоровяк… Эос поджимает губы, но не произносит ни слова, пока Мелитта собирает бродяге угощение.

А затем рядом оказывается Пенелопа.

– Мои нижайшие извинения, добрый странник, за подобное обращение, – выпаливает она, не успев присмотреться к незваному гостю. – То, как тебя встретили в доме моего мужа, совершенно неприемлемо. Пожалуйста, здесь ты можешь поесть и отдохнуть, мои служанки проследят за этим…

И тут наконец она обращает на него свой взгляд, который до сих пор пронзал спины надувшегося Антиноя и его прихлебателей. И тогда слова замирают на ее губах. Она присматривается к оборванцу. Тот отводит от нее взгляд. Он бубнит, шлепая губами и едва шевеля языком:

– Благодарю, добрая госпожа, но это ни к чему. Совсем ни к чему. Ты и так уже была слишком добра.

Пенелопа смотрит на бродягу.

Потом через зал смотрит на сына.

Снова на бродягу.

Возможно, сейчас ей на пользу, что она пролила столько слез из-за Телемаха.

Возможно, ей повезло, что она успела увидеть, как сын изучает бронзу мечей, заметила в его глазах блеснувшую жажду убийства.

«Конечно, – понимает она. – Ну конечно!»

Вот почему он стал таким дерзким…

Вот откуда его смелость…

Ей бы следовало заговорить. Ее молчание затянулось, а значит, может привлечь ненужное внимание. Она открывает рот, но понятия не имеет, что сказать, и тут ее спасает появление Мелитты, которая вкладывает миску со свежим хлебом и холодной рыбой в сложенные руки бродяги. Кстати, о его руках: они все в разводах, с грязью под ногтями, со скрюченными пальцами, которые, кажется, уже никогда не разогнуть, неловкие, покрытые шрамами, огрубевшие от времени и морской соли. Но все же и тут, как во всем его облике, заметно несоответствие, некая нарочитая слабость, демонстративно выпячиваемое уродство. Эти руки внезапно привлекают внимание Пенелопы – легче рассматривать их, чем лицо, – и любопытство побуждает ее выдохнуть:

– Могу я узнать, путник, откуда ты?

– Я моряк с Крита, – отвечает бродяга, кривя набитый рыбой рот. – Мой корабль поглотило море, и выжил я один, с трудом добравшись до ваших берегов.

– Это… ужасно, – откликается Пенелопа, не вкладывая никакого смысла в произнесенное слово, не наделяя его положенными в таком случае чувствами. – Я не слышала ни об одном крушении у наших берегов – ты уверен, что больше никто не спасся?

– Прости мои стариковские глаза, – отвечает мужчина, по-прежнему не отрывая взгляда от своих грязных ног и потрепанной туники. – Если кто-то и выжил, я этого не заметил.

– О тебе позаботятся, – заявляет Пенелопа. – Тебе выделят теплое место для сна и чистую одежду.

– Я не могу…

– Чепуха. Ты на Итаке: гостеприимство – наш священный долг. Но, послушай, если это не в тягость, могу я задать тебе пару вопросов? Ты, наверное, плавал в дальние края и многое повидал…

– Да, госпожа, я побывал в разных местах, хоть я и простой матрос.

– А не случалось ли тебе в твоих странствиях слышать что-нибудь о моем муже, Одиссее? Я знаю, глупо спрашивать об этом, но имей снисхождение к чувствам жены. Я задаю это вопрос всякому, кто постучится в мою дверь.

– Одиссей… – бормочет бродяга. – Кажется, я видел его однажды, много лет назад, когда он отплывал в Трою. На нем был пурпурный плащ, скрепленный брошью. Я помню эту брошь – никто из видевших не смог бы ее забыть. Если не ошибаюсь, она изображала собаку, схватившую оленя. Очень тонкая работа, красивая вещь.

У Пенелопы перехватывает горло, на этот раз совершенно непритворно.

– Я подарила ему эту брошь, – выпаливает она. – Это был подарок на свадьбу.

– Отличная была вещица, а он – отличный человек, который рассказывал о своей царице с большой теплотой, – бормочет бродяга.

– Увы, она, без сомнений, пропала вместе с моим возлюбленным мужем.

Бродяга ерзает на своем месте, качает головой.

– Вряд ли, госпожа. Ведь не более четырех лун назад слышал я о том, что вашего мужа видели живым и что он даже направляется сюда, возвращается на Итаку с огромными богатствами, чтобы снова занять свой трон.

– Спасибо на добром слове, но, будь это так, почему бы тогда ему не послать вперед себя весточку? Зачем позволять мне страдать все эти годы, осаждаемой женихами и их жестокими приспешниками, позорящими имя Одиссея в его собственном доме? Нет. Мой муж так бы не поступил. Слишком неразумно было бы поступать так с его царством и, осмелюсь добавить, слишком жестоко поступать так со мной, если он все-таки меня когда-нибудь любил, а в этом я уверена.

Бродяга на это ничего не отвечает. Его на краткий миг захлестывает раздражение. Не на себя, как можно предположить, но из всех людей – на царицу. Он не из тех, кто привык, что названное им правдой тут же опровергается как ложное, невозможное. Не привык он и к тому, что ему бросают вызов – мужчина ли, женщина ли, – и те немногие, кто осмелился на подобное, не прожили достаточно долго, чтобы этим похвастать. Однако от раздражения сейчас мало пользы скромному страннику, гнущему спину и не поднимающему глаз, и потому он, встряхнув головой, бормочет:

– Ну, госпожа, я-то всего лишь скромный матрос.

– Вовсе нет, – возражает она чуть приветливее, чуть громче и свысока оглядывает зал, словно адресуя эти слова всем присутствующим, а не просто оборванцу, сидящему перед ней. – Ты мой почетный гость. Я прикажу приготовить тебе постель и чистую воду для омовения ног, чтобы ты смыл морскую соль…

– Прошу прощения, – выпаливает он и тут же качает головой, ведь бродяге недопустимо прерывать царицу. – Прошу прощения, – повторяет он снова, уже мягче. – Я так привык спать на голых досках, укрываясь лишь звездным светом, что, боюсь, не смогу удобно устроиться на чем-то мягком. А что до омовения, не хотелось бы смущать твоих служанок своим убожеством. Может быть, найдется во дворце женщина в годах, которую не так смутят мои изъяны?

Пенелопа поджимает губы.

С другой стороны зала на нее смотрит Кенамон. Не так, как остальные: не искоса, со злобой или мелочной алчностью, а с вниманием человека, который заметил, как напряглась его госпожа, и будто услышал шепот «опасность», но не может понять, откуда она грозит.

Обычно Пенелопа подняла бы голову, встретилась с египтянином взглядом, кивнула бы без улыбки – она никогда не улыбается ни одному жениху на людях – и отвернулась. И в этом было бы больше приветливости, чем большинство мужчин могли даже вообразить со стороны царицы Итаки. Но не в этот раз. А может быть, и никогда больше.

Вместо этого Пенелопа на миг задумывается, не ударить ли бродягу – всего лишь раз, со всей силы, по лицу. Если она собирается это сделать, другой возможности ей не представится. Эта – единственная, которой она может воспользоваться. Она никогда не била мужчину, и ей интересно, каково это. Всего одна пощечина – настоящая, добрая оплеуха, просто чтобы сбросить напряжение; не эти жалкие, едва ощутимые шлепки, которые иногда можно получить от женщины, разозленной до рукоприкладства, но не решающейся на что-то по-настоящему серьезное. Она представляет себе этот звук, гадает, сможет ли он заставить смолкнуть весь зал. Она думает, что Клитемнестра нанесла бы бродяге удар со всей силы, как следует замахнувшись, а затем, возможно, добавила бы и с другой стороны. Она не уверена в том, как поступила бы ее сестрица Елена, но это было бы проделано со светлой улыбкой.

Она не бьет бродягу. Не улыбается. Не хмурится. В тот момент я восхищаюсь ей; сие приводит меня в ужас, и никто не должен узнать об этом.

Вместо этого с едва слышным вздохом Пенелопа бормочет:

– Конечно. В нашем доме есть такая – верная служанка по имени Эвриклея, которая, я уверена, сможет помочь. Я отправлю ее к тебе и прослежу, чтобы приготовили место у очага. Пожалуйста, не беспокойся о женихах. Они вскоре будут настолько пьяны, что смогут лишь хвастать и переругиваться. Они не причинят тебе вреда.

– Ты слишком добра, госпожа, слишком добра. Я много слышал о твоей щедрости, но не смел и надеяться на нее…

Ее улыбка остра, как лезвие ножа.

– Добро пожаловать, путник, во дворец моего мужа.

Бродяга тянется, чтобы пожать ее руку в знак благодарности, прижать к своему лбу, ощутить ее прикосновение, но она уже отворачивается, направляясь к двери.

Глава 10

В главном зале бродяга наблюдает за вечерним пиром.

Антиной:

– Я слышал, фиакийский корабль заметили у берегов Фенеры вчера, и где же он теперь? Проклятые фиакийцы…

Эвримах:

– Когда я стану царем, фиакийцы будут знать свое место, вот увидите, я… – Икнув, он допивает остатки крепкого вина из кубка. – Мелитта! Вина! Еще вина!

Амфином:

– Телемах выглядит… по-другому. Он изменился.

– Ну конечно, он изменился! Он же побывал в путешествии, правда? Отправился побеседовать с Нестором и Менелаем, подольститься, как умеют в его семейке. Нужно было прикончить его до того, как он вернулся на Итаку, нужно было перехватить его в море, а теперь… теперь у нас всех проблемы.

– Мелитта… где вино?!

А на задворках дворца Одиссея свинопас Эвмей роет яму на безымянном клочке земли для старого пса царя, Арго. Древнее животное дожило до того момента, когда смогло уткнуться носом в руку друга, а затем испустило дух. Так должны спеть об этом поэты. Очень важно, чтобы их истории были пронизаны темами верности, долга, раскрывали дикость испорченных людей в сравнении с чистыми чувствами добрых, достойных созданий земли. В этом тоже есть своя сила, а я настолько отчаянно жажду ее, что готова, раз уж на то пошло, смириться с парой куплетов о псе, если они послужат моей цели.

Кенамон восклицает:

– Телемах! Телемах, мой дорогой друг! Как ты? Где ты был? Расскажи мне все, расскажи мне…

Телемах обрывает его.

– Я отсутствовал по государственным делам! – рявкает он. – Тебе не понять… – А затем, увидев, как Кенамон темнеет лицом от предательства или даже от печали, услышав такие слова от мальчика, которого он учил владению копьем и мечом, Телемах запинается. Понижает тон. – Я удивлен, что ты все еще здесь, египтянин. Думал, ты давно уже уплыл домой.

Кенамон открывает было рот, чтобы выпалить – он даже сам не знает что, возможно простое «Телемах?», как просьбу объяснить, как восклицание, подразумевающее: мой мальчик, мой дражайший друг, что с тобой случилось?

На мгновение кажется, что Телемах все же ответит. Что-то вроде: рад тебя видеть, хорошо, что ты в порядке, есть кое-что, что тебе следует знать, что я могу рассказать…

Но я встаю рядом с ним, чуть поворачиваю его подбородок, чтобы он увидел бродягу у очага, и эта картина заставляет его сжать губы. Покачать головой. Отвернуться, не добавив больше ни слова.

– Мудро, – шепчу я мальчишке, а в сердце Кенамона ширятся трещины, возникшие за годы странствий вдали от дома. – Ты принял мудрое решение.

Сидящий у огня оборванец наблюдает за женихами, наблюдает за служанками.

Мелитта смеется над попытками Эвримаха ущипнуть ее за зад, легко уворачиваясь от его рук. Ее с ним связывают долгие, непростые отношения «ты мне, я тебе», которые едва ли ему понятны, пусть даже он и наслаждается подчас их результатом. По ночам, когда язык развязан вином, он, бывает, падает в ее объятия и смеется, и плачет, и жалуется на всеобщую несправедливость, а она гладит его по голове и приговаривает «тише, тише, красавчик», прежде чем снова исчезнуть в водовороте дворцовых хлопот, и вида не подавая, что между ними хоть что-то есть.

Феба устраивается на коленях у Нисаса, мальчишки-жениха, понимающего, что царем ему не стать, и, ущипнув его за щеку, заявляет: «Ты такой забавный, тебе кто-нибудь говорил, что ты забавный?» – а затем со смехом сбегает, прежде чем он успевает схватить ее за талию.

Автоноя стоит в дверях кухни и шепчет, скривив губы:

– Всегда хочешь большего, да, Антиной?

Меланта отпускает шуточку по поводу длины жениховского меча; Эвринома тщетно пытается скрыть улыбку, ведь подобное ее веселить не должно…

Бродяга наблюдает за женихами.

Бродяга наблюдает за служанками.

Тут появляется мрачная Эвриклея и ворчит, брызжа недовольством:

– Меня послали помочь тебе, странник.

Шея Эвриклеи уже почти горизонтальна полу, и потому, как бы она ни старалась поднять голову, глаза ее постоянно смотрят вниз. Череп, туго обтянутый по-старушечьи пятнистой кожей, прикрыт всего парой клочков волос, но вот руки, которыми она треплет кудри какого-нибудь малолетнего шалуна, поразительно теплые, мягкие и красивые, замечательные как своим изяществом, так и рассказанной ими историей целой жизни. И они, увы, единственная приятная черта этой женщины.

Она считает пренебрежением то, что ее – ее! – старейшую и мудрейшую, а некогда и любимейшую из всех служанок этого дома – отправили прислуживать какому-то бродяге. Какому-то потрепанному оборванцу, какому-то грязному, перепачканному навозом попрошайке у их дверей. Вот и еще одно доказательство, хоть Эвриклее оно и ни к чему, что ее ненавидят высокомерные служанки Пенелопы, что заносчивая Эос и злобная Автоноя издеваются над ней. Но она им всем покажет! Она выполнит свои обязанности как положено, потому что знает, что значит служить. И потому она уводит бродягу прочь от очага, в комнату, где приготовлен таз с водой, и говорит:

– Пожалуйста, странник, садись. Я омою твои ноги…

Дверь за ними закрывается, и пусть она ненадолго останется закрытой.

Открывается другая дверь.

Это неприметная дверца, ведущая из женской половины в садик. В душистый полдень тут пчелы жужжат средь пурпурных цветков, а легкий утренний ветерок доносит запах меда. Ночью же этот тихий укромный уголок вдали от стены и окон, в гуще переплетенных ветвей и шелестящей листвы дает в свете потайного фонаря приют секретным собраниям, на которых за эти долгие годы было придумано немало схем и разработано множество планов.

Здесь торопливо шелестят по каменным плитам шаги, плащи тщательно прячут пригнувшиеся фигуры, полуночный ветер уносит прочь тихие шепотки. Я вглядываюсь в темноту, отвожу тени от укрытых капюшонами лиц женщин, собравшихся здесь. Я знаю каждую из них.

С кем-то мы уже встречались. Автоноя, Эос, служанки Пенелопы. Урания, с шапкой снежно-белых волос и браслетами из лазурита на морщинистых запястьях. Она служила еще прежней царице, Антиклее, матери Одиссея, пока Пенелопа не договорилась о ее освобождении. Урания доказала, что она полезнее свободной женщиной в миру, нежели рабыней во дворце, ведь ее многочисленные «родственники» постоянно и отовсюду доставляли новости на западные острова.

Кто еще? Анаит, жрица Артемиды, в храме которой собираются иногда те таинственные женщины, чьи меткие стрелы и резвые ноги и привлекли внимание богини к этим островам. От нее пахнет прелой листвой и древесным дымом, и она может освежевать кролика не глядя, а еще не понимает того, о чем люди молят богиню, но видит благословение Артемиды в каждом рассвете и закате так, словно небесная охотница приходится ей сестрой, смеющейся с ней вместе.

Приена, с короткими волосами цвета песка, вольно выбивающимися из-за ее маленьких округлых ушей, в плаще, едва прикрывающем арсенал мечей и кинжалов на поясе, бедрах, лодыжках и спине. Она должна бы поклоняться мне, эта воительница, но, увы, два качества Приены мешают ей стать любимицей богини Афины: во-первых, она не из Греции и все еще возносит молитвы богам могучей восточной реки и широких золотистых степей. Во-вторых, ее сердце переполнено страстью, яростью, любовью, страхом, надеждами и мечтами – и она не мудра. Иногда я завидую этому.

Приена возглавляет тех женщин, что собираются в храме Артемиды. Когда-то их было сорок, потом пятьдесят, а затем уже добрая сотня. Теперь их еще больше, со всех островов тайком стягиваются сюда вдовы и дочери, которым никогда не стать женами. Их подготовка отнимает у Приены кучу времени, но, к собственному удивлению, ее это вовсе не тяготит.

Это полуночный совет Пенелопы.

Само собой, есть совет, собирающийся при свете дня, – совет почтенных мудрецов, назначенных Одиссеем перед отплытием, тех самых, что все двадцать лет потрясали кулаками и на весь остров делали грозные, но весьма неопределенные заявления. Однако царице они приносят весьма небольшую пользу, и потому еще один совет, эта тайная сходка женщин, встречается там, где никто их не увидит.

Пенелопа на встречу является последней, в сопровождении Эос проскользнув во тьму уснувшего сада. Верная Урания прищуривается, пытаясь разглядеть царицу в сумраке, и спрашивает, едва та подходит ближе:

– Ты нашла Телемаха?

– Телемах, – отвечает Пенелопа, слегка запыхавшаяся после спешной пробежки по темноте, – наименее серьезная из наших проблем.

Слышится легкий шорох, шарканье грязной сандалии: ничего хорошего ждать не стоит, если уж Телемаха называют мелким неудобством, а не занозой в самом неподходящем месте, как обычно…

Пенелопа набирает полную грудь воздуха, медленно его выдыхает, на выдохе объявив:

– Мой муж вернулся.

Молчание расходится, как круги от брошенного камня на воде.

И наконец Урания выпаливает:

– Он – что?

– Мой муж, – повторяет Пенелопа больше для себя, чем для других, убеждаясь, что произнесенные ею слова – правда, – вернулся.

И снова Урания, которую можно считать подругой царицы настолько, насколько это вообще возможно, и которая по этой причине считает вправе высказываться вслух тогда, когда остальные могут лишь вопить про себя, восклицает:

– Одиссей?! Твой муж, Одиссей? Здесь? Ты уверена?

– У меня мелькали мысли, не лишилась ли я рассудка, не обезумела ли, – задумчиво признается Пенелопа, и ее аудитория полностью отражает обуревающее царицу недоумение. – Но затем он попросил, чтобы ему помогала Эвриклея, придумав, могу сказать, глупейший повод. Понятно, что из всех женщин дворца он смог бы довериться только своей старой кормилице, так что я послала ее к нему. Автоноя подслушивала у дверей, когда та зашла. Автоноя?

– Сначала слышалось лишь бормотание о том, что прислуживать бродяге недостойно ее… – вступает Автоноя. – А затем вскрик, звон упавшего таза и плеск воды. С этого момента Эвриклея изо всех сил старается стереть с лица ликующую улыбку, но ей это совершенно не удается.

Женщины, присутствующие на совете, переглядываются, пытаясь рассмотреть лица друг друга в сумраке. Наконец Анаит, жрица Артемиды, больше времени проводящая в тишине леса, чем в пугающем суетой городе, поднимает руку.

– И это… доказательство? – спрашивает она. – То есть, если Одиссей вернулся, где же шествие воинов по улицам города под звон мечей и стук барабанов? Я думала, так это делается у царей.

– Ну, – со вздохом отвечает Пенелопа, – полагаю, он бы устроил шествие с воинами, мечами и барабанами, а еще, возможно, и с горой золота, если бы все это у него было. А потому приходится признать, что вернулся он один и в лохмотьях, так как все его воины погибли и за душой у него ни гроша.

Снова молчание. Мало кто из этих женщин был знаком с теми, кто уплыл с царем в Трою. Эос с Автоноей были всего лишь девчонками, розовощекими и полными юного веселья, когда Одиссей отбыл, увозя с собой цвет мужей Итаки. Приена, возможно, и встречала кого-то из воинов западных островов – но в качестве врагов на острие ее копья, безликих воинов, которых кромсала в запале боя, в отчаянной горячке сражения, где каждая секунда кажется вечностью, а вечность пролетает в мгновение ока. Анаит всегда считала общество мужчин еще более смущающим, нежели общество женщин, и потому остается лишь Урания, которая, прикрыв глаза, вспоминает тех воинов, которых видела уплывающими с Одиссеем. Она не оплакивает их, не скорбит по ним – у нее было двадцать лет на то, чтобы смириться с их отсутствием. По тем, кто был ей дорог, она отгоревала много лун назад; а остальных считала убитыми или утонувшими задолго до настоящего момента. На самом деле, намного больше ее удивило бы появление Одиссея с толпой воинов за спиной, живых и возвещающих о своей великой победе, нежели нынешнее подтверждение их гибели. Но все же… Все же она считает важным вознести молитву за мужей Итаки, как бы они ни погибли, где бы ни блуждали их души.

Анаит не стесняется задавать вопросы, не обращает внимания на то, что сразу же не догадаться обо всем – значит признать собственное невежество и не иметь возможности гордиться своими выводами, пусть даже неверными.

– Но если у Одиссея нет войска, а сам он притворяется бродягой… Что все это значит?

– Значит, он что-то замышляет, – рявкает Приена, скрестив иссеченные шрамами руки на груди. – Обычное дело для Одиссея.

Приена, когда-то ездившая на одной колеснице с Пентесилеей, царицей-воительницей, которой следовало бы стать моей последовательницей, но никогда не поклонявшейся ни одному божеству, терпеть не может Одиссея. Она знала об этом задолго до того, как поступила на службу к его жене, ведь Одиссей был греком, а значит, врагом. Уверенность в том, что он мертв, стала одним из доводов в пользу заключения договора с Пенелопой, в результате которого она стала тайным главнокомандующим царицы.

– Порой и греки платят за убийство греков, – заявила она в ночь заключения этого договора.

– Могу заметить, – ответила тогда Пенелопа, – что именно это я и предлагаю.

С тех пор в их договор были внесены некоторые изменения, но даже так вероятность того, что Одиссей жив, не говоря уже о его появлении на этих берегах, рождала внутри Приены неясные внутренние противоречия, а она предпочитала, чтобы все противоречия разрешались понятно и просто – в кровавой схватке.