Текст книги "Майерлинг"

VI
ИМПЕРАТОР И СОЛДАТ

Суббота 26 января должна стать, как они думали, счастливым днем: утром они предполагали увидеться тайком в Хофбурге, а вечером встретиться на балу, который давал немецкий посол, принц Ройсский. Марии предстоял первый выход в высший свет. Рудольф будет на балу с принцессой. Мария готовила свой самый изысканный наряд, намереваясь украсить прическу бриллиантовой диадемой матери и надеть подаренный ей Рудольфом перстень. Она сказала матери, что перстень этот – подарок по случаю ее светского дебюта, сделанный их дорогой приятельницей графиней Лариш.

Однако колесо фортуны повернулось совсем в иную сторону, нежели предполагали двое влюбленных.

Уже утром она нашла Рудольфа весьма озабоченным, и, хотя он постарался скрыть свое состояние от Марии, ему этого не удавалось – Мария слишком хорошо его знала. Из Рима не поступило никаких известий. Только ли из-за этого он был печален? Пытаясь развеять его, она прибегла к средству, которое часто оказывалось успешным: стала говорить об ожидающих их счастливых днях, когда Рудольф, отрекшись от своего сана, получит возможность как частное лицо жить с ней вдали от Австрии. Никакая другая перспектива не была близка сердцу Рудольфа. Если же папа даст согласие на признание его брака недействительным, он сохранит титул наследного принца со всеми вытекающими из этого высокого положения обязанностями, функциями, ответственностью и постоянной утомительной работой. Конечно, у него оставалась надежда получить согласие своего отца на морганатический брак с Марией. Но осуществима ли она? Марию приводила в ужас сама эта идея. „Счастья на людях не бывает“, – говорила она. Жить вдали от высшего света – как дорога была эта мечта им обоим!

В то утро она вновь заговорила на эту неиссякаемую тему.

– Ты знаешь, – рассуждала она, – я боюсь, не будет ли тебе в тягость безделье. Ведь ты к нему не привык.

– Два десятилетия отдыха будут едва ли достаточны, чтобы сбросить накопленную усталость. Куда мы поедем?

И вот они уже мысленно отправлялись из Андалузии в страну басков, из Алжира в Нормандию, с островов Тихого океана на Цейлон.

Итог подвела Мария.

– Какая мне, в сущности, разница, куда ехать? Рай – это то место, где я смогу никогда с тобой не расставаться.

Рудольф обнял ее.

– Я заключаю тебя в твою собственную тюрьму!

Мария вернулась к более конкретному примеру.

– Ты забыл, что уже давно должен показать мне зимний лес? Как я могу верить человеку, который не выполняет своих обещаний?

– В следующий понедельник и вторник я буду на охоте в Майерлинге, посреди Венского леса, где начинаются горы. Там у меня небольшой охотничий замок. Хотелось бы провести эти дни с тобой, но пока это, увы, невозможно!

– А как бы я была там счастлива! Но будь осторожен, Рудольф, если ты возьмешь меня с собой, я никогда не вернусь в Вену.

– Хорошо, будь по-твоему. Когда нам уже не надо будет расставаться, я повезу тебя туда.

Именно в этот момент донеслось поскребывание со стороны двери, которым Лошек давал о себе знать, и настроение принца мгновенно изменилось.

– Ты видишь, – сказал он Марии, – они не оставляют меня в покое. Они сговорились… Что я им сделал? Неужели они не могут забыть про меня хотя бы на день?.. Входи! – крикнул он Лошеку.

Появился старый слуга.

– Что там еще, почему ты меня беспокоишь? – В голосе принца прозвучала тревога.

– Мой принц, адъютант Его Величества желает говорить с Вашим Высочеством.

Рудольф повернулся к Марии.

– Пройди на минуту в мою комнату. Наверняка ничего важного, но мне необходимо его принять.

Как только Мария исчезла, Лошек ввел офицера. Тот пришел уведомить принца, что император желает его видеть сию минуту в своем кабинете.

Адъютант еще не закончил фразу, а Рудольф уже понял, что отец вызывает его по самому важному для него делу и их беседа решит его участь.

– Я следую за вами, – ответил он.

Офицер вышел. Рудольф открыл дверь комнаты, где находилась Мария. Она заметила, что его лицо переменилось.

– Я должен идти к отцу. Он всегда многословен. Я не могу заставлять тебя ждать, любовь моя.

Марию объял ужас.

– Он будет говорить с тобой обо мне?

– Маловероятно. Скорее, речь пойдет о скучных служебных проблемах.

Тревога не покидала Марию.

– Я так боюсь! Рудольф обнял ее.

– Ничего не бойся, дорогая. Ты знаешь – ничто уже не может нас разлучить. В крайнем случае мы вместе отправимся в Майерлинг, готовые к тому, чтобы никогда оттуда не вернуться… Я попытаюсь после полудня послать тебе записку. Если удастся, найду способ вечером в посольстве дать тебе понять, что нас ожидает.

В страстном порыве они бросились в объятия друг друга.

Несколько минут спустя Рудольф входил в кабинет императора – просторное неприветливое помещение, в котором мебель никогда не меняли местами. Стулья и кресла напоминали строй солдат, ни одной бумаги не было забыто на столе или бюро, ни одно перо, ни один карандаш не покидали того места, где им надлежало быть. Свет в кабинет поступал через два больших окна, окаймленных зелеными, прямо ниспадающими гардинами. Когда принц вошел, в кабинет проникал печальный зимний свет низкого серого неба.

В этот день у него были самые серьезные причины опасаться разговора с отцом, и, поскольку Рудольф боялся, что в предстоящем поединке силы окажутся неравными, его охватило тягостное чувство, которое, постепенно усиливаясь, стало невыносимым. Холодная обстановка кабинета представлялась ему полем битвы, где два противника сойдутся в рукопашной, которая закончится гибелью одного из них. Увы, заранее предназначенный на роль жертвы, он опасался, что нервы его не выдержат. Какое оружие пустит в ход отец? В их разговорах темы личной жизни Рудольфа не затрагивались, и он не мог себе представить, каким окольным путем император приступит к ним. „Лишь бы он оставался официальным!“ – думал Рудольф.

Император сидел за столом, облаченный в повседневную форму фельдмаршала. Его редкие волосы, усы и бакенбарды стали совсем белыми. На крупный нос были водружены очки. Он читал бумагу большого формата, водя карандашом по строчкам.

Взмахом руки он дал понять сыну, чтобы тот сел и подождал.

Рудольф разглядывал императора так, будто давно его не видел. Между тем, он обедал с ним накануне. „Он сильно постарел, – отметил принц, – а ему всего лишь шестьдесят. А был ли он когда-нибудь молодым? Он похож на старого бюрократа, которому поручено ведение дел фирмы Габсбургов, – целыми днями не отрывает носа от бумаг. Теперь он займется досье „Рудольф – Мария“, и наша драгоценная жизнь подвергнется анализу, как если бы речь шла о выборе шинельного сукна для армии“.

Император закончил чтение. Открыл ящик письменного стола и аккуратно опустил в него бумагу. Положил карандаш в компанию карандашей другого цвета, подравнял их. Снял очки, протер их, спрятал в футляр, который в свою очередь улегся между чернильным прибором и карандашами.

Проделав все это, император повернулся к сыну и начал говорить бесцветным голосом:

– Этим утром я получил письмо из Ватикана, которое весьма меня удивило. Это личное письмо от Святейшего Отца, письмо, которое не прошло через официальных лиц курии. Его содержание, следовательно, известно только Его Святейшеству и мне.

„Он избрал официальный тон, я был прав“, – нетерпеливо подумал Рудольф. Вопреки напряженности момента – ведь сию минуту он должен был узнать жизненно важный для него ответ папы – его стало охватывать раздражение от монотонного голоса отца.

– Мне также стало известно, – продолжал Франц Иосиф, – что ты писал непосредственно папе 14 апреля этого года по поводу дела, о котором ты со мной не поговорил.

Император взглянул на сына, ожидая ответа. Рудольф сказал:

– Это личного свойства, отец.

– Ты заблуждаешься, – произнес лишенный краски голос. – Это дело не может никоим образом рассматриваться как личное, оно касается высших государственных интересов. Святейший Отец того же мнения, вот почему он адресовал ответ на просьбу, направленную тобой, мне. Такого рода просьба могла исходить лишь от меня как главы семьи и императора, наделенного абсолютной властью, согласно пакту, регулирующему эту сферу.

Тут император пустился в сложные и хитроумные юридические толкования статуса 1839 года, в котором мудро определялись права и прерогативы главы императорской семьи. Он скрупулезно рассуждал о том, связан ли император параграфами этого статуса, или в качестве главы семьи он выше их. Казалось, ему хочется, чтобы Рудольф разделил его восхищение Фердинандом 1 и его советниками, так тонко отредактировавшими этот государственный акт.

Внутри Рудольфа все кипело. И он нетерпеливо бросил, когда император наконец умолк:

– Каков же ответ?

Император удивленно взглянул на сына:

– Неужели тебе не хватило проведенных здесь минут, чтобы понять?.. Ответ отрицательный, мой мальчик, отрицательный…

Он одобрительно покачал головой и счел нужным добавить несколько соображений общего порядка. Рудольф уже не слышал его.

Теперь, узнав реакцию папы, он понял, что ни секунды не верил, что ответ может быть иным. А действовал он под давлением обстоятельств. Человек, у которого есть лишь два пути, позволяющие избежать смерти, должен испробовать и тот, и другой. Он обнаружил, что первый путь ведет в тупик, однако у него в запасе другой – уехать вместе с Марией…

Сейчас он желал только одного: на этом прекратить разговор. Рудольф еще не вступил в борьбу, но уже чувствовал себя усталым до изнеможения. Ему нужен краткий отдых, чтобы суметь подготовить тайный побег…

Но, затронув тему, император непременно развивал ее дальше. „Какая медлительность! – думал Рудольф. – Это свойственно старикам“. Он посмотрел на уши отца. Они и раньше казались ему огромными. Не увеличились ли они еще в размере? Уши были пергаментного цвета; казалось, что кровь не циркулирует в них. „Они мертвы, – говорил себе Рудольф, – быть может, они отвалятся“. Эта мысль показалась ему забавной.

Император умолк. Наступила тишина. Рудольф, считая аудиенцию законченной, поднялся.

Жестом отец удержал его.

– Я еще не кончил.

Он пощипывал усы – безошибочный признак нервности. „Ну вот мы и приехали, – заключил Рудольф, – сейчас начнется бой“. Улыбающееся лицо Марии предстало перед его взором, и он почувствовал прилив сил.

– Я никогда не беседовал с тобой о твоей личной жизни, – тон императора изменился, – и предпочел бы вовсе не говорить о ней. Но в настоящее время ситуация такова, что император, а не отец вынужден вмешаться. У тебя связь…

Рудольф не мог больше сдерживаться. Его терпение и так подверглось длительному испытанию. Он забыл об уважении, которое должен был выказывать отцу, и резко спросил:

– У меня одного?

Властно и сухо, но с прежним спокойствием император продолжил:

– Речь идет сейчас о тебе. Тебе не удалось сохранить свою связь в тайне. Ты был крайне неосторожен. Твоя жена в курсе дела, и ты знаешь, чем это нам грозит. Мы должны избежать скандала. Для людей нашего ранга он недопустим. А по тому, как развиваются события, можно ожидать взрыва… Он падет позором на наш дом. – Это слово, полное для него глубокого смысла, император произнес с особой силой. – Мы окружены врагами. Многие люди готовы воспользоваться всем, что может ослабить монархию. И ты собираешься скомпрометировать своей легкомысленностью дело, над которым мы трудимся столетиями?

Слишком много слов в этой краткой речи задело Рудольфа за живое. Можно ли было без гнева слышать, как термином „связь“ называется вечный союз между ним и Марией? Как он мог вынести слово „легкомысленность“ по отношению к чувствам, которые бросали вызов самой смерти? Этого было достаточно, чтобы вывести его из себя. Но он сдержался и сделал усилие, чтобы остаться спокойным.

Между тем император ждал ответа.

– Тебе нечего сказать по этому поводу?

– Чего вы хотите от меня?

– Я хочу, чтобы ты порвал с мадемуазель Ветцера.

Хотя Рудольф ожидал, что имя будет произнесено, он вздрогнул, услышав его. Ему показалось, что оно заполнило всю огромную немую комнату и даже мебель сдвинулась с места. Только император, пристально глядя на сына, оставался мрачным и бесстрастным. Задохнувшись от волнения, Рудольф не мог вымолвить ни слова, только отрицательно покачал головой.

– Мне кажется, ты меня не понял, – произнес император.

На этот раз Рудольф смог заговорить, сначала глухим, потом все более отчетливым голосом.

– Ваше требование не удивило меня. Когда вы прислали за мной, я уже знал, что вы собираетесь мне сказать. Порвав с…

Он мгновение колебался. Произносить имя Марии в присутствии отца казалось ему кощунством. Мадемуазель Ветцера? Кто такая мадемуазель Ветцера? Он взял себя в руки.

– Порвать? Это невозможно. Не рассчитывайте на это. Не думайте, что я говорю сейчас в раздражении. Вот уже не один месяц этот вопрос стоит передо мной. Так вот, я сделал открытие, да-да, важное открытие, что у меня только одна жизнь и что я хочу быть… мне почти стыдно вымолвить это слово, которое, может быть, никогда здесь не звучало… я хочу быть счастлив.

Он смолк, потому что ему показалось, что отец смотрит на него с любопытством. „Я, должно быть, выгляжу в его глазах весьма странным созданием“, – подумал Рудольф. Он вдруг почувствовал какую-то отрешенность и продолжал говорить свободно, тоном, в котором проскальзывало немножко дерзости.

– Я удивлен, что вы вынуждаете меня принимать определенное решение. Я предполагал, что при вашей мудрости и опыте вы позволите мне выбрать тот образ жизни, который примирил бы противоречивые обязательства – в отношении к вам и к самому себе. Разве такое невозможно?

Император отрицательно покачал головой. Он постукивал по столу кончиком ножа для резки бумаги, и только в этом проявлялась его нервозность. Настырный звук раздражал Рудольфа. Он почувствовал, что не выиграл и малой толики битвы, и вдруг решился перейти в атаку.

– Я не стремлюсь к власти, я задыхаюсь в ее отравленной атмосфере. Долгое время я думал, что могу оказаться полезным. Ваши советники, отец, избавили меня от иллюзий…

– Советников нет, – заметил император, – есть я.

– Все едино. Ни мои разнообразные занятия, ни работа, которую я выполняю, не избавили меня от чувства, что я бесполезен для империи. У меня чисто декоративная роль, и я не верю в то, что делаю. Вот почему я отказываюсь от власти. Насколько я знаю, нет закона, запрещающего так поступать.

Нож сухо ударил по столу.

– Что я слышу? – гневно произнес император. – Ты забыл, что должен выполнить миссию…

Рудольф не дал ему закончить:

– Кто-нибудь другой ее выполнит. Ведь не впервые в династии Габсбургов престол был бы унаследован побочной ветвью? Мой кузен Франц-Фердинанд займет мое место и справится наилучшим образом. Его идеи вполне безопасны, тогда как мои отдают крамолой. В правительственных кругах на меня смотрят с недоверием. Моему уходу будут только рады.

– Ты не уйдешь.

Тон был резким. Лицо Рудольфа побагровело. Но он сделал еще одно усилие, чтобы сдержаться.

– Я мог и не родиться и могу завтра умереть. Монархия не кончится вместе со мной.

Мои кузены составляют неисчерпаемый резерв…

– Достаточно софизмов, – прервал его император.

– Но это вовсе не софизмы, – бросил Рудольф. – Вы что же, не поняли, о чем мы спорим в течение часа? Я нашел наконец счастье и от него не откажусь. Если вы не позволите мне как официальному лицу воспользоваться им, я стану лицом частным.

– А на что ты будешь жить?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что Рудольф осекся. Он в ярости смотрел на отца.

– Вы хотите сказать, что лишите меня всех материальных средств к существованию? Это в вашей власти, но это будет недостойный поступок.

– Замолчи! Я не собираюсь давать тебе отчет… Я поступлю, как сочту наиболее целесообразным.

– Будьте осторожны. Из тупика, в который вы меня загоняете, есть и иной выход.

За этой угрожающей фразой последовало долгое молчание. Франц Иосиф поставил локти на стол и охватил голову руками, как делал всякий раз, когда хотел поразмышлять.

Рудольф поднялся и, забыв об этикете, ходил взад-вперед по кабинету. Он сделал выбор и добьется свободы, а если нет… Мысль о возможном расставании с Марией ни разу не пришла ему в голову. Они останутся вместе, как бы ни сложилась их судьба. Их союз не будет разорван.

Рудольфа охватила ужасная усталость, он жаждал полного отрешения от происходящего вокруг него. Зачем он все еще находится в этой холодной комнате? Почему немедленно не уйдет? На что еще надеется? Что за абсурд продолжать сражаться, когда так легко достигнуть обители, где нет места борьбе, где царит вечный покой. Очарованная страна за границами земного мира представлялась ему такой безмятежной, такой притягательной, что ее образ он хранил до конца этой тягостной сцены.

Император наконец встал. Он подошел к сыну и, положив руку ему на плечо, повел к дивану.

– Присядем. Теперь с тобой говорит не император. Побеседуем как отец с сыном.

И жест, и тон императора удивили Рудольфа. Но он не позволил себе расслабиться. Отец, будучи старым опытным политиком, умевшим манипулировать людьми, приготовил, без сомнения, некую западню. Принц дал себе слово быть настороже и не рисковать. А на приглашение императора ответил с такой охотой, что тот не усомнился в его искренности.

– Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия.

Император усадил Рудольфа рядом.

– Ты мой сын, единственный сын. Я люблю тебя и жалею, что у нас не было возможности поговорить друг с другом с открытым сердцем. Мое время не принадлежит мне, ты знаешь. – Он вздохнул. – Сколько трудов, сколько забот!

Он продолжал тем же доверительным тоном рассказывать о своей жизни, о том, как в восемнадцать лет его царствование началось среди урагана, свирепствовавшего над Европой и опрокидывавшего династии как карточные домики; как все эти годы его лампа первой загоралась в еще спящей ночным сном Вене; о том, что с тех пор четыре десятилетия прошли в тяжелом и неблагодарном труде и теперь подошла старость, а у него не было ни дня отдыха.

Он говорил мягко, не жалуясь, не стараясь возвеличить себя, с видимым безразличием. На фоне этой рисуемой крупными мазками картины у Рудольфа мало-помалу возникало новое представление об отце. „До какой степени он хитер, я и не представлял себе“, – размышлял он про себя. Ему пришло на память замечание современного писателя: „Все Габсбурги – прирожденные артисты“, – которое его озадачило. И вот теперь он открыл – невозможно не поверить, – что его отец был наделен талантом! В этот момент Рудольф восхищался им, но твердая решимость выстоять, с которой он начал беседу, оставалась непоколебимой.

Император продолжал рассуждать: – Мы представители многовековой династии, сын мой. В оппозиционных кругах, которые ты посещаешь… о, я не сержусь на тебя, – поспешил он добавить, – это входит в твою роль наследного принца… в этих кругах мою политику судят без снисхождения. Люди, не обладающие властью, думают лишь о настоящем. Что касается меня, то, будучи звеном в длинной цепи людей, выполнявших одну и ту же задачу, я вынужден думать о поколениях, которые придут за нами. Мои народы не всегда понимают причинность моих действий, но я завоевал их доверие, потому что они смутно чувствуют, что их император и король беззаветно работает для них… Если мы откажемся от нашей миссии, сын мой, если династия прекратится, ныне объединенные народы разделятся и начнут вести братоубийственные войны. На месте процветающей и славной империи, которую твои предки складывали по камушку, останется горстка государств, слабых, уязвимых, со страхом смотрящих в свое завтра, границам которых будут угрожать мощные соседние державы… Ты же понимаешь, Рудольф, что невозможно опровергнуть то, о чем я тебе говорю.

При других обстоятельствах Рудольф был бы счастлив впервые в жизни вступить с императором в политическую дискуссию. Теперь было слишком поздно, на карту оказались поставленными не сорок миллионов жителей и сама империя, а жизнь его и Марии. Рудольфу стало совсем не по себе. Ему противостоял искушенный противник, навязавший сражение на своей территории. Рудольф неминуемо обречен на поражение. Лучше бы разом порвать все, спастись бегством… Проявив слабость, принц не решился на такой шаг и все-таки ввязался в спор:

– А не является ли служение ради будущего ничем иным, как самообманом? Народы никогда не бывают довольны, они постоянно жалуются, они неблагодарны. Да и неизвестно, что может случиться. Ураган может обрушиться на нас с севера. Где сказано, что наша тысячелетняя династия будет продолжаться бесконечно?

– Не знаю, – заметил император, – иногда и у меня появляются сомнения. Возможно, я буду последним императором. И все же наш долг от этого не меняется. Солдат не обсуждает приказов. Скоро наступит твоя очередь взять бразды правления в свои руки. Я рассчитываю на тебя.

Глухим голосом, будто обращаясь к самому себе, Рудольф промолвил:

– Единственное, что имеет значение, – это чтобы бразды правления были переданы. Упавшего солдата заменяет другой.

Император вздрогнул при этих словах. Неужели так рассуждает его сын, представитель династии Габсбургов? Вот они – бок о бок, двое мужчин одной крови. Однако их разделяет бездна. Император сидел неподвижно, опустошенный, не зная, что делать.

Вдруг с Франценсплац донесся звук горна, оповещающий о смене караула. Сорокалетнее царствование приучило императора наблюдать за прохождением батальона, который в этот час вступал во дворец. Каким бы делом он в данный момент ни был занят – давал ли аудиенцию или председательствовал на совете, – он отвлекался, шел к окну, и его сердце солдата по-особому радовалось строю бравых солдат, которых он готовил для защиты империи.

В этот раз, как и всегда, он встрепенулся, услышав звук горна, и подошел к окну. Рудольф последовал за ним. Бодрые звуки военного марша донеслись до них, и враждебная атмосфера салона преобразилась. Теперь здесь находились два человека одной профессии, со знанием дела наблюдавшие спектакль, к которому оба были причастны.

– Полк тирольских егерей, – отметил император. – Какой шаг, какая осанка!

– Это выходцы из Мерана и Инсбрука. Они исключительно выносливы и никогда не жалуются.

– Ты знаешь, новый устав содержит много прогрессивного в области подготовки новобранцев. Большая часть этих солдат – всего полгода в казармах. И вот видишь, каков результат.

Они беседовали теперь как люди, которые с юных лет носили военную форму и никогда с ней не расставались. Они забыли о своих разногласиях.

Внезапно император взял сына за руку.

– Ты солдат, как и я. Мы можем найти общий язык… Посмотри на этих молодцов. Они молоды, у них вся жизнь впереди… Они не знают меня и ничего от меня не ждут. Для них я только воплощение тяжелой военной службы… Но если завтра случатся осложнения, какой-нибудь ураган с севера, как ты говоришь, обрушится на нас, я обращусь к ним, и они ответят на мой призыв все, как один, чтобы отдать самое ценное – свою кровь!.. Ты думал над этим, Рудольф? И ты, мой сын…

Пока император говорил, отчаяние Рудольфа достигло предела. Император с неповторимой виртуозностью проигрывал ему мелодию, которая заставляла звучать самые чувствительные струны его души. В этом приеме было нечто вероломное. Казалось, император подстроил появление военного оркестра в определенный час, чтобы придать своим аргументам больше пафоса, наподобие того, как в мелодрамах в самые драматические моменты смычковые берут верхние ноты, подхлестывая нервы зрителей. „Я не попаду в его сети, – думал Рудольф, – но как ускользнуть от них?“

Он больше не слушал отца и повторял про себя слова, сказанные ранее императором: „Я поступлю, как сочту наиболее целесообразным“. Именно к этому выражению он прибегал, когда хотел отложить ответ на просьбу, в которой уже решил отказать. Над этой фразой иногда посмеивались в семье, когда обстоятельства тому благоприятствовали. Теперь она имела точный смысл: император, единолично распоряжавшийся всем состоянием и имуществом дома Габсбургов, не даст сыну ни гроша, если тот покинет Австрию… „Я поступлю, как сочту наиболее целесообразным“ – это было ничем иным, как шантажом с целью вынудить его порвать с Марией, шантажом тем более абсурдным, что теперь разлучить их было невозможно. Император со своим непробиваемым упрямством и черствым сердцем поймет это слишком поздно, когда они оба умрут… Но пока, сдерживая нараставший в нем гнев, Рудольф сохранял ясность ума… Ему надо было прибегнуть к хитрости, иначе отец не отпустит его, не взяв с него обещания… Чего стоила бы клятва, вырванная в таких условиях? По этому поводу еще можно было бы поспорить. Но, даже припертый к стене, Рудольф не желал быть клятвопреступником. Следовало найти какую-нибудь лазейку и обещать лишь то, что он мог выполнить… Короче, все упиралось в слова. Кто виноват в том, что они оба оказались в таком сложном положении? Разумеется, император упрям в своем ослеплении.

Начиная с этой минуты Рудольфу ничего не остается, как маневрировать, чтобы получить право на смерть, маневрировать с тем же хладнокровием, мужеством и ловкостью, с какими при других обстоятельствах защищается право на жизнь.

Все это с бешеной скоростью проносилось в его голове, пока отец продолжал говорить. Император закончил фразой из своего лексикона:

– Итак, мы договорились, Рудольф.

– Надо внести ясность еще в один вопрос, – ответил принц, сознательно выбирая тот же тон, что и отец. – Не мог бы я повидаться с мадемуазель Ветцера? Я не могу ее отослать, как вы увольняете какого-нибудь министра. Есть в этом какая-то бесполезная жестокость.

Лицо императора просияло, он почти улыбался. Он действительно гордился своей способностью элегантно отделываться от министра, который переставал ему нравиться. Выходя после любезного приема на аудиенции, тот чувствовал себя осыпанным императорской милостью. А возвратившись к себе, находил распоряжение о своей отставке, и ему ничего не оставалось, как поставить свою подпись под приказом.

– Я не буду возражать, если ты увидишь ее еще раз.

– Тет-а-тет? – спросил Рудольф.

– Тет-а-тет, если желаешь, хотя подобные свидания тягостны. Разумнее их избегать.

Рудольфа снова охватила ярость.

– Это мое личное дело, – выдохнул он.

– Изволь. Встречайтесь, но чтобы в последний раз. Дай мне слово.

– Я даю его.

Император поднялся. Он сделал нерешительную попытку обнять сына. Но лицо Рудольфа было так бледно и искажено, его глаза так обжигали, что Франц Иосиф только вздохнул и заключил официальным тоном:

– Ты свободен.