Текст книги "Майерлинг"

По-видимому, императрица хорошо разбиралась в людях. Мадам Шратт стала близкой подругой императора и оставалась ею более тридцати лет, до самого конца. Он видел ее ежедневно то в Хофбурге, у себя или у своей жены, то у нее дома, в квартире, которую купил ей в двух шагах от дворца по улице Картнер Ринг, – там он проводил пару часов каждый вечер. Часто по утрам мадам Шратт приходила к императрице; настоящая дружба связывала этих двух женщин. Удивительно, что ни разу императрица не пожалела о своем выборе, ни разу мадам Шратт не сделала попытки вмешаться в то, что ее не касалось, или последовать совету людей, желавших воспользоваться ее влиянием. Она умела слушать императора и настолько завоевала его доверие, что он говорил с ней свободно на любую тему. Она умела позабавить и развлечь этого скучающего человека, она восхищалась им, была влюблена в него.

Так в этом старинном дворце между тремя столь непохожими людьми сложились отношения любви, дружбы и взаимного уважения, превратившие этот тройственный союз – если учесть безмерно высокое положение двух его участников и низкое происхождение третьего, если оценить то, что все они сумели смириться со многим и принести на общий алтарь самое лучшее и сокровенное, что было в них, – в нечто, никогда невиданное дотоле в мире и неповторимое, ставшее возможным только в живой и легкой атмосфере венской жизни.

Избавившись от мучившей ее заботы, императрица все более охотно и беззаветно предавалась тому, что влекло ее больше всего на свете, – одиночеству и мечтам. Разве не принадлежала она к тому королевскому роду, который поставлял не столько солдат и завоевателей, сколько принцев, исполненных смятения, уклонявшихся от всякого действия, влюбленных в искусства, во все, что позволяет вырваться из обыденного мира, но одновременно и неумных в своих страстях, отдававшихся им беспредельно, вплоть до потери рассудка. Она была из их породы. Она так же желала бежать от своей судьбы. Дети не привязывали ее к семейному кругу, в нем она чувствовала себя неуютно. Две ее дочери ни в чем не походили на мать. С головы до ног они были Габсбургами. Но Рудольф, полный очарования и рыцарства, независимый и гордый, был кровь от крови матери. Часто она упрекала себя, что вместе с незаурядными способностями она передала ему и тяжелую наследственность. Какого труда стоило ей отнять его у смерти, едва он родился!

Нередко она вспоминала незначительный эпизод из его далекого детства. Хрупкий малыш пытался пойти самостоятельно и тяжело падал на ковер. „Если ноги не держат тебя самого, – сказала, смеясь, императрица, – как же они выдержат груз двойной короны?“

Военные отобрали ребенка у матери в раннем возрасте. Его отец полагал, что никогда не рано начинать приучаться к дисциплине. Сын вырос под надзором генерала Гондрекурского. Жизнь еще слабого ребенка подчинялась суровыми правилам. Всякого рода фантазии пресекались. Рудольф видел своих родителей в строго установленные часы и не каждый день. Отец забавлялся, заставляя его маршировать, как солдата.

Иногда матери на короткое время удавалось остаться наедине с ним. Тогда она рассказывала ему сказки и увлекала в чудесный мир вымысла. Оба любили поговорить о таинственной жизни домовых, о бородатых карликах и гномах, обитающих в лесных чащах. Но такие моменты были нечастыми, а с годами стали случаться все реже и реже.

Как ни была императрица привязана к сыну, она принимала разлуку с ним как неизбежность. „Все люди одиноки, – говорила она себе, – а мы больше, чем другие“.

Высокие барьеры отгородили мать от сына. Она наблюдала за ним издали. Теперь это был взрослый мужчина, наделенный умом, высокообразованный, широких и современных взглядов, но, как и она, пылкий, живой, нервный, импульсивный, излишне впечатлительный, легко переходящий от возбуждения к подавленности, страстно любящий жизнь, но прожигающий ее так, будто она не имеет никакой цены.

III
МАЛЕНЬКАЯ ГОЛУБАЯ НЕЗАБУДКА

Камердинер Лошек, доверенный принца-наследника, служивший ему с рождения, вошел в спальню, как обычно, в половине восьмого. Он раздвинул шторы, прошел в ванную, отдал приказ одному из слуг, вернулся, приготовил белье и одежду, затем направился к узкой постели, расположенной в углу комнаты. Принц не просыпается. Лошек помедлил, глядя на него. По тому, как старый камердинер сжал губы и покачал головой, было видно, что ему жалко будить человека, который так сладко спал. Но он наклонился и тронул принца за плечо…

Час спустя Рудольф приступил к своим ежедневным официальным обязанностям в большом салоне для аудиенции, отделанном белыми с золотым резными панелями. Адъютант ждал его у письменного стола, на который уже положил несколько досье.

Медленно потекли часы. Принц подписывал бумаги, председательствовал на совете, принимая делегации. Самым живым моментом утра было обсуждение с начальником интендантской службы качеств полировки, которая должна довести до блеска пуговицы военных мундиров. Надо было разместить заказ. Этот большой важности вопрос требовал для своего разрешения не одну сотню тысяч крон. Измученный принц освободился только пополудни. Покидая его, адъютант предупредил, что принца ждут на обед у Его Величества в честь двух приезжих прусских принцев, без пятнадцати два и что он приедет за ним в половине второго.

– Прусские знаки отличия обязательны, – предупредил он. – После обеда Ваше Высочество будет сопровождать принцев на скачки в Пратер.

Оставшись один, Рудольф направился к двери, которую открыл перед ним Лошек, прошел долгими коридорами, поднялся по лестнице и наконец достиг небольшого салона с низкими потолками. К салону примыкала еще одна комната. Вот уже год Рудольф спал там. Эти маленькие апартаменты, где он любил уединяться, выходили окнами на Амалиенгоф, из них было видно то крыло дворца, где жила императрица.

Убранство салона удивляло непривычным для этого сурового дворца комфортом. Обтянутая кожей английская мебель, диван с подушками, покрытый бобриком паркет, персидский ковер, цветы, современное бюро, на котором позади письменного прибора блестел отполированный череп. Посреди салона стоял еще взволнованный долгим и опасным переходом через Хофбург господин Шепс.

Когда он увидел принца, его худое лицо засияло. Рудольф взял его за руку, повлек к дивану, усадил, сам сел рядом, взял с подноса, который держал Лошек, графин и наполнил два бокала.

– Мой дорогой Шепс, у меня свободный час после самой занудливой утренней повинности. Я посвящаю его вам. Но, ради Бога, не будем говорить о делах. С меня довольно. Давайте побеседуем как придется, с пятого на десятое.

Разговор начался в самой простой манере. Ни словом, ни интонацией Рудольф не дал почувствовать собеседнику разделявшую их пропасть. На протяжении долгого дня настроение принца часто менялось, но, по-видимому, именно в этот час спало напряжение, и он наслаждался доверительной атмосферой встречи. Политических проблем касались лишь вскользь. Шепс обеспокоился, узнав, что вести, которые дошли до Хофбурга по поводу здоровья императора Германии Фридриха III, неутешительны, не оставляли надежды на выздоровление.

– Это было бы крахом для поборников свободы, мой принц. Ведь они надеялись, что этот достойный человек останется на германском троне, а Ваше Высочество получит трон Габсбургов.

Рудольф небрежно махнул рукой.

– Вот уж этого мои близкие друзья не должны были бы мне желать, Шепс… Что касается немцев, они найдут себе хозяина, моего дорогого кузена Вильгельма. Если он не развалит династию Гогенцоллернов, можно будет поверить, что есть Бог, охраняющий королей и помешанных.

Журналист в отчаянии воздел руки. После смерти либерального императора Германии противники Шепса в Вене, с которыми он столько лет боролся, перейдут в наступление. Шепс превосходно разбирался в искусстве политической игры, умел предвидеть едва уловимые последствия, взвешивать шансы в тонкой борьбе за влияние. Он в упор посмотрел на принца. На лице Рудольфа лежала печать усталости, оно было бледным, глаза запавшими. Шепс взволновался. А вдруг и его они потеряют? Тайный ход мысли заставил задать неожиданный вопрос, по видимости, лишенный прямой связи с новостями, только что рассказанными Рудольфом:

– Ваше Высочество хорошо себя чувствует?

Тон был настолько обеспокоенным, что принц не удержался от смеха.

– Гораздо лучше, чем наш бедный Фридрих, – сказал он, наливая рюмку порто. – У меня утомленный вид сегодня. Это естественно, ведь я устал. Могло ли быть иначе? Я ужинал у Захера с Филиппом Кобургским и Ойосом до трех часов ночи. Там были хорошенькие женщины, Шепс, да и токай был превосходен. Но уже в половине восьмого этот мучитель Лошек вытащил меня из постели. Я не выходил сегодня утром и работал как канцелярист. Только свежий воздух приведет меня в чувство. После обеда я еду на скачки.

– Ах, мой принц, как я беспокоюсь за вас! – проговорил Шепс, наклоняясь к нему.

У него был вид старой бонны, журящей обожаемого воспитанника.

В этот момент дверь салона неслышно отворилась и вошел Лошек с серебряным подносом в руках. Он подошел к своему господину и подал поднос, на котором лежало письмо. Как только Рудольф узнал почерк жены, его настроение мгновенно изменилось.

– Ты хорошо знаешь, Лошек, я не люблю, когда меня тревожат здесь, – сказал он ледяным тоном.

Лошек втянул голову в плечи:

– Принцесса приказала отнести это письмо тотчас же. Я боялся, что она может прийти сама.

Рудольф взял письмо и, извинившись перед Шепсом, прочел его. Отбросив записку в сторону, произнес:

– Ответа не будет. Скажи принцессе, что я увижу ее в половине второго, перед тем как идти на обед к императору.

Он продолжал говорить сухим тоном. Шепс удивился происшедшей с принцем перемене. Тот встал, его лицо напряглось, блестящие глаза приняли гневное выражение. По-видимому, он решил не сдерживаться перед ошеломленным журналистом и дал волю гневу.

– И это называется жизнью? Нет ни одной комнаты в этом дворце, где бы меня оставили в покое, ни одного уголка, где можно хоть час побыть в одиночестве. Моя жена, черт бы ее побрал… не дает мне свободно вздохнуть!

Впервые принц говорил в подобном тоне о принцессе в присутствии Шепса. Самой тягостной из всех обязанностей принца была необходимость всегда скрывать свои чувства. Постоянный контроль над собой изматывал. Следовало даже в гневе знать допустимые пределы, следить за каждым жестом и словом. Рудольф почувствовал, что перед Шепсом он может не сдерживаться. Он имел случай убедиться, что тот умеет хранить тайну. Кроме того, журналист не имел контактов ни с кем из хофбургского круга. Ничего из того, что он услышит, не дойдет до аристократических ушей. И принц выговорился с облегчением и радостью, которые испытывает долго сдерживавший себя человек, дав наконец волю чувствам.

Столь откровенная вспышка гнева застала Шепса врасплох. Вне игры мысли он чувствовал себя неуверенно. Он не добивался этих откровений и не знал, как себя вести. Принц, придя в себя, наверняка будет недоволен, что кто-то узнал подробности его частной жизни. Их дружба, такая ценная, такая полезная, может дать трещину. Но как ни велико было замешательство Шепса, ему не оставалось ничего другого, как молчать. Он сжался в углу дивана и сразу как будто уменьшился.

Принц рассказывал о сценах ревности, которые устраивала ему жена.

– Это кончится скандалом, его не избежать…

Он нервно прохаживался взад и вперед.

– Скандалом?! – воскликнул Шепс в ужасе.

– Вот именно, скандалом. Она не удовольствуется меньшим. Даже в этом письме она угрожает бросить меня и вернуться в Брюссель.

– Но это невозможно, – убежденно сказал Шепс. – Мой принц, это невозможно!.. В вашем положении…

Последние слова произвели неожиданный эффект. Принц остановился, по его лицу прошла тень улыбки.

– А вот это любопытно, мой дорогой Шепс. Вы употребляете именно те слова, что и главный настоятель школ иезуитов.

– Иезуитов?.. – изумился Шепс. – Сознаюсь, мой принц, что я не понимаю…

– Он приходил вчера, – подтвердил Рудольф, предвкушая эффект, который должны были произвести его слова, и хитро глядя на Шепса.

Тот был ошеломлен. Принц разъяснил:

– Он беседовал со мной именно на эту тему, без сомнения, по настоянию моей жены. Если иезуиты вмешаются в наши отношения, покоя у меня не будет. Они хотят, чтобы я дал короне наследника.

– В этом они правы, – вставил Шепс, – действительно правы.

– И вот, – продолжил принц, – преподобный отец зашел прощупать почву и узнать, есть ли кто-нибудь, кто занял место моей жены и под чье влияние я попал. Я этих господ хорошо знаю: уж если они согласны на фаворитку, я должен получить ее из их рук.

Шепс не выдержал и резко вскочил.

– Мой принц, – закричал он, – умоляю вас, будьте бдительны! Это самые опасные в мире люди. Они работают, как они говорят, ad majorem Dei gloriam[3]3
  Ради высшей славы Господней (лат.). – Прим. переводчика.


[Закрыть] и поэтому многое себе позволяют… Было бы пагубно, ужасно… – он искал слова, – невозможно…

Принц вновь искренне рассмеялся и, положив руку на плечо журналиста, сказал:

– Не беспокойтесь, мой маленький Шепс, эти господа пока мной не завладели. – Он на мгновение остановился. – Но место вакантно, это верно… место вакантно… Подумайте над этим, Шепс, это может стать важным.

Наступило молчание. Снова лицо принца изменилось. Он медленно, опустив голову, ходил по комнате.

Внезапно, подойдя к Шепсу, он сел рядом, предложил ему рюмку порто и, глядя прямо в лицо, заговорил слегка глухим голосом:

– Раз уж мы сегодня затронули запрещенные темы, мой дорогой Шепс, скажите, думали ли вы над тем, что представляет собой личная жизнь такого человека, как я? Самый последний бедняга имеет право выбрать себе жену. „Надобно, чтобы каждый Жанно нашел свою Жанетту“, – говорил Вольтер. Но что касается нашего сословия – принцев, тут все решает государственный интерес… А если я не нашел своей Жанетты?.. Тем хуже, меня посадят на привязь до конца дней. Вы мне возразите, что я могу развлекаться на стороне и случаев таких хоть отбавляй. Черт возьми, я это хорошо знаю. Но когда рядом с вами сварливая жена, на стороне ищут не развлечений, а забвения… А это гораздо серьезнее. Женщины… Все же любопытно, Шепс, что между нами, а мы всегда говорили только о политике, зашел разговор о женщинах. Но от этой бабской породы можно всего ожидать. Куда только они не проникнут…

Он рассмеялся настолько странно, что Шепс забеспокоился.

– Я наследник императорского престола… еще молодой, неудачно женатый, кто этого не знает… Вообразите, какой, ну, скажем, ажиотаж это может вызывать у женщин. Да, да, они хотели бы поближе со мной познакомиться, попытать счастья, попробоваться на роль! Интриги и любовь – извечная женская программа… От этого никто не способен отказаться – ни молодая девушка, ни женщина, да, да, молоденькие девушки тоже. Почему бы и нет?.. Кто не желал бы расставить сети? Кто настолько бескорыстен? Подумайте, Шепс, сколько найдется людей, которые могли бы многое выиграть, приведя сюда, в эту самую комнату, хорошенькую девушку. Знаете ли вы, сколько двусмысленных или попросту циничных предложений я получаю?.. Мой отец в преклонном возрасте. Идут спекуляции по поводу моего грядущего восхождения на престол. Надо ведь загодя все предусмотреть… Приручить принца-наследника – эта такая удача! Кто откажется от этого?

Принц умолк, взор его стал отсутствующим, он как будто забыл о Шепсе. Его прекрасное и измученное лицо приняло вдруг циничное выражение, какого Шепс никогда не видел, и потому оно повергло его в ужас.

– Кто откажется от этого? – повторил принц машинально. – Вот вы, Шепс, ведь вы – сама честность… У вас, кажется, есть дочь. Откажетесь ли вы привести ее, если я попрошу об этом?

– Но позвольте, мой принц! – вскричал потрясенный Шепс.

– Сколько ей лет? – безжалостно настаивал принц.

– Моей Рашели пятнадцать, – ответил журналист, совсем потеряв голову, когда их разговор принял такой неожиданный поворот.

– Пятнадцать лет! Возраст Джульетты… Правда, Ромео уже добрых тридцать. Но не все ли равно? Завтра, быть может, он взойдет на престол. Вот что важно! Вот чего не следует забывать! А вы меня еще больше привяжете к себе, не только идеями… но и этим способом тоже…

Несчастный Шепс в отчаянии слушал человека, с которым связывал столько надежд и который теперь предстал перед ним в таком жестоком свете. Он закрыл лицо руками, но принц, забавляясь этой безжалостной игрой, продолжал:

– Припомните, Шепс, в истории вашего народа уже были подобные прецеденты. Например, Мардохей предложил свою племянницу Эсфирь царю царей Антаксерксу. Дядя умел предвидеть! Вот пример большой политики!

Потрясенный и почти униженный, Шепс нашел наконец в себе мужество возразить принцу.

– Мой принц, мой принц, прошу вас, остановитесь!.. Я не могу позволить… я не предполагал… Имея честь быть вашим другом, я часто думал о вашем одиночестве, и оно меня всегда огорчало. Как я жалею, что ваше высокое положение не позволяет вам посещать наш круг… Да, среди нас есть женщины большой культуры, достойные особы, преданные самым благородным идеалам… Вы нашли бы там верную подругу, способную поддержать вас в вашем тяжком призвании в трудные моменты. Но моя Рашель еще ребенок, она ходит в школу, она еще не сформировалась. Из-за того, что ей приходится учиться, а глаза ее слабы, она носит очки…

Неожиданность этих слов заставила принца рассмеяться.

– Очки! Вот что спасет юную Рашель. Ха-ха-ха!..

Он продолжал нервно смеяться, а чувствительный Шепс страдал. Он совсем скорчился на диване. Чего бы он ни дал, чтобы быть теперь в редакции „Нойес винер тагблатт“! С какой тоской он вспоминал долгие, страстные и, однако, безобидные политические споры с принцем! А теперь он как бы брошен в бушующее море и не способен управлять своим утлым суденышком. Он готовился к новому шквалу. Чтобы немного прийти в себя, стал протирать стекла лорнета.

Между тем принц успокаивался. Он еще машинально прохаживался по комнате, но его лицо расслабилось. Наконец он сел напротив Шепса и обратился к нему с грустью в голосе и с той искренностью, которая делала его столь привлекательным:

– Я прошу у вас прощения, Шепс. По правде говоря, жизнь, которую я веду, вызывает у меня отвращение. Разве я создан для разврата? Да я его переношу как болезнь, болезнь, увы, неизлечимую. Ее питают несбывшиеся надежды, отсутствие обыкновенных радостей жизни, потребность забыться, тоска, которая охватывает при мысли о том, что самое доброе и благородное в тебе исчезает, уносимое потоком каждодневной горечи. Во мне таятся желания, которые нельзя удовлетворить ни свежестью, ни чистотой. Я кажусь циничным, но ведь это – обратная сторона тех чувств, которые не хотят умирать в моем сердце. Там по-прежнему живет то, что наивно называют маленькой голубой незабудкой – ее питают идеалы и мечты. И поверьте, Шепс, жизнь этого цветка не сладка. Он жалуется и протестует на свой манер. Я хотел бы заглушить этот докучливый голос, но мне это не удается… Он поддерживает бессмысленные иллюзии, он говорит о недоступном мне счастье. Ах, в конце концов я убью этот голос… Я назначаю вам встречу через год.

Ироничность его тона не мешала искренности. Теперь Шепс растрогался. Какой человек этот принц! Какая богатая и благородная натура. Вот уже новые нити протянулись между ними. Как же их не лелеять?

В этот момент дверь салона отворилась, и появился Лошек. Принц резко поднялся.

– Я чуть не забыл об официальном обеде. К счастью, это животное, – сказал он дружески, показывая на старого слугу, – напоминает мне о моем долге. Шепс, не обижайтесь на меня за то испытание, которому я вас подверг. В следующий раз мы все поправим.

Он уже спешил в салон своей жены, принцессы Стефании, которая ждала его в половине второго. Не желая оказаться один на один со своей вспыльчивой супругой во время долгого перехода из ее апартаментов в императорские, он попросил молодого и пунктуального адъютанта прийти за ним в салон для аудиенции ровно в половине второго.

IV
12 АПРЕЛЯ 1888 ГОДА

После обеда дворцовая карета доставила принца и двух его прусских гостей на ипподром Пратера. Здесь собрался весь высший свет. В этом замкнутом и почти никогда не меняющемся мирке все знали друг друга. Доступ в него был строго ограничен. Те, кому удавалось попасть сюда, восхищались царившей здесь непринужденностью, простотой, тем особым венским шармом, той радостью жизни, беззаботностью, приветливостью и даже легкомыслием, которые впрочем, были присущи и всем другим классам общества. В опереттах, разнесших вольный дух венской жизни по всему свету, все действие происходит в ритме вальса, который трогает и ласкает слух, не проникая глубоко в сердце. В третьем акте традиционно назревает драма: любовники ссорятся, собираются стреляться или, что еще хуже, расстаться навеки. Но посреди серьезной размолвки начинают звучать незабываемые ритмы вальса; они делаются все более мощными, достигают апогея, и влюбленные падают в объятия друг друга. Все тот же вальс, временами более жизнерадостный, временами грустный, подчиняет венскую жизнь своему темпу и ритму.

Есть только два города, которые умеют одеть женщину: Париж и Вена. В этот день Вена в подтверждение своей репутации демонстрировала самые элегантные наряды. В свободного покроя платья с широкими рукавами, в тафту, бархат, меха, в шляпы, украшенные цветами и перьями страуса и белой цапли, были наряжены самые красивые женщины этой огромной империи – смешливые венские блондинки, богемские аристократки, темноволосые венгерки с миндалевидными глазами, гибкие, с задумчивым взглядом польки, словенки и хорватки, рожденные под южным небом. Люди из финансовых, деловых и театральных кругов смешивались с придворным светом с той непринужденностью, которая сглаживает острые углы и делает официальную жизнь легкой. Даже молодые девушки приезжали на скачки; их свежие, цветущие лица придавали дополнительный шарм празднику.

Никто не испытывал большего удовольствия от общения с этой приятной публикой, чем совсем еще молоденькая девушка, для которой это был первый выход в свет. Ей исполнилось шестнадцать лет. Ее мать, баронесса Ветцера, урожденная Балтацци, из богатой семьи выходцев с Востока, вышла замуж за мелкопоместного венгерского чиновника, который служил на дипломатическом поприще. Поселившись в Вене, она купила дворец на Залецианергассе и, хотя не была принята ко двору – она не могла, как это требовалось, проследить свое происхождение в шестнадцати коленах, – стала вхожа в лучшее столичное общество за исключением, может быть, двух-трех самых родовитых семей. Император и императрица ее знали и при случае одаривали несколькими любезными словами. Баронесса Ветцера была в молодости красивой женщиной. К сорока годам она излишне располнела, как это часто случается с женщинами, родившимися на Востоке. Но у нее были прекрасные серые глаза, которые все еще завораживали. Она отличалась легкостью общения, и потому ее всегда окружали друзья. Баронесса была богата, устраивала великолепные приемы, и ее дворец славился в Вене. Четырех ее братьев знали как завсегдатаев элегантного мира скачек и охоты.

У баронессы Ветцера было два сына и две дочери – Ганна и Мария. Ганна не отличалась красотой. Мария к тому моменту, когда начинается наш рассказ, была воплощением самой красоты, хотя еще и полудетской: среднего роста, прекрасно сложенная, гибкая, с восхитительными руками и ножками. При густой черной и обильной массе тонких волос неожиданный эффект производил яркий, как утренняя заря, цвет лица. Не менее удивительными были огромные под черными ресницами голубые с сиреневым оттенком глаза, иногда смеющиеся, но чаще поражавшие серьезным выражением, редким для молодых девушек. У нее был небольшой, с полными губами, рот и редкой белизны зубы. К тому же природа наделила ее качествами, без которых все остальное не имеет цены, – грациозностью и изяществом, а они не могут оставить равнодушными ни богов, ни людей.

Выйдя из монастыря, она со своей семьей провела зиму в Египте. В Вену приехала всего месяц назад и еще не показывалась в свете, но в салоне своей матери уже вызывала восхищение всех, кто посещал Залецианергассе. Марию забавляли расточаемые ей комплименты, но тщеславия не пробуждали. Как и все молодые девушки того времени, она получила строгое воспитание. Мать следила за каждым ее шагом.

На скачках в Пратере они встретили много друзей. Куда бы ни ехали, они были уверены, что вокруг них соберутся знакомые и поклонники. Молодой португалец королевских кровей, живший в Вене, дон Мигель Браганский, обменялся любезностями с Марией и предложил ей поставить двадцать флоринов на лошадь из второго заезда, который должен был вот-вот начаться.

Вдруг среди публики возник легкий шум. Принц-наследник и два его гостя входили в резервированную для них ложу. Эти высокого ранга посетители, как всегда, вызывали интерес и любопытство завсегдатаев ипподрома. Возбуждение публики осталось незамеченным Марией, чье внимание было поглощено Мигелем Браганским. Позади нее мать и сестра рассматривали принцев. Присутствующие обменивались приветствиями с вошедшими в императорскую ложу. Мигель Браганский покинул Марию и поспешил к букмекеру делать ставку, толпа оттеснила девушку от ее близких. Она осталась одна в нескольких шагах от центральной трибуны. Подняв глаза, она увидела в центре ложи молодого мужчину в мундире кавалерийского генерала с орденами на груди. Его манера держаться, посадка головы, овал лица, что-то в рисунке носа и рта поразили ее. Она продолжала смотреть. „Но ведь это наследный принц, – догадалась вдруг Мария, – это действительно он!“ Она не сразу его узнала, он показался ей гораздо более привлекательным, чем на портретах. В этот момент он повернул голову в ее сторону, и случайно его взгляд упал на свежее лицо молодой девушки. Принц не отвел глаз, на мгновение захваченный зрелищем восхитительной красоты незнакомки. Мария почувствовала, как почва начала уплывать у нее из-под ног. Она залилась краской, ей хотелось раствориться в толпе, но она не могла отвести взора от глаз, которые звали и притягивали ее.

Раздавшийся рядом голос спас ее.

– Баронесса, я потерял вас.

Это вернулся Мигель Браганский. Проницательностью он не отличался и не заметил волнения молодой девушки, дав ей время прийти в себя. В ту же минуту баронесса Ветцера в окружении друзей подошла к дочери. Как прошел остаток дня? Мария не смогла бы этого припомнить. Машинально она следовала за матерью и сестрой, обменивалась незначительными фразами со знакомыми, отвечала в пустоту, улыбалась без повода.

Только позже, когда скачки близились к концу, а она находилась вдалеке от императорской ложи, она осмелилась бросить туда взгляд. К ее удивлению, принц смотрел в том направлении, где была она, и, казалось, искал кого-то в толпе. Ее внезапно пронзила догадка, что ему хотелось снова увидеть ее. Марию захватила волна радости, она опять покраснела. В этот момент принц наклонился к офицеру в своей ложе и, не спуская с нее глаз, обменялся с ним несколькими словами. Офицер в свою очередь посмотрел в сторону дам Ветцера и что-то ответил на вопрос принца.

Сцена была настолько ясной, что Мария не могла обмануться.

Возвратясь домой, она закрылась у себя, сказалась больной и не пошла обедать. Она хотела побыть одна. Ее душа была полна счастья.