Текст книги "Последняя богиня"

4. Наемный автомобиль

Вчера вечером на испанской границе спальный вагон дал нам даровое представление. Я не спал и немного беспокойно ходил по коридору поезда. Явился таможенный чиновник, больше для проформы, осматривать вагоны.

Я подошел к нему и отрекомендовался. Сказал ли я вам, что несмотря на то, что давно в отставке, я остаюсь морским офицером?.. Лейтенант запаса.

Итак, я спросил моего таможенного:

– Разве война объявлена?

Он мне ответил:

– Нет, командир, война…

У него не было времени сказать что-нибудь еще.

При этом страшном слове «война», при этом дважды повторенном слове, коридор мгновенно наполнился влетевшими в него женщинами, более чем легко одетыми; они пищали, как птички, опрокинутые на лету бурным порывом ветра; послышались ахи, охи, «Иисусе Христе», и «мама», и нелепые вопросы вперемежку с воплями, даже мольбами, обращенными то к таможенному чиновнику, то ко мне, словно мы могли тут что-нибудь сделать. И это продолжалось от Ируна до Андей.

После чего, когда таможенный осмотр был кончен, порядок вновь воцарился в южном экспрессе, который, скажем мимоходом, развил теперь французскую скорость, втрое или без малого втрое больше испанской.

Вот проехали Аустерлиц. Вот и платформа вокзала Орсэ.

Что такое? Разве я пьян?.. Однако я пил только воду; а между тем уже два раза я слышу, как помощник начальника станции, в белой фуражке, самым повелительным голосом командует:

– Эй, носильщики, сначала багаж офицеров!…«Офицеров сначала»?.. Быть не может! Францию подменили во время моего отсутствия!

Но, несмотря на жестокую толкотню, я без всякого затруднения нашел носильщика для моих чемоданов, а этот носильщик без всякого затруднения нашел для меня наемный автомобиль около вокзала.

Едем. Я опускаю стекло и обращаюсь к шоферу.

– Ну, старина, война объявлена?

– Ничуть не бывало, все это лишь фокусы, чтобы одурачить нас и заставить явиться на перекличку.

– Чтобы вас одурачить? Вас? Что бы тогда пришлось говорить мне, только что проехавшему 2000 километров как раз из-за этих фокусов?

– Я вам перечить не стану; только, каким вы меня видите, вчера вечером я насчитал четырнадцать франков выручки вместо сорока пяти. Это мой средний заработок – сорок пять.

– Как так?

– Ну, да! две трети наемных автомобилей уже реквизированы. Тогда, подумайте… публика начала рассуждать так: «Раз нет более экипажей, не надо их брать». И мы, оставшиеся, катаемся без седоков…

Вот непредвиденное отражение!

Я дома.

Прежде всего – ванна.

Потом – Королевская улица.

Ладно, ладно… «Изменилось ли что-нибудь в Датском королевстве?».

Вот уже двадцать лет знаю я морское министерство; вот уже двадцать лет, как я вхожу туда словно на мельницу… а сегодня неожиданное явление: выступает часовой с ружьем и останавливает меня…

– Друг мой, я офицер и являюсь за приказом. Я совсем не хочу, чтобы вы для меня нарушали устав. Скажите мне только, куда надо идти…

Он, как полагается, берет ружье на плечо.

– Налево, капитан,[6]6
  То «капитан», то «командир», смотря по тому, знает ли собеседник или не знает, что Фольгоэт командует миноносцем. Ниже это различие станет яснее. (Примеч. автора).


[Закрыть] приемная.

Швейцар, которого я знаю… О, швейцар, которого бы я не знал на Королевской улице!.. Такой еще не родился.

– Послушайте, Жозеф, не могли ли бы вы передать мою карточку г-ну Феральди? Я никого ни о чем не собираюсь просить, я пришел за приказом.

Бритый рот улыбается… Невыразимая улыбка!

– Передать вашу карточку, капитан? Ничего нет проще! но приказания! если вы соображаете, что получите их…

В приемной человек сорок. Итак, я получаю сорок убийственных взглядов, когда швейцар возвращается, называя меня по имени, меня, первого из сорока:

– Г-н Феральди вас ждет, капитан… Вы знаете, где это?

– О, да!..

Перейти наискось двор. Подняться в четвертый этаж. (Со времен Кольбера никогда не подметали лестницы. Кажется, что, вследствие неизвестной мне причины, подметание невозможно. Ах, я буду голосовать за статую из чистого золота на площади Согласия в честь того, кто продаст морское министерство какому-нибудь англо-американскому отелю).

Коридор направо. Первая дверь налево. Подняться на шесть ступенек. Повернуть налево. Три ступеньки вниз. Прямо. Пятая дверь. Стой! налево, во фронт! – Здесь. – Словом, сам швейцар Жозеф имел полное право спросить у меня, знаю ли я еще, где находится канцелярия Феральди.

Вхожу. Рукопожатие: Феральди главный начальник всего личного состава морского ведомства (флот, арсеналы, офицеры, судовые команды), важное лицо; впрочем, он учтив и симпатичен. Приветствую его со всем подобающим почтением.

– Ну, дорогой директор, – мир или война?

Он самоуверенно улыбается:

– Мой дорогой командир, вчера вечером я сказал бы вам: «Не знаю». Но сегодня утром я скажу вам напротив: «Знаю», потому что действительно знаю.

Он знает, что мир. Мир без всякого сомнения.

– Да?

– Да, мой дорогой командир. И дело идет не о вероятности: у нас есть полная уверенность.

– Браво! Следовательно? в таком случае я могу вернуться туда, откуда приехал?.. Я приехал из Гренады, вы знаете… я был там еще третьего дня…

Уклончивый жест:

– Да, очевидно… все-таки не сейчас, само собой разумеется: подождите, пусть дипломаты придут к соглашению насчет… этого дела… текста… Неизбежно понадобится несколько дней, вы знаете.

– Знаю!.. Впрочем, что же произошло в промежуток между вчерашним днем и сегодняшним?

– Произошло то, что я не спал: шестьдесят четыре телеграммы! Впрочем, все совершенно успокоительные: Австрия идет на уступки.

– Вот как? Это меня удивляет… потому что… если подумать…

– О, нет! это не должно вас удивлять: Австрия не существует с того момента, как Германия пожелала не раздувать ссоры…

– Это-то меня и удивляет.

– Это-то и не должно вас удивлять!.. Сегодня Германия ни в чем не уверена… Завтра, когда закон о трехлетней службе будет отменен, когда возобновится русская революция, когда… ну, конечно, у кайзера будут хорошие карты… и он, может быть, глуп, этот человек, но не до такой степени, чтобы начать игру, не имея в руках козырного туза и уверенности, что вскроет его при следующей сдаче…

– Существует не только кайзер, существует его сын… существует окружающая их клика… Эти дворянчики в остроконечных касках, которые мечтают лишь о ранах да шишках… В этом гадком мире за пределом для войны, за хороший casus belli жадно хватаются, даже если предлог только…

– Хватаются, если могут ухватиться!.. Они не ухватились… итак…

– Это ясно… итак… Все-таки…

– Все-таки – сегодня утром – мир, прочный мир. До свиданья, мой дорогой командир, и спите безмятежно.

– Deo gratias! Но еще рано, и я пришел сюда просить не о кровати… в особенности вас, с такой законной энергией заслужившего отдых. Я не до такой степени жесток… Нет, я явился просить только приказа…

Руки Феральди раздвигаются и воздеваются к потолку.

– Приказа?.. Какого приказа?..

– Приказа об отправлении в дорогу. Морское министерство отстало от военного на сорок три года: нам неизвестны личные книжки, дни и часы отправления и т. д… Поэтому, в случае мобилизации, куда я должен отправиться?

– Об этом я решительно ничего не знаю. И, естественно, никакого приказа не могу вам дать.

– Значит, я имел лишь удовольствие побеседовать с начальником личного состава? Не пойти ли мне к вице-адмиралу, управляющему отделом?

– К вице-адмиралу! Он знает об этом еще меньше, чем я, право! Мой дорогой командир, серьезно, если, сверх ожидания, будет объявлена всеобщая мобилизация, отправляйтесь, куда пожелаете. Будьте спокойны, вам всюду найдется дело!

Я всегда сильно опасался, что Франция не вполне готова к войне. Ей даже не хотелось верить, что вот-вот посыплется эта черепица. Война была невозможна. Итак, к ней готовились вяло, это было нечто роковое. Тем не менее…

Феральди невозмутимо и иронически смотрит на меня?

– Вы ведь прослужили двадцать лет!.. Вас все еще удивляют подобные вещи?

– Нет. В случае надобности, скажите по-дружески, с какого вокзала посоветовали бы вы мне уехать?

– Боже мой!.. Вы числитесь в Тулонском порту, не правда ли?.. Отправляйтесь туда!.. Линия значительно лучше, чем другие… Наконец, если вы непременно того желаете… остаются для назначения резервные миноносцы… Вам это подходит?

– Мне все подходит.

– Тогда я постараюсь…

– Благодарю… Кстати, чтобы присоединиться к моему будущему экипажу… само собою разумеется, что не может быть и речи о путевых издержках.

– Ну, конечно! не во время войны!

– К счастью, мир обеспечен!.. Что это было бы, если бы и в самом деле война… Итак… до свидания, дорогой директор.

– До свидания, дорогой командир, и счастливого пути. Снова тротуар Королевской улицы.

Что за нелепая идея пришла мне в голову отправиться за секретными сведениями в министерство! Не пойти ли мне лучше пощупать редакцию какой-нибудь большой газеты? Мне вспоминается, что я посылаю якобы научные заметки и, если можно так выразиться, критические… нет, так называемые музыкальные обзоры (не я их так называю!) в пять или шесть газет…

– Шофер! Улица Ришелье, 200.

Маленькая прихожая, которую знает вся планета, и неизменный лакей, который на людской памяти никогда не покидал маленькой прихожей.

Он бросается ко мне навстречу:

– Ах, господин де Фольгоэт!.. вы к самому редактору?

– Нет, старина, во время бури адмирала не беспокоят!.. В подобном случае достаточно начальника штаба. Он здесь, начальник штаба, я хочу сказать – главный секретарь?..

– Для вас, господин де Фольгоэт, господин Прэль всегда здесь.

Жана Прэля, главного секретаря «Парижской Газеты», все хорошо знают. Его резкую сердечность можно сравнить разве только с его умом и с верностью его чутья.

– Как! Это вы? Я думал, что вы в глубине Испании… Ведь я подписывал вам ордер на добавочный гонорар три недели тому назад, черт меня побери.

– Ну да, я там и был. Но там один лакей уверил меня, что должна разразиться война. Вы понимаете, лакей… это не кто-нибудь… На Королевской улице, наоборот, меня только что уверяли, что мир окончательно восстановлен! Прэль, кто прав: министерство или лакей? Как думаете вы сами?

Прэль расхохотался:

– Мой бедный, старый друг! вы не из Гренады приехали, вы с Луны упали!.. Послушайте, вы однако совсем не дурак… Стоит только подумать минутку: в настоящее время война уже все равно что объявлена!..

– Как так?

У меня ноги подкашиваются от изумления. Я падаю на стул.

Прэль с важным видом сидит в своем зеленом кожаном кресле. Я думаю, проживи я сто лет, никогда бы не забыл я ни этого кресла, ни этого ясного, отрывистого голоса, ни этого решительного жеста руки:

– Надо только поразмыслить четыре секунды. Давайте-ка рассуждать, Фольгоэт: после выборов 1914 года, после красных выборов, цвета бычачьей крови, в Германии в особенности, разве такой ловкий и смелый консерватор, как Вильгельм II, не говоря уже о других консерваторах, более смелых и менее ловких… не должен инстинктивно думать о войне? Тем более о войне против республиканской Франции и анархической России?

– Допустим. Остается узнать…

– Узнать, благоприятно ли время для Германии? Благоприятно.

– Однако, если закону о трехгодичной службе грозит опасность… если русская революция…

– Ну, все это только гипотеза! Достоверно то, что сегодня у нас нет тяжелой артиллерии; то, что завтра Россия закончит преобразование своей военной организации…

– Нечего сказать, веселые у вас новости!..

– Возможно!.. У меня были бы новости веселее, если бы война вместо того, чтобы разразиться в 1914 году, разразилась в 1918 или в 1920 году… Но кто знает? Германия рассчитывает нанести верный удар… все-таки она может промахнуться…

Я слушаю Прэля, и мне кажется, что хирург, не без некоторой грубости, снимает у меня катаракту.

– Ох… у нас нет тяжелой артиллерии… вы сами это сказали.

– Наши солдаты также не тяжелы. Простите мне это идиотское слово. Но, чтобы кратко пояснить положение: я не нахожу лучшего.

– И у них есть солдаты, которыми тоже пренебрегать не следует. И у них больше солдат, чем у нас…

– У нас будет больше солдат, чем у них.

– Ну, да? Где вы их возьмете, этих будущих наших солдат?

– В Англии прежде всего, потом в Японии, затем в Италии… потом в Румынии, в Португалии, в Испании… потом в Америке… одним словом, во всем мире… Вы понимаете: когда убийца нападает на беззащитных граждан, случается, что вступаются прохожие… при условии, чтобы убийца не был слишком широкоплечим малым. Именно так это обстоит и теперь…

– Но в таком случае, вы полагаете, что мы имеем шансы?..

– Ей-Богу я полагаю, что мы имеем почти все шансы… в особенности, если это протянется долго…

– Долго?.. Это может продлиться три месяца, но не более: к концу трех месяцев ни у кого не будет больше ни денег, ни продовольствия.

– Денег? Это просто слушать смешно! Обойдутся и без денег, перестанут платить!.. Продовольствие? И без него обойдутся, перестанут есть. Пустяки! Поверьте мне, Фольгоэт, подобные глупости не помешают людям драться.

– Чем драться?

– Кулаками, пока у них будут кулаки… ногами, когда у них не будет больше кулаков… зубами, когда у них не будет больше ног… Фольгоэт, мой старый друг, ваши три месяца будут, может быть, тремя годами… может быть, тридцатью… Это будет длиться до тех пор, пока этому надо будет длиться… пока враг не будет повержен… пока мы не убьем его… И мы его убьем, черт его побери… Только… только я ручаюсь, что начинающаяся война не будет веселой и приятной, как воображает этот скот… кронпринц… О, нет… А затем, вам, вероятно, нужны деньги?

– Вероятно.

– Хорошо, вам дадут, сколько вы хотите. Скажите сумму в кассе.

– Я очень люблю вести дела таким образом. И с «Парижской Газетой» иначе я дел и не вел.

– Все равно! Стоит ли надеяться на государственные учреждения, если желаешь быть как следует осведомленным!

 
Так свято был храним важнейший тот секрет,
Что стал известен лишь читателям газет.
 

Казимир Делавинь был совсем неправ, когда так иронизировал. Мы все еще стоим на том: печать знает, министры не ведают…

5. Игра по маленькой

А теперь…

А теперь… Теперь семь часов.

Надвигается ночь. Я объездил все места, где мне нужно было побывать, повидался со всеми людьми, которых нужно было видеть… И каждый раз, когда я снова садился в автомобиль, и каждый раз, когда я опускал стекло, чтобы сказать шоферу следующий адрес, я должен был делать усилия, чтобы не дать адреса… которого не находилось в моем списке… адреса… все того же самого, разумеется. Мне ужасно хотелось дать его… и, однако, я его не дал… не дал еще.

Еще не дал…

Нет еще… Ну, конечно… Теперь больше семи часов… И ночь наступает, быстро… быстро… Мрак уже сгустился.

Еще раз сажусь я в свой наемный автомобиль. Стекло на этот раз должно быть опустилось само собою… Я не припоминаю, чтобы до него дотронулся…

– Шофер…

Я думаю: я знаю прелестную игру… Рекомендую ее вам в часы скуки…

Очень легкая игра. Вот она. Рассыпьте сотню стальных перьев на столе, покрытом стеклом или эбонитом. Затем в центре стола поставьте электромагнит достаточной силы, провода которого вы соедините со штепселем лампы. Когда это устроено, начинается игра; вставляйте и вынимайте переменными движениями вилку штепселя; начните еще раз, продолжайте… Ток пройдет через электромагнит… прервется, опять пройдет, опять прервется… Пройдет вновь…

И в этом вся игра: вам нужно только смотреть на перья. Бедные перья: их то притягивает, то отталкивает, то собирает в кучу, то выпускает, то грубо откидывает, то перевертывает – смешные, – ой, какие забавные!..

А теперь знаете что? Я охотно себе представляю Господа Бога в виде веселого, колоссального электротехника, который проводит все свои дни и все ночи за игрою в электромагнит и железные перья, причем перья – это сердца всех мужчин, а электромагнит – это тела всех женщин.

Это так!.. Я даже поверю вам сейчас тайну: мне кажется совершенно очевидным, что в то самое мгновение, когда я объясняю вам правила игры, милосердный Господь, как бы нарочно, собирается играть. Я даже испытываю весьма отчетливое ощущение, что я сам, Жан Фольгоэт, – одно из перьев в его игре.

О! Ни тени сомнения. Сегодня, каждый раз, когда я, кружа по городу, вновь садился в экипаж, каждый раз, когда я опускал стекло, чтобы сказать адрес шоферу, и каждый раз, когда я удерживал на своих губах другой адрес, неотступный адрес, которого я еще не сказал, – нет еще, я ясно чувствовал, как что-то прыгало, танцевало, скакало в моей груди, – и я ясно чувствовал, что это нечто в высшей степени смешное…

Нет сомнения: всемогущий электротехник, должно быть, чрезвычайно забавлялся сегодня после полудня…

Должно быть он еще сейчас забавляется.

О да! В это самое мгновение…

Итак, клянусь честью… Ой! Я знаю, что железу никогда не ускользнуть от магнита… Значит, бесполезно дольше бороться. И без того я нахожу себя уже достаточно смешным.

– Шофер, теперь конец: аллея Катлейяс, 17, В Отейль, да шофер, в Отейль… Как? Какой хотите дорогой шофер. Я знаю их все, дороги, которые ведут туда…

К сожалению, это верно! Я знаю их все, слишком хорошо знаю…

6. Аллея Катлейяс

Хорошенькая, прехорошенькая аллея, эта аллея Катлейяс: сплошь сады, которые смотрят друг на друга из-за своих опутанных плющом решеток; домов нет: что-то далекое, маленькое, что угадывается в глубине садов, это должно быть виллы, или дворцы, или хижины, или Бог весть какой декоративный фон, неизвестно, слишком много деревьев, слишком много больших старых деревьев, которые окутывают аллею слишком густой тенью… Аллея кажется совсем тропинкой. Вместо мостовой – мох, папоротники… Клянусь честью, это самая красивая из всех аллей, о которых я могу вспомнить…

Она начинается неизвестно где и кончается неизвестно где.

В первый раз, когда я пришел сюда, я счел благоразумным наполнить мои карманы камешками, чтобы разыграть Мальчика с Пальчик, я боялся заблудиться.

Впоследствии я заблудился, – безвозвратно.

Слишком уж она красива, эта аллея Катлейяс…

Решетка, которую я очень хорошо знаю, последняя с левой стороны.

Хотя я знаю все эти решетки так же, как знаю все дороги, которые ведут в аллею… Но последняя решетка с левой стороны находится перед большим садом, а в центре его круглый бассейн, окруженный серыми камнями. Карпы бродят в воде. Люди, которые не знают, звонят у калитки решетки. Люди, которые знают, фамильярно просовывают руку между второй и третьей перекладиной, снимают ключ, висящий на ветке плюща, открывают и входят, как будто бы им принадлежит и эта решетка, и этот сад, и этот дом…

Дом? – Нет, игрушечный домик с крыльцом, осененный одуряюще пахнущей акацией, далеко в глубине большого сада.

Я отпустил шофера.

И вот я среди акаций. Ключ был на своем месте. О! Я нашел его сразу, не ощупывая: по привычке… Я обошел бассейн, и карпы не соблаговолили потревожиться: они меня знают.

А за акациями три окна фасада приветствуют меня широкой улыбкой… Ироничной, должно быть. – О! Здесь меня все знают.

7. Рука госпожи Фламэй

– Ах! Ох! Как! Мать Пресвятая Богородица!.. Возможно ли? Нет, невозможно! Кто вы, незнакомец, принявший вид самого дорогого из друзей? Маркиз, что вы скажете об этом двойнике? Ах! Ох! Ой!.. Заклинаю вас святой истиной, неужели вы наш Фольгоэт? Нет более Пиренеев, это очевидно! Ах! Ох! Ай!

Госпожа д'Офертуар – Мелизанда по прозванию, если можно полагаться на прозвания… и Мелания, мне кажется, по метрическому свидетельству, – госпожа д'Офертуар, крича и выпрямившись во весь рост, отступает передо мною как будто мы с нею, говоря мифологически, нежная Бризенда и Ахилл, заносящий копье.

Эта славная женщина испускает глупость из всех своих пор. Вот уже около десяти лет я ее знаю, а не могу к этому привыкнуть. Ее невероятно претенциозная наивность и ее все более и более переходящая за сорок лет жеманная шаловливость всегда и решительно повергают меня в неизменное беспокойное изумление, то изумление, которое я испытал когда-то впервые. Обыкновенные люди, вроде нас с вами, плохо переносят даму, подобную госпоже д'Офертуар.

Вот она стоит в углу маленькой гостиной, скрестив руки с трепещущими ладонями: очевидно, поза заклинания. Я вспоминаю, что однажды слышал, как она, задрапировавшись в пеплум, декламировала в этой позе ужасные стихи Ренье:

Я Любовь. Мои руки могучи. Взгляни и поверь:

Предо мною напрасно ты хочешь закрыть свою дверь…

И я вспоминаю, что убежал от непреодолимого безумного хохота, который подступил мне к горлу. Вы сделали бы то же, что и я.

Бедная и ужасная госпожа д'Офертуар!..

В самом деле, зачем госпожа Фламэй, – госпожа Фламэй, моя вполне официальная подруга, – окружает себя экстравагантным зверинцем, который она называет своим обществом?..

– Сударыня, честь имею кланяться. Клянусь вам святою истиною, в этом нет ничего невозможного, это действительно я, ваш Фольгоэт, а совсем не его двойник, о котором к тому же я слышу в первый раз. Я Фольгоэт собственной персоной, даже не призрак его. Живой Фольгоэт: можете дотронуться. Отбросьте же ваш страх, и да вернется к вам ваше обычное спокойствие… Господа д'Офертуар, маркиз Трианжи и я сам представляем в данный момент все общество в маленькой гостиной г-жи Фламэй. Госпожа Фламэй, – мне кажется, я о ней уже много говорил… боюсь, даже слишком… Но только намеками; – лучше тотчас назвать ее, потому что я… уже… у нее…

Лучше быть откровенным, если это возможно. Госпожа Фламэй заставляет нас ждать: как требуют этого нравы и обычаи дома, – дома в аллее Катлейяс, дома с крыльцом, о котором я уже говорил, за последней решеткой налево.

Госпожа Фламэй заставляет нас ждать, вероятно, кроме нас, будут ждать и другие: все те, что придут позднее и имя кому легион, все, что приходят почти каждый вечер вдыхать безукоризненный парижский, неуловимый, захватывающий, – главное властный, – аромат, который небрежно разливается из этой маленькой гостиной по всему дому госпожи Фламэй – аромат, которым пропитана вся аллея Катлейяс.

Маленькая гостиная, которая впрочем стоит аромата: четыре метра в длину, четыре метра в ширину, где гармонически расположены 30 или 40 вещиц, – ткани, картины, безделушки, драгоценности, игрушки, – которые необыкновенно интеллигентная, культурная и одаренная женщина выбрала для себя, собирая их сама в течение десяти– или двенадцатилетней прогулки по белому свету.

Госпожа Фламэй дебютировала некогда в своей роли «дочери королевы» шестью неделями замужества, после чего развелась, чтобы иметь право странствовать. В это время ей не хватало почти пяти лет до совершеннолетия. Европе, Азии, Аравии и Египту понадобилось десять или двенадцать столетий для того, чтобы задумать и создать вещицы, которые она собирала в течение десяти или двенадцати лет прогулки.

Госпожа д'Офертуар, маркиз Трианжи, я. Госпожа д'Офертуар представляется сама: вот она, и этого достаточно. Я – я не стою чести быть названным. Но маркиз Трианжи – это некто. Прелестный человек, самый дипломатический из секретарей посольства; флорентиец; шестнадцать поколений предков, может быть тридцать два или шестьдесят четыре поколения, словом дворянин и порядочный человек, правда, ему шестьдесят лет. Но на все своя манера, и маркиз Трианжи носит свои шестьдесят лет, как должно быть делала это мадемуазель Нино де Ланкло. Даже иногда эти шестьдесят лет раздражают мне нервы.

Между тем, госпожа д'Офертуар решительно отказывается верить моему реальному присутствию:

– Маркиз, не будем обманываться. Это только мираж и может быть от этого миража отдает самой черной магией.

Vale retrum, Satanas!,[7]7
  Г-жа д'Офертуар переврала евангельский текст (Матф., IV). «Vade retro, Satana»). («Отойди, Сатана!»).


[Закрыть] (Мадам д'Офертуар знает латынь, но, к сожалению, она научилась ей от своей кухарки). Маркиз, перекреститесь, как это делаю я, и мы увидим, как исчезнет эта вещь… – (эта вещь – это я) – извергнутая адом. Сладкозвучный Фольгоэт не может быть в Париже, потому что нет еще двух недель, как южный экспресс унес его в страну гитан, быков и гитар. Он не мог бы оттуда вернуться. Сладкозвучный Фольгоэт сочиняет для нас теперь симфонию, такую, какую он один – один во всем мире может сочинить; и в этой симфонии мы скоро услышим, как запоют все сады Альгамбры, все дворцы Альказара, все соборы Кордовы, все мечети Бургоса и Толедо… (Госпожа д'Офертуар знает также и Испанию – наизусть; – но, к сожалению, она изучила ее по Бедекеру с неверно обозначенными параграфами). Вы, очевидно, не сочиняете никакой симфонии. Вы не тот блистательный человек, за которого вы себя выдаете. Самозванец, перестаньте лгать!

Для того, кто умеет смотреть, маркиз Трианжи, несомненно, гораздо прекраснее, нежели сама госпожа д'Офертуар: он даже не улыбается. Попробуем подражать ему:

– Сударыня, вам нужны какие-нибудь клятвы? Клянусь какими вам угодно богами, что я сладкозвучный Фольгоэт… если я смею себя так называть с тщеславием, равным вашей снисходительности. При том примите в соображение, что я француз, и что трудно было бы французу 29 июля сего 1914 года продолжать свое летнее пребывание где-нибудь вне Франции. Разве вы случайно не знаете, что вся Европа только что объявила войну самой себе?..

– Ааааа!..

На этот раз уже не восклицание раздалось: госпожа д'Офертуар завопила: искренне или для публики? Неизвестно. С ней никогда и ничто неизвестно.

– Фольгоэт! Фольгоэт! Сжальтесь надо мною. Не удручайте меня этим непосильным, роковым бременем. Посмотрите, у меня совсем слабые плечи. Война… Неужели вы хотите, чтобы мои плечи вынесли войну?.. Во-первых, я никогда не знала, какой я национальности, не правда ли?.. И вы также: великие люди не имеют отечества. Ах! Не вздумайте возражать мне.

(Положительно, я никогда к ней не привыкну).

– Сударыня, я в отчаянии, что не вполне разделяю ваше мнение… Большинство великих людей, наоборот, скорее с гордостью считали себя хорошими патриотами. И я, совсем маленький человек, оставляя в стороне мой рост, я не только имею честь быть французом, но имею честь быть также офицером, морским офицером, офицером по профессии. Еще в 1910 году я командовал миноносцем… и, да простит меня Бог, вы должны были видеть меня в военной форме первый раз, когда вы меня впервые увидели. С тех пор я в запасе. Это правда, но я думаю, что завтра все французские офицеры запаса, как один человек, все сразу предъявят свои увольнительные свидетельства. Я уже предъявил свое, само собою разумеется.

Так же решительно, как она только что отказывалась верить, что я – действительно я, госпожа д'Офертуар отказывается теперь верить, что Европа объявила себе войну:

– О! Фольгоэт, не говорите так. Господь да сохранит нас, потому что за словами следуют дела… Фольгоэт, Фольгоэт, совершенно невозможно, чтобы вы, вы… царь симфоний и опер… чтобы вы дошли до этого отречения: вам превратиться в солдата… в мясника, в живую, закованную в латы и броню, снабженную пистолетами, кинжалами, не знаю чем, механику… В дикого зверя, до сапогов запачканного кровью. (Как, как, «до сапогов»? за исключением Кота в Сапогах, ни одно животное, даже дикое…). Фольгоэт, Фольгоэт! надо жить и умирать в красоте, Фольгоэт!..

Она продолжает. Но я не слушаю более, потому что вдруг начинает говорить в свою очередь маркиз Трианжи. Он говорит очень немного, чтобы сказать что-нибудь:

– Дорогой друг, неужели? Значит, война… только война… возвращает вас в Париж… так внезапно?..

Ах, ах!.. Значит, меня могло бы вернуть назад что-то иное, совсем не то, что война?.. До такой степени даже, что маркиз Трианжи, – который, однако, совсем не какая-нибудь госпожа д'Офертуар, – мог бы принять это «что-то» за причину, а войну за предлог… Как счастливы слепые, и как был сострадателен всемогущий изобретатель вышеописанной игры, дав нам в подарок этот язык, за неимением которого мы рисковали бы показать каждому нашу мысль слишком обнаженной!..

Само собою разумеется, я пускаю в ход самую веселую свою иронию:

– Ох, дорогой друг! Я очень хорошо понимаю, что моя Энгрова скрипка… (я хочу сказать – моя морская служба) может быть неизвестна всему Парижу… Точно так же, как неизвестна моя музыка и моя химия. Но мне хочется объяснить вам кое-что… Это совсем пустячок, который имеет интерес только для меня: моя настоящая Энгрова скрипка – это мои симфонии и концерты, даже мои реторты и пробирки… тогда как море и корабли – вот мое истинное призвание, вот мое избранное ремесло, вот к чему тянули и влекли меня все мои вкусы, все мои стремления, все, все, что могло сделать из меня что-нибудь… может быть, кого-нибудь… человека наконец… а не жалкое существо, каким я сделался!..

Бесконечно учтиво, бесконечно сомневаясь также в моей скромности, маркиз Трианжи кланяется и протестует:

– «Жалкое существо», вы? Господин де Фольгоэт, ручаюсь, что вы не найдете ни одного настоящего парижанина, ни римлянина, ни флорентийца, который согласился бы употребить это выражение, говоря о вас.

Ох! Верит ли он? Я с трудом верю.

Впрочем, у меня нет времени, чтобы возражать: госпожа д'Офертуар, которая начинала уже серию восклицаний, служащих прелюдией для всех самых ничтожных ее фраз, останавливается на первом «Ах!»: дверь в глубине комнаты приоткрывается, и портьера из старинной парчи, которая скрывает эту дверь, чуть-чуть, медленно раздвигается.

На матовом, нежном золоте ткани появляется рука. Рука… самая совершенная из всех, какими я когда-либо любовался в мраморе или во плоти… безукоризненная рука в самом античном смысле этого слова…

Рука госпожи Фламэй…

Я знаю одну женщину. Она молода, красива, гордится своей молодостью, гордится своей красотой, и она не любит госпожи Фламэй и нелюбима ею; это не без причин (множественное число!): различного вида ожесточеннейшее соперничество восстановило друг против друга этих двух опаснейших противниц… И вот эта неприятельница госпожи Фламэй однажды взяла ее за руку, на которой блистал один лишь камень, прекрасный камень, и забылась до такой степени, что удержала эту взятую ею руку немного дольше, чем это принято в свете. И когда госпожа Фламэй спросила ее:

– Вы смотрите на мой сапфир? Ее соперница ответила:

– Нет… Я смотрю на вашу руку…

Итак, рука госпожи Фламэй поднимает портьеру…

Ой! Все мои нервы вдруг судорожно сжались: я не люблю, когда на меня смотрят сзади; и вот, несомненно, что маркиз Трианжи не передо мною и что он на меня смотрит в то время, как я, я смотрю на руку госпожи Фламэй…

Маркиз Трианжи на меня смотрит… С симпатией? С иронией… Мне было бы очень трудно решить… Во всяком случае это я утверждаю, с любопытством. Бесспорно: в это мгновение я представляю для маркиза Трианжи какое-то любопытное животное: любопытное животное, выдерживающее стойку перед рукой госпожи Фламэй.

О, всемогущий электротехник! Как ты несносен, когда за это берешься…