Текст книги "Под осенней звездой"

XXX

Хотя нам не было дано никаких распоряжений, мы по собственному почину стали рубить только деревья с сухими верхушками, и вечером ленсман похвалил нас за это. Впрочем, он обещал назавтра прийти сам и все нам показать.

Я сразу увидел, что работы в лесу не хватит и до рождества. Ночами подмораживало, но снег все не выпадал, поэтому дело спорилось, мы валили одно дерево за другим, и сам ленсман сказал, что мы работаем как одержимые, ха-ха-ха! Славно работалось мне у этого старика, он часто наведывался в лес, весело шутил и, когда я пропускал его шутки мимо ушей, думал, наверное, что я очень скучный человек, хоть на меня и можно положиться. Со временем он поручил мне носить письма на почту.

В имении совсем не было детей, меня окружали пожилые люди, если не считать служанок и одного работника, долгими вечерами я не знал, как убить время. Чтобы развлечься, я достал кислоты и олова и при нялся лудить старые кухонные котлы. Но этого занятия мне хватило ненадолго.

Как-то вечером я сел и написал такое письмо:

«Ах, если б я был подле вас, то работал бы за двоих!»

Утром, когда ленсман послал меня на почту, я захва тил письмо и отправил его. Меня беспокоило, что письмо имеет такой неприглядный вид – бумагу я взял у ленсмана и его фамилию на конверте пришлось сплошь заклеить марками. Бог весть, что она подумает, когда получит письмо! Ни подписи, ни обратного адреса.

Мы по-прежнему рубим вдвоем дрова, болтаем о всякой всячине, чувствуем здоровую усталость и отлично ладим между собой. Дни идут, я с огорчением вижу, как мало остается работы, но все же надеюсь, что, когда заготовка дров будет закончена, у ленсмана найдется для меня еще какое-нибудь дело. Вот было бы хорошо. Мне вовсе не улыбается опять бродяжничать, да еще на святки.

Когда я снова побывал на почте, мне вручили письмо. Я не сразу понял, что это мне, и в нерешимости вертел его так и эдак; но почтмейстер, который знал меня в лицо, взглянул на конверт и показал мне, что там стоит мое имя, а пониже – адрес ленсмана. Тогда я со образил, в чем дело, и схватил письмо.

– Да, конечно, я совсем забыл… ведь я же посылал…

В ушах у меня звенит, я выбегаю на двор, вскры ваю конверт и читаю:

«Не пишите мне…»

Ни подписи, ни обратного адреса, но как просто и ясно. Второе слово подчеркнуто.

Не знаю, как я добрался до дома. Помню, я сел на придорожный камень и перечел письмо, потом сунул его в карман, добрел до следующего камня, снова вынул письмо и перечел его. «Не пишите». Но, может быть, в таком случае мне можно прийти туда и даже поговорить с ней? Тонкий красивый листок, торопливый, изящный почерк! Она держала это письмо в руках; оно было перед ее глазами, на него веяло ее дыханием. И многоточие в конце могло обозначать все, что угодно.

Я пришел домой, отдал ленсману его письма и отправился в лес. Мой товарищ не мог понять, что со мной творится, – я был погружен в раздумье, без конца перечитывал письмо и снова прятал его на груди, где у меня хранились деньги.

Какая она умница, что разыскала меня! Наверное, посмотрела конверт на свет и прочла фамилию ленсмана под марками, а потом слегка склонила свою милую головку, прищурила глаза и подумала: «Он сейчас работает у ленсмана в Херсете…»

Вечером, когда мы вернулись домой, ленсман вышел к нам, поговорил немного о пустяках, а потом спросил:

– Так вы говорите, что работали у капитана Фалькенберга в Эвребё?

– Да, а что?

– Мне стало известно, что он изобрел машину.

– Машину?

– Ну, механическую пилу. Так написано в газетах.

Я пожал плечами. Как это он мог изобрести пилу, которую изобрел я?

– Наверное, это ошибка, – говорю я. – Пилу изобрел вовсе не он.

– Не он?

– Нет, Правда, сейчас пила у него.

И я рассказал ленсману все как было. Он принес газету, и мы стали читать вместе: «Новейшее изобретение… Наш корреспондент сообщает… пила особой конструкции может оказаться весьма полезной в лесном хозяйстве… устроена она следующим образом…»

– Уж не хотите ли вы сказать, что это ваше изоб ретение?

– Вот именно.

– Стало быть, капитан задумал его украсть? Веселое дело, ничего не скажешь. Ладно, предоставьте все мне. Кто-нибудь знает, что вы работали над пилой?

– Да, там это всякий подтвердит.

– Клянусь богом, дело просто неслыханное, – украсть чужое изобретение! Да и деньги… ведь тут мил лионом пахнет!

– Право, я не понимаю капитана.

– Зато я все понимаю, недаром я ленсман. Он у меня давно на подозрении, ведь он не так уж богат и только прикидывается богачом. Вот я пошлю ему письме цо от своего имени, совсем коротенькое письмецо, что вы на это скажете? Ха-ха-ха! Уж положитесь на меня.

Но я в нерешимости – слишком рьяно хочет ленсман взяться за дело, а капитан, может статься, вовсе и не виноват, просто газетчик что-нибудь напутал. И я прошу у ленсмана разрешения самому написать капитану.

– Значит, вы хотите снюхаться с этим негодяем? Ну нет! Я этим займусь сам. Помимо всего прочего, сами вы никогда не сможете написать в таком решитель ном тоне, как я.

Но я долго изворачивался и в конце концов добился того, что он позволил мне написать письмо, с тем чтобы потом я все предоставил ему. Бумагу я снова взял у ленсмана.

После всех этих волнений я долго не мог успокоиться, и в тот вечер не сумел написать ни строчки. Я раз думывал: мне нельзя писать капитану – это может поставить в неловкое положение его жену, стало быть, нужно написать моему приятелю Фалькенбергу и попросить его, чтобы он присмотрел за моим изобретеньем.

А ночью мне снова явилась покойница, скорбная фигура в длинном одеянии, она никак не хотела отвязаться от меня и требовала свой ноготь с большого пальца. И явилась она в самое неподходящее время, когда я еще не оправился от недавних волнений. Леденея от ужаса, я видел, как она проскользнула в дверь, остановилась посреди комнаты и простерла ко мне руки. У противоположной стены спал мой напарник, и я испытал необычайное облегчение, когда услышал, как он стонет и мечется на постели, – значит, он тоже был объят ужасом. Я покачал головой, давая ей понять, что похоронил ноготь в укромном месте и ничего больше сделать не могу. Но покойница не уходила. Тогда я стал вымаливать у нее прощение; и тут меня вдруг охватила злоба, я не выдержал и прямо сказал, что не намерен больше вести с ней пустые разговоры. Да, я по глупости взял на время ее ноготь, но вот уже который месяц пошел с тех пор, как я приделал к трубке ракушку, а ее ноготь снова предал земле… Тогда она скользнула к моему изголовью, чтобы накинуться н а меня сзади. С отчаянным воплем я подскочил на по стели.

– Ты что? – испуганно спросил мой напарник.

Я протер глаза и объяснил, что просто мне приснил ся дурной сон.

– А кто тут сейчас был? – спросил он.

– Не знаю. Да разве был кто-нибудь?

– Я видел, как кто-то выскользнул за дверь…

XXXI

Прошло несколько дней, я собрался с мыслями и сел писать письмо Фалькенбергу. «У меня в Эвребё осталось небольшое лесопильное приспособление, – писал я, – возможно, со временем оно пригодится в лесном хо зяйстве, и я хотел бы забрать его при случае. Будь так любезен, присматривай за ним, чтобы оно не про пало».

Я выбирал самые вежливые выражения. Мне нельзя было уронить достоинство. Ведь Фалькенберг, конечно, расскажет о моем письме на кухне, а может быть даже прочтет его вслух, поэтому нужно быть на высоте. Но я не ограничился одной вежливостью и назначил точ ный срок: в понедельник одиннадцатого декабря я приду и заберу свою пилу.

Я подумал: ну вот, срок поставлен твердо; если в назначенный понедельник пилы там не окажется, я дол жен буду что-то предпринять.

Я сам снес письмо на почту и заклеил конверт мар ками…

Смятение не покидало меня, ведь я получил такое чудесное письмо, оно прислано на мое имя и хранится у меня на груди. «Не пишите». Что ж, зато я могу пойти туда. И не зря она поставила многоточие…

А если одно слово подчеркнуто, это вовсе не значит, что она сердится: возможно, это сделано просто для того, чтобы усилить впечатление? Женщины так любят подчеркивать слова и так часто ставят многоточие. Но ведь на нее это совсем не похоже!

Через несколько дней я закончу работу у ленсмана. Все идет как по маслу, я рассчитал правильно, и одиннадцатого числа буду в Эвребё! Мешкать незачем. Если капитан действительно позарился на мою пилу, надо действовать сразу. С какой стати я позволю этому чело веку украсть миллион, который достался мне с таким трудом? Разве я не работал в поте лица? Теперь я уже жалел, что написал Фалькенбергу такое вежливое пись мо, надо было проявить твердость, а то он, чего доброго, думает, что я тряпка. Возьмет еще да засвидетель ствует, что вовсе не я изобрел пилу. Эге, дружище Фаль кенберг, этого только не хватает! Смотри, погубишь свою бессмертную душу; ну, а если это тебя не пугает, учти, что я притяну тебя к ответу за лжесвидетельство, ведь ленсман – мой друг и благодетель. Знаешь, чем это пахнет?

– Ну конечно, вам надо туда пойти, – сказал ленс ман, когда я в се ему рассказал. – А потом возвра щайтесь с пилой ко мне. Надо быть твердым, шутка ли, ведь речь идет о целом состоянии.

Но с утренней почтой пришла новость, которая ра зом все изменила: капитан Фалькенберг написал в га зету, что произошло недоразумение и пилу изобрел во все не он. Это изобретение принадлежит человеку, кото рый одно время работал у него. Но о самой пиле он ничего определенного сообщить не может. Под заметкой стояла подпись: капитан Фалькенберг.

– Во всяком случае, капитан ни в чем не повинен.

– М-да. А хотите вы знать мое мнение?

Мы помолчали. Ленсман всегда остается ленсма ном, он, конечно, во всем выискивает мошенничество.

– Сомнительно, чтобы капитан был ни в чем не повинен, – заявил он.

– Разве?

– Видел я таких людей. Теперь-то он на попятный. Прочел ваше письмо и испугался. Ха-ха-ха!

Пришлось мне сознаться, что я вовсе не посылал письма капитану, а просто написал несколько слов одному его работнику, но и это письмо еще не могло дой ти, потому что было отправлено только накануне.

Тогда ленсман умолк и уже не выискивал во всем мошенничества. Напротив, теперь он стал сомневаться в ценности моего изобретения.

– Очень может быть, что вся эта штука никуда не годится, – сказал он. Но тут же добавил снисходитедьно: – То есть я хотел сказать, что там, наверно, многое еще нужно доделать и усовершенствовать. Взять, к примеру, хоть военные суда и аэропланы – их ведь тоже постоянно приходится совершенствовать… Так вы твердо решили идти?

Ленсман уже не предлагал мне вернуться с пилой; зато он написал мне прекрасную рекомендацию. Он с удовольствием оставил бы меня у себя, – говорилось там, но работу пришлось прервать ввиду того, что дела потребовали моего присутствия в другом месте…

Наутро я собираюсь в путь и вдруг вижу, что у ворот меня дожидается худенькая девушка. Это Ольга. Бедное дитя, ей, верно, пришлось встать в полночь, чтобы поспеть сюда в такую рань. Она стоит в своей синей юбке и широкой кофте.

– Ольга? Куда это ты?

Оказывается, она пришла ко мне.

– Но как же ты узнала, что я здесь?

Ей люди сказали. Правда ли, что она может считать швейную машину своей? Смеет ли она думать…

– Да, можешь считать ее своей, ведь я взял в об мен картину. Хорошо ли машина шьет?

– Еще бы, очень хорошо.

Разговор наш был недолгим, я хотел, чтобы она поскорей ушла, потому что ленсман мог увидеть ее и стал бы допытываться, в чем дело.

– Ступай-ка домой, девочка. Путь не близкий.

Ольга протягивает мне свою маленькую ручку, которая совсем теряется в моей, и не отнимает, пока я сам не отпускаю ее. Она благодарит меня и уходит, счастли вая. При этом она все так же смешно косолапит.

XXXII

Скоро я буду у цели.

В воскресенье я заночевал у одного арендатора неподалеку от Эвребё, чтобы прийти к капитану в понедельник с самого утра. В девять часов все уже встанут, и, быть может, мне посчастливится увидеть ту, о кото рой я мечтал!

Нервы мои напряжены до крайности, и все пред ставляется мне в самом мрачном свете: хотя в моем письме Фалькенбергу не было ни единого резкого слова, капитан все же мог оскорбиться, потому что я назначил срок, дернул же меня черт сделать такую глупость. Гос поди, и зачем вообще было писать!

С каждым шагом я все больше втягиваю голову в плечи, все сильней съеживаюсь, хоть и не знаю за собой никакой вины. Я сворачиваю с дороги и делаю крюк, чтобы выйти к флигелю и первым делом пови дать Фалькенберга. Он моет коляску. Мы с ним здоро ваемся по-дружески, словно между нами ничего и не произошло.

– Куда это ты собираешься?

– Да никуда, я только вернулся вчера вечером. Ез дил на станцию.

– И кого ты туда возил?

– Хозяйку.

– Хозяйку?

– Ну да, хозяйку.

Пауза.

– Вон что. И куда же она уехала?

– В город, погостить.

Пауза.

– Тут к нам приходил какой-то человек, он про печатал в газете про твою пилу, – говорит Фалькен берг.

– А капитан тоже уехал?

– Нет, капитан дома. Знаешь, когда получилось твое письмо, он поморщился.

Я зазываю Фалькенберга на наш чердак и преподно шу ему две бутылки вина, которые достаю из мешка. Эти бутылки я носил с собой в такую даль, старался их не разбить, и вот теперь они пригодились. У Фалькен берга сразу развязался язык.

– Почему капитан поморщился? Ты дал ему про честь письмо?

– Вот как все получилось, – говорит Фалькенберг. – Когда я принес письма, хозяйка была на кухне. «Что это за конверт, на котором столько марок?» – спраши вает она. Ну, я вскрыл письмо и говорю, что оно от тебя и ты придешь одиннадцатого.

– А она что?

– Да ничего. «Стало быть, одиннадцатого он будет здесь?» – спрашивает. «Да, говорю, будет».

– А через два дня тебе было велено отвезти ее на станцию?

– Вот именно, через два дня. Я ведь как рассудил: ежели хозяйка знает о письме, то и капитану тоже надо знать. И как ты думаешь, что он сказал, когда я принес ему письмо?

Я промолчал, поглощенный своими мыслями. Тут что-то не так. Уж не от меня ли она убежала? Но нет, видно, я не в своем уме, станет супруга капитана из Эвребё бегать от какого-то работника! Однако вся эта история казалась мне странной. Ведь я надеялся, что хоть она и запретила мне писать, я смогу с ней пого ворить.

Фалькенберг был огорчен.

– Наверно, зря я показал капитану письмо без твоего ведома. Наверно, не надо было так делать?

– Нет, это не важно. Но что же он сказал?

– Ты, говорит, непременно присматривай за пи лой, – а сам поморщился. – Не то, говорит, чего добро го, кто-нибудь ее утащит.

– Выходит, он на меня сердится?

– Нет, этого я не скажу. С тех пор я от него ни слова об этом не слыхал.

Но мне нет дела до капитана. Дождавшись, когда Фалькенберг совсем захмелел, я спрашиваю, не знает ли он городского адреса хозяйки. Нет, он не знает, но можно спросить у Эммы. Мы позвали Эмму, угостили ее вином, поболтали немного о пустяках, а потом исподволь приступили к делу. Нет, Эмма адреса не знает. Но хозяйка поехала делать покупки к рождеству не одна, а с фрекен Элисабет, пасторской дочкой, и ее родители, конечно, знают адрес. Впрочем, зачем это мне?

– Да я тут купил по случаю старинную брошь и хотел уступить ее госпоже.

– Покажи-ка.

К счастью, у меня действительно была старинная и очень красивая брошь, я купил ее у одной служанки в Херсете и теперь показал Эмме.

– Не возьмет ее госпожа, – сказала Эмма, – даже мне и то она даром не нужна.

– Ну уж если и ты, Эмма, против меня, тогда, ко нечно, – говорю я, принуждая себя шутить.

Эмма уходит. А я снова подступаю с расспросами к Фалькенбергу. У него редкостный нюх, порой он непло хо разбирается в людях.

А что, госпожа, просила его петь в последнее время?

Нет. Теперь Фалькенберг жалеет, что нанялся сюда в работники, столько здесь слез и горя.

– Слез и горя? Да разве капитан и его жена не в самых добрых отношениях?

– Какие там, к черту, добрые отношения! У них все по-прежнему. Прошлую субботу она целый день плакала.

– Подумать только, какая неожиданность, ведь так дружно жили, наглядеться друг на друга не могли, – говорю я с притворным простодушием и жду, что он на это скажет.

– Черт ихней жизни рад, – отвечает Фалькенберг на в альдреский манер. – Ты вот ушел, а она с той са мой поры вконец извелась.

Я просидел у чердачного окна часа два, не спуская глаз с крыльца господского дома, но капитан не показывался. Почему он прячется? Дожидаться было бессмысленно, и я решил уйти, не объяснившись с ним. А ведь оправдание у меня было, я мог бы ему сказать, не покривив душой, что после первой статьи в газете слишком много возомнил о себе. Но теперь мне оставалось лишь упаковать пилу, обернув ее, сколько возможно мешком, и уйти отсюда.

Эмма была на кухне и тайком покормила меня на дорогу.

Дорога предстояла дальняя, – первым делом надо было зайти в пасторскую усадьбу, сделав небольшой крюк, а уж потом идти на станцию. Выпал снег, идти было трудно, а мешкать я не мог, приходилось наверстывать время: они ведь поехали в город ненадолго, за рождественскими покупками, и далеко опередили меня.

На исходе следующего дня я добрался до пасторской усадьбы. Поразмыслив, я рассудил, что лучше все го поговорить с самой хозяйкой.

– Вот зашел к вам по дороге в город, – сказал я ей. – Приходится тащить с собой пилу, так нельзя ли пока оставить здесь хоть деревянный каркас, сами ви дите, какая это тяжесть.

– Стало быть, ты собрался в город? – переспросила она. – Но почему бы тебе в таком случае не переночевать у нас?

– Нет, спасибо. Завтра к утру мне непременно надо в город.

Она поразмыслила и говорит:

– Элисабет сейчас в городе. Она забыла кое-что взять, может, захватишь для нее небольшой пакетик? «Вот и адрес!» – подумал я.

– Но посылку нужно еще приготовить.

– А вдруг я не застану фрекен Элисабет?

– Нет, они с фру Фалькенберг пробудут там до кон ца недели.

Как я обрадовался, как счастлив был услышать это. Теперь я знал, что получу адрес и приеду вовремя.

А она поглядела на меня искоса и говорит:

– Так ты побудешь у нас до утра? Право, раньше мне никак нельзя успеть…

Меня поместили в доме, потому что уже стояли холода и ночевать на сеновале было невозможно. А ночью, когда все в доме заснули, она пришла ко мне с пакетиком и сказала:

– Прости, что я в такое время… Но ведь ты уйдешь спозаранку, когда я буду еще спать.

XXXIII

И вот я снова среди городской суеты, и толчеи, и газет, и многолюдства, но прошли долгие месяцы, и я уже не испытываю перед этим отвращения. Все утро я брожу по городу, потом покупаю себе новое платье и отправляюсь к фрекен Элисабет. Она живет у родствен ников.

Но посчастливится ли мне увидеть ту, другую? Я волнуюсь, как мальчишка. Перчатки мешают мне, и я стягиваю их; но, уже поднимаясь по лестнице, я заме чаю, что при городском платье мои огрубевшие руки выглядят неприлично, и снова поспешно надеваю пер чатки. Нажимаю кнопку звонка.

– Вам фрекен Элисабет? Сию минуту.

Фрекен выходит.

– Добрый день. Вы спрашивали меня… Ах, боже мой, кого я вижу!

– Я привез посылку от вашей матушки. Вот, прошу вас.

Она надрывает обертку и заглядывает в пакет.

– Нет, мама просто неподражаема! Театральный би нокль! Да ведь мы уже были в театре… А вас я сразу и не узнала.

– Разве? Ведь мы виделись не так давно.

– Разумеется, и все же… Но вам, наверное, не тер пится узнать о некой особе? Ха-ха-ха!

– Да, – ответил я.

– Она живет не здесь. Я остановилась у родствен ников. А она – в «Виктории».

– Что ж, мне ведь нужно было только передать вам посылку, – говорю я, не без труда скрывая разоча рование.

– Подождите, у меня дела в городе, пойдемте вместе.

Фрекен Элисабет надевает пальто, кричит кому-то в дверь «до свидания!» и выходит вместе со мной. Мы берем извозчика и едем в какое-то скромное кафе. Фрекен Элисабет говорит, что любит бывать в кафе. Но здесь ужасно скучно.

– В таком случае, не поехать ли куда-нибудь еще?

– Да. Поедемте в «Гранд».

Я боюсь, что мне там будет неловко, я отвык о т всего этого, а ведь придется раскланиваться со знако мыми. Но фрекен непременно хочется в «Гранд». Она в городе всего несколько дней, но уже приноровилась к здешней жизни и ничуть не робеет. Прежде она мне больше нравилась.

Мы снова берем извозчика и едем в «Гранд». Уже вечер. Фрекен садится за ярко освещенный столик и вся сияет от удовольствия. Подают вино.

– Какой вы нарядный, – говорит она и смеется.

– Не мог же я прийти сюда в рабочей блузе.

– Нет, разумеется. Но, откровенно говоря, блуза… Сказать вам мое мнение?

– Сделайте милость.

– Блуза вам больше к лицу.

– В таком случае ну его к дьяволу, это городское платье!

Я сижу как на иголках, не слушая ее болтовни, и на уме у меня совсем другое.

– А вы надолго в город? – спрашиваю я.

– Мы уже сделали все покупки и уедем вместе с Ловисой. К сожалению, это будет скоро. – Она опеча лилась, но тотчас снова повеселела и спросила со смехом. – А скажите, правда у нас на хуторе было хорошо?

– Да. Просто чудесно.

– Значит, вы вскорости вернетесь к нам? Ха-ха-ха!

Конечно, она надо мной подшучивала. Ей хотелось показать, что она видит меня насквозь и от нее не укрылось, как неудачно я сыграл свою роль. Глупый ребенок, она не знает, что я мог бы поучить иного мастера и справиться почти со всяким делом. Только вот в глав ном деле своей жизни я никак не могу достичь предела мечтаний.

– А не попросить ли мне папу вывесить весной на столбе объявление, что вы прекрасный водопроводчик и предлагаете свои услуги?

Она заливается смехом и щурит глаза.

Я еле сдерживаюсь, как ни беззлобны ее шутки, меня они задевают. Чтобы немного успокоиться, я обво жу кафе взглядом, кое-кто приподнимает шляпу, я рас кланиваюсь в ответ, но мысли мои далеко отсюда. Кра сивая девушка, сидящая за моим столиком, привлекает общее внимание.

– Неужели у вас столько знакомых, что вы в се время раскланиваетесь?

– Да, кое-кого я знаю… А скажите, вы хорошо про вели здесь время?

– Чудо как хорошо. У меня здесь два кузена, они познакомили меня со своими друзьями.

– А бедняга Эрик скучает сейчас в глуши! – шучу я.

– Ах, оставьте меня со своим Эриком. Понимаете, тут есть один человек по фамилии Бевер. Только мы с ним сейчас в ссоре.

– Ничего, помиритесь.

– Вы полагаете? H ет, это довольно серьезно. Скажу вам по секрету, у меня есть надежда, что он придет сюда.

– В таком случае он увидит вас со мной.

– Мы для того сюда и приехали, чтобы он прирев новал меня к вам.

– Что ж, постараемся.

– Да, но все-таки… все-таки не мешало бы вам быть помоложе. То есть я хотела сказать…

Я принужденно улыбаюсь.

– Ну, это ничего. Вы напрасно презираете нас, стариков, мы прожили долгую жизнь и не ударим лицом в грязь. Позвольте-ка, я пересяду на диван поближе к вам, тогда моя плешь не бросится ему сразу в глаза.

Да, нелегко переступить порог старости красиво и с достоинством. Человек становится сам не свой, крив ляется, паясничает, не хочет отстать от молодых, зави дует им.

– Фрекен Элисабет, – говорю я с горячей моль бой, – не могли бы вы позвонить фру Фалькенберг и попросить ее приехать?

Она задумывается.

– Отчего ж, это можно, – говорит она сочувственно. Мы идем к телефону, она вызывает гостиницу «Вик тория» и просит позвать фру Фалькенберг.

– Это ты, Ловиса? Если б ты только знала, кто стоит рядом со мной! Ты не могла бы приехать? Вот и прекрасно. Мы в «Гранде». Нет, этого я тебе не скажу. Ну конечно, мужчина, он теперь стал благородным гос подином, но ни слова больше. Так ты приедешь? Как, уже передумала? Нужно навестить родственников? Что ж, как знаешь. Да, он здесь, подле меня. С чего это ты так заторопилась? Ну, в таком случае до сви дания.

Фрекен Элисабет вешает трубку и говорит коротко:

– Ее ждут у родственников.

Мы возвращаемся к столику. Нам подают еще вина; я стараюсь казаться веселым и предлагаю выпить шам панского.

– С удовольствием, – отвечает фрекен.

Когда мы усаживаемся, она говорит:

– А вот и Бевер. Как хорошо, что мы потребовали шампанского.

Я могу думать лишь об одном, но нужно показать, на что я способен, приходится ухаживать за фрекен, хотя мне это ни к чему, я говорю одно, а на уме у меня другое. Как бы не сказать чего невпопад. У меня из головы не идет этот телефонный разговор: она, конечно, догадалась, что это я хочу ее видеть, но в чем же я провинился? Почему мне так решительно отказали от места в Эвребё и взяли Фалькенберга? Капитан с женой не очень-то ладят, но когда он понял, что меня следует опасаться, то решил уберечь жену от столь смехотворного грехопадения. Вот она и приехала сюда, ей стыдно теперь, что я жил у них, возил ее к пастору и она дважды обедала со мной по дороге. Ей стыдно, что я уже немолод…

– Нет, так у нас ничего не выйдет, – говорит фре кен Элисабет.

И я снова принимаюсь усердно болтать всякий вздор, а она слушает меня и смеется. Я много пью, отпускаю дерзкие шутки, и она, кажется, начинает верить, что я всерьез за н ей ухаживаю. Она все чаще поглядывает на меня.

– А я вам и в самом деле немножко нравлюсь?

– Бога ради, поймите… Я же не вам это говорю, а фру Фалькенберг.

– Тс! – останавливает меня фрекен. – Конечно, я знаю, что вы это говорите ей, но не подавайте вида… Кажется, он уже ревнует. Попробуем еще, притворим ся, будто мы совершенно поглощены друг другом.

Значит, она вовсе не поверила, что я всерьез за ней ухаживаю. Ну конечно, какой из меня соблазнитель, я слишком стар для этого.

– Но ведь с фру Фалькенберг у вас ничего не выйдет, – говорит она. – Напрасны все ваши надежды.

– Да, у меня с ней ничего не выйдет. И с вами тоже.

– Это вы опять ей говорите?

– Нет, это я вам.

Пауза.

– А знаете ли вы, что я была в вас влюблена? Да, да, в ту пору, когда вы жили у нас.

– Это презабавно, – говорю я и пододвигаюсь к ней поближе. – Ну, держись, Бевер!

– Поверите ли, я ходила но вечерам на кладбище, потому что искала встречи с вами. По вы были так глу пы и ничего не поняли.

– Это вы, конечно, говорите Беверу, – замечаю я.

– Нет, поверьте, я серьезно. А один раз я пришла к вам в поле. К вам, а вовсе не к вашему Эрику.

– Неужели ко мне? – говорю я и делаю вид, будто мне стало грустно.

– Вам это, наверное, кажется странным. Но пойми те, ведь и нам, в нашей глуши, надо в кого-нибудь влюбляться.

– И фру Фалькенберг тоже так полагает?

– Ф ру Фалькенберг… Нет, она говорит, что ни когда не влюбится, а будет только играть на рояле, и все такое. Но я говорю о себе. Знаете, что я однажды сделала? Право, стоит ли и говорить? Хотите, скажу?

– Да, любопытно будет послушать.

– Конечно, по сравнению с вами я совсем девчон ка, и это все пустое; но вы тогда ночевали у нас на чердаке, я прокралась туда потихоньку и застелила вашу постель.

– Так это были вы! – Я удивлен от души и забы ваю с в ою роль.

– Поглядели бы вы, как я туда кралась, ха-ха-ха!

Но бедняжка еще не научилась притворяться, после этого маленького признания она краснеет и принужден но смеется, стараясь скрыть смущение.

Я спешу прийти ей на помощь.

– Ну что ж, у вас добрая душа. Ведь фру Фаль кенберг на такое не способна.

– Конечно, нет, но она же старше. А вы-то, верно, думали, что мы с ней ровесницы!

– Стало быть, фру Фалькенберг говорит, что ни когда не влюбится?

– Да. А впрочем, не знаю. Она ведь замужем, и у нас об этом речи не было. Поговорите лучше со мной… Помните, как мы с вами ходили в ла в ку? Я на рочно шла все тише и тише, хотела, чтоб вы меня догнали.

– Вы были очень добры ко мне. И теперь моя очередь.

Я встаю, иду к Беверу и приглашаю его выпить с нами, стаканчик. Мы подходим к нашему столику; при этом фрекен Элисабет краснеет до ушей. Я завожу лег кий разговор, а когда вижу, что молодые люди увлек лись друг другом, вспоминаю про одно неотложное дело, – к сожалению, друзья мои, мне придется вас оста вить, право, это необходимо. Поверьте, фрекен, я совер шенно очарован вами, но ведь все равно у меня ничего не выйдет. А впрочем, как знать…