Текст книги "Фарландер"

Глава 18. Сестры Утраты и Желания

В черном, усыпанном звездами небе сияли луны-близнецы. Они поднялись вместе, обе полные – одна туманно-бледная, другая голубая, – и, продолжая восхождение, прошли вдоль Большого Колеса, видимого ядра галактики, заслоняющего огромное пятно звездного света. Появляясь вместе и во всей полноте – а такое случалось только раз в году, – они возвещали приход осени. Может быть, поэтому их и назвали Сестрами Утраты и Желания.

Две взбирающиеся на холм человеческие фигурки выглядели под этим необъятным куполом галактического неба крошечными и незначительными. Ночь была светлая, и путники шли неторопливо, глядя под ноги, чтобы не оступиться. Занятые какими-то своими мыслями, они почти удивились, обнаружив впереди невзрачную, притаившуюся в сумраке хижину. Где-то рядом катилась река, приглушенный шум которой напоминал потрескивание далекого костра. В хижине в эту ночь огня не разводили, но за порогом отворенной двери мерцал влекущий желтый огонек фонаря. Путники, нисколько не колеблясь, вошли.

Провидец сидел, подобрав ноги, на плетеном коврике. На коленях у него лежала открытая книга. Щурясь за толстыми стеклами очков и рассеянно почесываясь, старец не сразу обратил внимание на поздних гостей, и Нико, терпение которого таяло с каждой секундой, никак не мог понять, почему Эш не подаст какого-нибудь знака – к примеру, не откашляется, – дабы уведомить отшельника об их присутствии.

Подняв наконец голову, Провидец улыбнулся и, бережно закрыв фолиант, отложил его в сторону, после чего знаком предложил путникам сесть.

Первым заговорил Эш. Старец слушал внимательно, кивал, иногда вставлял вопрос. Разговаривали мужчины тихо – из уважения к окружавшей их тишине. Сам факт столь несвоевременного вторжения нисколько Провидца не удивил и никакого недовольства не вызвал; скорее, он даже обрадовался. Возможно, старик ожидал визита кого-то из рошунов.

Закончив разговор, Провидец отыскал в углу хижины лакированную деревянную шкатулку и поставил на пол рядом с собой. Дрожащими руками он извлек из шкатулки некие предметы и разложил их на коврике.

Присмотревшись, Нико узнал пластину черного сланца, кусочек мела и связку палочек, похожих на высохшие тростинки, каждая около фута длиной. Оставив их на время, Провидец сосредоточился на серии дыхательных упражнений, после чего известил о своей готовности резким хлопком в ладоши.

Руки его задвигались с быстротой, удивительной для столь преклонного возраста. Начал Провидец с того, что бросил палочки на коврик и, проведя по ним рукой, разделил кучку на две половины. Взяв затем правую кучку, он принялся перебрасывать тростинки из одной руки в другую, останавливаясь каждый раз, когда в правой оставалось четыре или меньше тростинок. При этом старик зажимал оставшиеся палочки двумя пальцами и начинал весь процесс сначала, но уже без участия отобранных палочек.

Когда свободных пальцев не осталось, Провидец пересчитал все те, что собрались в правой руке. Получившееся число, по-видимому, имело какое-то значение, потому что он сделал пометку на пластине – провел линию – и снова бросил все палочки на коврик, чтобы начать заново.

Процедура затягивалась. Время от времени старик делал очередную пометку на сланце – проводил длинную линию или просто ставил черточку. Постепенно знаки выстраивались в некую серию. Нико уже потерял счет времени и клевал носом, когда Провидец, похоже, дошел до конца. На черной пластине было шесть знаков.

Всматриваясь в результат, он что-то пробормотал себе под нос.

– Кен-йома но-шидо. – Провидец посмотрел на Эша, который энергично закивал в ответ.

Старик продолжил объяснение, а когда остановился, чтобы посмотреть на пластину, Нико шепотом попросил учителя перевести сказанное.

Эш недовольно нахмурился, но, посмотрев в усталые глаза ученика, смягчился и снизошел до короткого изложения:

– Я спрашиваю, как нам достичь цели. Он говорит о громе… Наш путь определит некое особенное событие. А теперь помолчи, он переходит к главному.

– Потом перед вами откроются две дороги, – объявил Провидец, перейдя вдруг на торг. Взгляд его остановился на мгновение на Нико и вернулся к Эшу. – Ступив на одну дорогу, вы потерпите неудачу, но вашей вины в том не будет, и вам еще предстоит многое сделать. Выбрав другую, вы победите, но примете на себя большую вину и останетесь без поддержки.

Эш ненадолго задумался, потом вежливо откашлялся.

– Это все?

Провидец мягко улыбнулся, но не ответил.

Засиживаться путники не стали и, поклонившись, направились к выходу. Нико уже переступал порог, когда Провидец окликнул его:

– Подойди.

Нико вернулся.

– Ты ни о чем меня не спрашивал, – прошамкал старик, щуря подслеповатые глаза. – Сегодня можешь.

– Я не знаю, о чем спрашивать.

Фарландер пристально посмотрел на него:

– Ты ведь идешь с ними без желания. Считаешь это предприятие безумным.

Нико оглянулся – не слушает ли Эш, – но учитель был уже далеко. Он снова посмотрел на старца и даже открыл рот, но слов не нашлось.

– Ты боишься, что не готов к этой вендетте. Опасаешься, что не справишься, что задача не по плечу.

Так оно и было. Весь день Нико думал только о том, что утром покинет это затерянное в горах убежище, этот монастырь, который уже начал воспринимать почти как дом. И ради чего? Чтобы пересечь море и пробраться в Кос, в самое сердце Империи, и там убить не кого-нибудь, а сына Святейшего Матриарха. И это при том, что сам он еще и мечом-то толком владеть не обучился. Милосердная Эрес, от одной лишь мысли об этом его бросало в жар.

– Хочешь услышать мое наставление? – осведомился Провидец.

Нико смущенно прокашлялся.

– Сказать по правде, я еще не знаю, верю ли во все эти штуки… откровения и прочее. Может, не надо и стараться.

– Вот что я скажу тебе, мой юный друг: семя показывает, каков будет плод.

Нико вежливо кивнул.

– Когда наступит время покинуть его, следуй голосу сердца.

– Что?

Старец улыбнулся и начал собирать свои принадлежности.

Нико быстро отступил к двери и вышел.

Ночная тишь сгустилась, и даже мерное журчание речушки звучало глуше. Мастер Эш молча стоял на бережке, наблюдая, как собирается у камней и перекатывает через них темная вода.

В полутьме направились домой.

– Чудной он, – заметил Нико.

Эш остановился и посмотрел на ученика.

– Ты обязан относиться к этому старику с большим уважением, – сурово бросил он и тут же, похоже, пожалев о собственной резкости, попытался что-то добавить, может быть, извиниться. Слов, однако, не нашлось, и Фарландер повернулся и двинулся дальше.

Они шли молча, думая каждый о своем, и две луны, Сестры Утраты и Желания, освещали им путь. Далеко внизу, среди серебристого леса, ясно и призывно светились теплые окна монастыря.

Глава 19. Дипломат

В первый день осени наступающего пятидесятого года Манна, когда ревущая буря обрушилась на землю стеной колючего, как стеклянные осколки, дождя, из Храма Шепотов вышел некий мужчина. Накинув на бритую голову капюшон, он скорым шагом прошел по деревянному мосту. Полы белых одежд хлопали по ногам, звук шагов терялся во взбученных водах глубокого рва.

Не останавливаясь и даже не замедляя шаг, мужчина миновал караульных алтарников, несших службу у сторожевой будки в дальнем конце моста. Ноги уносили его все дальше, по пустынным улицам Храмового округа, которые он проходил все так же, не поднимая головы, то и дело почесывая зудящие руки и лицо. Кое-где ему встречались другие священники, также прятавшиеся от разыгравшейся стихии под надвинутыми низко капюшонами. Затаившийся под дверью белый кот наблюдал за всем молча и внимательно.

Оставшийся за спиной и отступавший все дальше Храм Шепотов казался за плотной завесой дождя неким живым существом, бока которого ощетинились колючей вздыбленной шерстью. Удаляясь от Храма, молодой священник как будто чувствовал его тяжелый взгляд, пристальный взгляд грозного стража. Именно присутствие этого стража, незримое, но осязаемое, постепенно меняло его настроение, стирало то ощущение замешательства и смятения, с которым он проснулся утром своего двадцать четвертого дня рождения.

Чем дальше, тем оживленнее становились улицы. Шум голосов нарастал, его пронизывали дикие вопли, будто вырывающиеся из какого-то экзотического зверинца.

Ливень понемногу стихал, терял силы и ослабел до ровного, смирного дождика, когда священник достиг площади Свободы, окруженной с трех сторон мраморными зданиями, за которыми виднелись бледные шпили, частично скрытые серой дымкой дождя.

Непогода никак не отразилась на численности фанатиков, явившихся на площадь в предвкушении приближающегося праздника Аугере эль Манн, до которого, впрочем, оставался еще почти месяц. Подавляющую их часть составляли паломники со всей Империи, привлеченные в большем, чем обычно, количестве тем фактом, что это празднование совпадало с пятидесятилетним юбилеем маннианского правления: мужчины и женщины, чужестранцы, истово принявшие религию Манна, несмотря на то что многие их соотечественники не смирились с насилием и даже призывали к восстанию. Все были в обычной для людей такого рода одежде: длинной, почти до земли, красной рясе с наглядным свидетельством их религиозного обращения – белым отпечатком раскрытой ладони, зачастую облупившимся за давностью лет и уже не столько белым, сколько крапчато-розовым.

Прожив в этом городе несколько лет, молодой священник Че так толком и не привык к шумным и многолюдным проявлениям религиозного рвения и, шагая по выстилавшим площадь каменным плитам, посматривал по сторонам из-под мокрых складок капюшона.

Паломники вели себя по-разному. Одни, выкрикивая что-то на родном языке, безжалостно охаживали себя плетьми. Другие, с горящими глазами, внимали зажигательным проповедям священников, речистых говорунов, отчаянно жестикулирующих и призывающих к согласию и единству. Третьи кололи шипами кровоточащие лица и поджигали обритые головы, совокуплялись прямо на земле или просто бродили, разинув рот и таращась по сторонам.

Че обогнул огромную толпу, растянувшуюся едва ли не через всю площадь, тысяч десять обращенных, стоявших лицом к занавешенному дождем Храму Шепотов – все в красных рясах, руки воздеты над головами, из глоток рвутся одни и те же слова, лица горят той страстью, что и привела их в Священный Кос на обряд обращения.

Вот все они, как один, упали на колени, и шорох десяти тысяч ряс пронесся над площадью, словно порыв ветра. Вот распростерлись на камнях и поднялись и снова повторили ритуал. Все они ждали своей очереди, чтобы выйти вперед и получить на грудь отпечаток белой ладони от произведенного в духовный сан священника Коса. Даже здесь Че не убавил шаг, и паломники расступались, едва увидев белые одежды. Он прошел между ногами статуи Сашин, Святейшего Матриарха, восседающей на вздыбленном зеле, и мимо бронзового изваяния Нигилиса, Патриарха – основателя нового ордена, с суровым, морщинистым лицом.

Ближе к восточному краю площади толпа начала редеть, а паломники смешиваться с обычными горожанами, занимающимися повседневными делами. На привычных местах расположились торговые тележки под провисшими навесами; здесь продавали картонные стаканчики с горячим чи, продукты, накидки. Другие, стоя под дождем, предлагали сувениры: дешевые жестяные фигурки Сашин, Мокаби, Нигилиса. На происходящее вокруг продавцы взирали без всякой симпатии, опасливо поглядывая на одетых в штатское Регуляторов, расставленных парами по периметру площади и наблюдавших за всем и всеми.

Два верховых стража, завидев человека в белом, придержали зелов. На коленях у них лежали арбалеты. Не удостоив их даже кивком, Че прошел мимо и, выйдя с площади, свернул на улицу Дубузи. Поворот налево, поворот направо… улочки сужались… шум толпы стихал с каждым шагом… Чувства обострились, он настороженно посматривал по сторонам, прислушивался, ловя каждый звук, который мог бы выдать преследователя.

К тому времени, когда Че добрался до одной из первых башен, дождь так промочил его белую сутану, что она стала серой. Под облепившей руки и ноги одеждой проступили рельефные очертания твердых, упругих мышц. Лицо по-прежнему ужасно чесалось, так что перед мостом, восходящим на меньшую из башен, он остановился, сбросил капюшон, посмотрел на темное небо и повернулся навстречу смягчающему зуд дождю. Уступив слабости минуту времени, молодой священник выплюнул горькую воду и насухо вытер глаза.

Кружившая под серым небом стайка летунов медленно пошла на снижение. В городе Че привык видеть других, помельче, – тех использовали для наблюдения и пересылки срочных сообщений из храма в храм. Должно быть, новые образцы, решил он. Империя разрабатывала их несколько последних лет с таким расчетом, чтобы они могли переносить донесения и приказания на поле боя. Догадка получила подтверждение, когда стайка внезапно развернулась и взяла курс на площадь Свободы: такой пролет должен был, несомненно, впечатлить паломников и продемонстрировать очередной успех в бесконечной серии достижений Манна.

По мосту Че прошел медленно. Достигнув входа, остановился у крепкой металлической двери. На уровне головы в нее была встроена решетка, но из-за темноты он не мог видеть глаза, которые наверняка смотрели на него оттуда. Скрипнул запор. Че еще раз почесал шею и просунул руки в открывшуюся ниже решетки щель.

Последовавшая затем серия глуховатых металлических звуков обозначила манипуляции многочисленными замками. Священник убрал руки. В большой двери отворилась дверь поменьше. Узкая и низкая, она понуждала каждого посетителя пригнуться и протискиваться боком. Поскольку Че был малого роста, наклоняться ему не пришлось.

«Каждая помеха – во благо», – подумал он, вовсе не посчитав странным, что здесь, в сердце Священной империи Манна, ему вспомнилась старая рошунская пословица.

Храм Чувственных Наслаждений был тих в этот ранний час. Его круглый первый этаж пребывал в вечном сумраке и освещался, при отсутствии окон, несколькими шипящими и фырчащими газовыми фонарями, установленными вдоль стены. Два дежурных алтарника, лица которых скрывали плоские маски, молча наблюдали за священником, который коротко, по-собачьи, мотнул бритой головой, а потом отряхнул промокшие одежды.

– Дождь, – будто извиняясь, объяснил он.

Стражники смотрели на него как на дурачка, принимая, наверное, за одного из тех молодых прощелыг, которым, благодаря деньгам или родителям, удается порой проскользнуть через сети экзаменов.

– Здесь обслуживают только высшую касту, – сказал тот, что повыше, башней нависая над чужаком. – Какое у вас дело?

Че нахмурился:

– Боюсь, прежде всего вот это.

Все, что они успели, – это вытаращить глаза – два появившихся ниоткуда ножа рассекли два горла.

Оба алтарника свалились на месте. Че проворно убрал оружие и предусмотрительно отступил, дабы не испачкаться в крови. Обойдя разливающуюся черную лужу, он быстро огляделся – свидетелей не было – и повернулся к стражам, которые в этот самый момент упали на колени, а затем и на каменный пол – один боком, другой на спину.

Сам Че ничего не почувствовал.

Не теряя времени, он оттащил оба тела за статую имперской знаменитости, генерала Мокаби, стоящую в глубокой нише. Рано или поздно лужи крови выдадут его присутствие, но только если кто-то промочит в них ноги.

Че это вполне устраивало – его работа не требовала много времени.

Притаившись в тени, он разрезал одежду на одном из трупов, стащил и, свернув узелком, сунул под мышку.

Северная лестница представляла собой спираль ступенек, обвивающую центральную колонну. Он поднимался небрежно, неторопливо, всем своим видом показывая, что имеет полное право находиться здесь. Никто из встретившихся по пути остановить его не попытался.

На седьмом этаже лестница выходила в просторное, роскошно обставленное помещение из розового мрамора с фонтаном в центре, окруженным комнатными растениями. В воздухе ощущался пьянящий аромат наркотиков. На краю фонтана сидели три лысых, слегка перекормленных евнуха в свободного покроя рясах и с длинными кинжалами. Брызгая друг на друга водой и глуповато посмеиваясь, они то и дело бросали взгляды на двух жрецов, сидевших на противоположной стороне фонтана: один с выражением живости и нетерпения, другой – крайней скуки. Еще дальше виднелся арочный проем с выложенными мозаикой откровенными сценами. Из-за колышущегося шелкового полога доносился смех, мужской и женский, звуки флейты и легкий, пульсирующий барабанный ритм.

Оценив ситуацию, Че спустился ниже уровня пола, чтобы его не заметили, безотчетно почесал руку и быстро прикинул имеющиеся варианты.

Приняв решение, он перешел на шестой этаж, оказавшийся совершенно пустым, если не считать ровного сонного храпа.

На фоне затемненного пространства отчетливо вырисовывалось светлое окно, сразу же привлекшее внимание Че. Подойдя, он отворил его – ставни открывались внутрь – и высунул голову наружу, под дождь.

Все было так, как он и ожидал. Бетонный фасад, почти вертикальный, с декоративными выступами, расположенными слишком далеко друг от друга, чтобы использовать их при подъеме. Окон вверху не было вовсе.

Че знал, что делать, и работал быстро. Прежде всего он натянул перчатки из тончайшей кожи, потом достал из сетки, скрывавшейся под одеждой священника, баночку с клеем. Баночка была запечатана толстой восковой пробкой и снабжена лямкой, прикрепленной к проволоке, обмотанной несколько раз вокруг шеи. Че вынул пробку, и в нос ударил резкий, неприятный запах животного жира и морских водорослей. Убедившись, что белая кремовая масса не высохла, он накинул лямку на шею, сдвинул баночку на бедро, развернул узелок со снятой со стражника рясой и принялся резать материал на полосы. За все это время он оглянулся лишь однажды, но даже и тогда не сделал паузы в работе.

Затолкав нарезанные полоски в другой карман, Че запрыгнул на подоконник и повернулся спиной к дождю. В координации движений он не уступал канатоходцу, но пустота все равно тянула, засасывала.

Че достал первую полоску, смотал ее в шарик и обмакнул в белую субстанцию в баночке, после чего прижал сырой еще комочек к бетонной поверхности рядом с оконной рамой. То же самое он проделал и с остальными полосками, в результате чего у него получилось шесть приклеенных к стене, один выше другого, комочков. К тому моменту, когда Че закончил с последним, первый, самый нижний, уже высох, затвердел и вполне мог служить ступенькой.

Он сбросил ботинки, связал их шнурками и повесил на шею, после чего вытянул ногу и осторожно проверил босой ногой прочность первой «ступеньки». Она держалась.

– Мать Мира да хранит дураков, – пробормотал Че и перенес за окно свой вес. Глянуть вниз не хватило духу. Он стиснул зубы и начал подъем.

Несмотря на относительную молодость, Че имел за спиной немалый опыт. В какой-то момент в нем обнаружилась природная склонность к такого рода работе, и это было удивительно, учитывая тот факт, что его мнения никто никогда не спрашивал, его желания никем не принимались в расчет, а интересы никоим образом не учитывались.

Об этом он и размышлял, карабкаясь по почти вертикальной стене, под холодным дождем, на высоте в несколько сотен футов, цепляясь за крошечные выступы дрожащими от напряжения пальцами, смаргивая повисшие на ресницах капли.

Жизнь без выбора.

Взять хотя бы детство.

В самом начале ему повезло. Че родился в очень богатой семье, принадлежащей к купеческому роду Дольчи-Феда, чьи склады занимали половину всех северных пристаней. В тринадцать лет он жил, счастливый и довольный, в роскошном восточном пригороде, весело, беззаботно, рисково, хотя порой и срывался. Все перевернулось, когда Че попал в большую беду. Как это часто бывает, беда не пришла незваной – он спутался с девушкой, семья которой давно соперничала с его семьей. В результате девушка получила в подарок ребенка, а Че – неприятности.

Одним душным вечером, когда над городом собрались темные тучи, Че стал невольным свидетелем дуэли между своим отцом и ее родителем – именно так в Косе решались вопросы чести. Оба были ранены, оба остались в живых, а вопрос остался нерешенным, потому как решением могла быть только смерть. Через несколько дней пушечное ядро разворотило стену в спальне Че. К счастью, он в этот момент находился в другой комнате. Выстрел был произведен из орудия, тайно установленного на крыше соседнего дома, жильцы которого проводили лето в загородном поместье в Экзансе. Отец Че поначалу пришел в ярость, но через неделю, когда пыль в доме осела, притих, хотя и не успокоился.

Достать порох в Косе было трудно даже военным, но это не остановило его врага. Не помогла и печать, которую Че носил на шее с десяти лет и которая оберегала его угрозой вендетты. Было ясно, что оскорбленная сторона не остановится ни перед чем, пока не поставит в этом деле кровавую точку.

Че был единственным сыном и, следовательно, наследником, в руки которого должны были со временем перейти бразды правления всеми семейными предприятиями. Ради безопасности и будущего семьи ему надлежало покинуть город. Другого выхода отец не нашел.

На следующее утро Че отвезли в закрытой карете к местному представителю ордена рошунов. Спрятав сына за крепкими стенами, закрытыми окнами и запертыми дверями, отец предложил женщине-агенту солидную сумму золотом за то, чтобы она увезла Че куда-нибудь подальше, где он прошел бы подготовку как ученик рошунов. Женщина поначалу не соглашалась, но обеспокоенный родитель просил и умолял, упирая на то, что жизнь мальчика зависит от нее.

Через неделю, которую он провел в подвале агента, Че покинул город. Забрал его немолодой рошун с резкими чертами лица и фиалковыми глазами, характерными для уроженцев Верхнего Паша. Коротко представившись – его звали Шебек, – он и в дальнейшем предпочитал держаться молчуном. Не разрешив даже попрощаться с семьей, Че посадили на корабль, который тут же вышел в море. Проведя в пути неделю, они прибыли в Чим, откуда совершили удивительный, странный и жутковатый переход через горы.

Вот так и получилось, что остаток детства избалованный подросток провел в монастыре, где учился убивать – хладнокровно, без жалости, любыми подручными средствами. Недели складывались в месяцы, месяцы в годы, и Че с удивлением ловил себя на том, что вовсе не скучает ни по родным, ни по прежней беззаботной жизни.

Учеба всегда давалась ему легко, и успехи на новом поприще не заставили себя ждать. Он легко заводил друзей и был достаточно осторожен, чтобы не наживать врагов. Однако при всем при этом в душе он остался подростком со своими темными тайнами.

По ночам, лежа на койке в общей спальне, Че видел чужие сны.

В этих снах он жил совершенно другой жизнью, у него были другие родители и другой дом. И настолько реальны были эти ночные видения, настолько точны и последовательны в фактах и деталях, что, просыпаясь по утрам, Че ощущал себя чужаком в собственном теле и с трудом разбирался в том, где настоящее, а где мнимое. Иногда он даже допускал мысль, что сходит с ума.

Шли годы. Че держался изо всех сил и никому не рассказывал о другом своем существовании.

Он повзрослел и стал мужчиной. Стал рошуном.

Тот день ничем вроде бы не отличался от других дней, разве что был кануном его двадцать первого дня рождения, что само по себе не имело для Че почти никакого значения. Его наставник, Шебек, решил, однако, что день рождения уже наступил, и даже устроил небольшой праздник, собственноручно приготовив медовый пирог с орехами и предложив выпить вина. Че не хватило духу поправлять учителя и указывать ему на ошибку, но, удалившись в комнату, он поймал себя на том, что испытывает необъяснимое и растущее ощущение беспокойства.

В ту ночь, впервые за все время после прибытия в монастырь, ему совсем ничего не снилось. Он уснул быстро, как будто провалился, и спал спокойно, без метаний, а проснувшись утром своего настоящего дня рождения, обнаружил, что перестал быть собой.

Истина открылась внезапно, как будто перед ним распахнулось вдруг окно и он увидел настоящий пейзаж, бывший там всегда, но обнаружившийся лишь теперь. В своей крохотной, чистенькой келье, куда уже проник, просочившись через щели в ставне, первый утренний свет, Че горько рассмеялся, испытав одновременно облегчение, отчаяние и острое чувство утраты.

Он не стал прощаться с учителем, подавив желание в последний раз увидеть Шебека и, может быть, хотя бы улыбнуться напоследок. Старик мог что-то заподозрить, о чем-то догадаться. Че ушел из монастыря, когда братия еще только протирала глаза, оставив все свои пожитки и захватив только дорожную сумку с сушеными продуктами.

Он не стал спускаться в долину, а вместо этого пересек ее, взяв курс на могучую гору, которую здесь называли Старик и которая возвышалась над долиной, перерезанной стремительным горным потоком. Солнце еще не поднялось над вершинами, когда Че начал восхождение по крутому глинистому склону. Зная, где находится сторожевой пост, откуда часовой наблюдает за тропинкой, он выбрал обходной маршрут. Лишь поднявшись на самый пик, Че позволил себе оглянуться на оставшийся далеко внизу монастырь Сато.

Тень смятения накрыла его, но уже в следующую секунду он повернулся и начал спуск по другому склону.

В последующие дни ему предстояло пройти немало высоких перевалов. Он шел козьими тропками, пробирался по узким выступам над глубокими ущельями, но всегда выискивал маршруты, которые вели вниз, – так вода упрямо ищет путь к морю. И горы понемногу отступали назад.

После ухода из Сато прошло двенадцать дней, когда Че, измученный, в лохмотьях, спустился наконец к побережью. В первом портовом городишке он приобрел мула и, покупая продукты у не отличавшихся доброжелательностью островитян, продолжил путь по побережью, в сторону Чима, где сел на первый же шлюп, отправлявшийся в Кос.

В монастырь Че не вернулся.

Прошло три года, и вот теперь Че стоял в шаге от открытого окна. Если бы он оглянулся, но увидел бы уходящую спиралью вниз и теряющуюся из виду дорожку из огибающих стену следов, затвердевших комочков ткани. Но смотреть вниз Че не стал.

Из окна над ним доносились звуки любовной игры, громкие, бесстыдные. Он ждал, пока игра закончится, пока эти звуки стихнут. Ждать пришлось недолго.

Решившись наконец заглянуть в окно, Че увидел жирную мужскую задницу, бледную, с ямочками. Она мелькнула и тут же исчезла под натянутой торопливо рясой. Лицо женщины он рассмотреть не смог, но при первом же взгляде на нее в нем что-то дрогнуло, а по спине пробежал холодок. Отпрянув, Че прислушался к шороху платья, сжал зубами гарроту, подобрался и прыгнул.

Он уже был в комнате и стоял, держа в руках натянутую гарроту, когда она обернулась и испуганно, будто удерживая крик, вскинула руку к губам.

Че выдохнул и, слегка расслабившись, прислонился к подоконнику. Опустил гарроту. Женщина опустила руку.

– А через дверь, как все, войти не мог? – недовольно нахмурилась она.

– Привет, мама.

Женщина ненадолго отвернулась, чтобы прибраться. Стянула с кровати простыню, стряхнув с нее приторный аромат дикого лотоса, от которого у Че засвербело в горле.

– Пришел убить меня? – Она указала взглядом на гарроту.

– Нет, конечно. Мне приказано отработать маневр и сразу же вернуться в Храм.

– Значит, ты здесь упражняешься. Но кому ж это пришло в голову посылать тебя к матери?

Гнев уже закипал внутри, но внешне Че оставался совершенно спокойным.

– Не знаю. Ты ведь вообще-то живешь этажом выше, так?

– Аа, – протянула она, словно вдруг открыла для себя некую правду. – Да, конечно. Сюда меня перевели сегодня утром.

Она подошла ближе – на него пахнуло тяжелым и несвежим мускусным запахом – и улыбнулась, почти призывно, потому что по-другому улыбаться уже не умела.

– Интересно, что бы ты делал, если бы они все-таки приказали задушить собственную мать?

Че нахмурился и, вместо ответа, чтобы не смотреть матери в глаза, смотал и убрал подальше гарроту.

– Мне тоже интересно, с каким настроением ты занималась бы любовью, зная, что за окном висит твой единственный сын.

При этих словах она обиженно отвернулась и плотнее запахнула на себе тонкий халатик.

– Не надо меня провоцировать, – сердито сказал он.

Она подошла к столу, налила воды в хрустальный стакан с кусочками апельсина.

Для своих лет мать – это слово и сейчас давалось ему с трудом – выглядела прекрасно. Сейчас ей шел – что бы там ни говорили льстецы – сорок второй год. И при этом она ничем не напоминала ту же женщину, которая была его матерью в то время, когда он жил в богатом пригороде Коса, жил беззаботно и бездумно.

На самом деле той матери из его детских воспоминаний никогда и не было. Как не было и той жизни в богатом пригороде.

Истина, открывшаяся утром двадцать первого дня рождения в монастыре Сато, заключалась в следующем: все воспоминания, касавшиеся его жизни до бегства в Чим, были фальшивкой. Их запихали ему в голову, чтобы тот, юный Че принимал поддельную жизнь за реальную.

Проснувшись в то утро, он понял это с абсолютной ясностью, как и то, что должен был вспомнить все именно в определенный день, двадцать первый день рождения. Настоящие воспоминания вырвались, смыли самые основания прежней жизни и унесли, как бесполезный мусор. Че вдруг узнал, что он вовсе не сын влиятельного купца, а самый обычный бастард, не знающий отца, что его настоящая мать – служительница в одном из многочисленных культов любви, основанных в рамках ордена Манна, и что сам он воспитывался там же, чтобы стать в будущем священником.

Подхваченный волной воспоминаний, ошарашенный, растерянный, Че знал только одно: он должен покинуть Чим и возвратиться в Кос.

Что именно с ним сделали, выяснилось только после возвращения в столицу. Империя просто использовала его в своих целях. Опасаясь рошунов, власти предусмотрительно решили заслать одного из новичков в этот тайный орден убийц, с тем чтобы он не только изучил их методы и обычаи, но и – самое главное – узнал местонахождение монастыря на тот случай, если Империи придется воевать с орденом.

О том, почему выбор пришелся именно на него, Че так и не сказали. Возможно, это произошло случайно. Возможно, в нем заметили некую склонность к такого рода работе. В течение нескольких месяцев он, тринадцатилетний мальчишка, подвергался интенсивному ментальному воздействию: его опаивали наркотиками, доводя до помрачения сознания; его память подавлялась, а прежние воспоминания и впечатления подменялись новыми.

Разумеется, все эти откровения не прошли бесследно, но опомниться ему не дали. Он еще не пришел в себя, не разобрался толком в том, кто он такой на самом деле, как его взяли в оборот имперские Регуляторы. Целый месяц Че допрашивали с применением наркотиков правды и гипноза, выкачивая из него все, до самых мельчайших деталей. Потом ему обрезали кончики мизинцев – это было частью посвящения – и дали понять, что будут довольны, если он последует своему призванию и использует приобретенные навыки ассасина на благо Империи.