Текст книги "Эпоха Аттилы. Римская империя и варвары в V веке"

Евнуху показалось, что тот говорит разумно, и, приняв совет варвара, он после обеда отослал его и представил свой план императору. Последний призвал Марциала, магистра оффиций, и рассказал ему о договоре с варваром. По необходимости он доверял мнению этого чиновника, ибо магистр был посвящен во все планы императора, ведь ему подчинялись посланники, переводчики и солдаты императорской стражи. Тем, кто составил эти планы и предложения, показалось, что лучше отправить к Аттиле не только Бигилу, но и Максимина в качестве посланника.

Этот человек являлся помощником Ардавурия при заключении мирного договора с Персией в 422 году и при Маркиане должен был сделаться главным управляющим и, следовательно, одним из четырех основных министров государства. Гиббон называет его «мудрым и красноречивым Максимином», он, безусловно, являлся одним из самых способных воинов и дипломатов своего времени.

П. Фр. 8. Когда евнух Хрисафий предложил Эдекону убить Аттилу, император Феодосий и магистр оффиций Марциал, которые строили планы об этих предложениях, посчитали, что лучше отправить послом к Аттиле не только Бигилу, но и Максимина. Они велели Бигиле под видом исполнения обязанностей переводчика делать все, что Эдекон посчитает нужным, а Максимину, который ничего не знал о задуманном ими, передать письма императора. О людях, отправленных в посольство, было записано, что Бигила – переводчик, а Максимин выше Бигилы по положению, человек прославленного рода и советник императора по важнейшим вопросам. Затем было сказано, что человеку, нарушающему мир, не стоит вторгаться на землю римлян. Император добавил: «Я послал тебе семнадцать беглецов в дополнение к уже выданным, поскольку больше нет». Так было сказано в послании. Император велел Максимину на словах передать Аттиле, что последний не должен просить послов высокого достоинства приходить к нему[56]56
  Ср. с предыдущим фр. 7, с. 96–99.


[Закрыть], ибо так не делалось ни при его предках, ни для других правителей Скифии, а вестником в посольство отправлялся любой случайный воин. Для улаживания спорных дел лучше было бы послать к римлянам Онегесия, ибо с тех пор, как Сардика была разрушена, невозможно было ему (то есть Аттиле) прибыть в этот город с человеком консульского звания.

Своими просьбами Максимин убедил меня отправиться с ним в это посольство. И вот мы пустились в путь вместе с варварами и достигли Сардики, находящейся от Константинополя в тринадцати днях пути для путника, путешествующего налегке. Остановившись там, мы подумали, что правильно будет пригласить Эдекона и сопровождающих его варваров на обед. Вслед за тем жители дали нам овец и быков, которых мы зарезали и приготовили трапезу. Во время пира, когда варвары прославляли Аттилу, а мы императора, Бигила сказал, что не следует сравнивать бога и человека, подразумевая под человеком Аттилу, а под богом Феодосия. Тогда гунны рассердились и, разгорячась, пришли в ярость. Однако мы повернули разговор к другим темам, и благодаря дружеским попыткам они успокоились. После обеда, когда мы разделились, Максимин осыпал Эдекона и Ореста подарками: шелковыми одеждами и индийскими камнями[57]57
  Возможно, имеется в виду жемчуг.


[Закрыть].

Дождавшись ухода Эдекона, Орест сказал Максимину, что он умен и весьма благороден, поскольку не обидел их, как люди при императорском дворе. Он говорил, что те, приглашая Эдекона без него на пир, оказывали ему почтение подарками. Эта речь показалась нам бессмысленной, поскольку он ничего не знал о том, что было открыто выше. Он ушел, так и не ответив нам, хотя мы не раз спросили, как и когда он был обойден, а Эдекон почтен. На следующий день, тронувшись в путь, мы рассказали Бигиле, что поведал нам Орест. Тот ответил, что Оресту не следует сердиться из-за того, что к нему относятся иначе, чем к Эдекону, ибо он является слугой и писцом Аттилы, а Эдекон – первым человеком в воинских делах, поскольку он гуннского происхождения[58]58
  См. гл. 4, фр. 13, с. 162.


[Закрыть] и во многом превосходит Ореста. Произнеся это и переговорив с Эдеконом наедине, позднее он сообщил нам, говоря то ли правду, то ли ложь, что передал тому рассказанное и с трудом его успокоил, поскольку тот сильно разгневался.

Приехав в Наисс, мы нашли город брошенным жителями, поскольку его разрушили враги. В христианских приютах обнаружились люди, пораженные болезнью. Остановившись на открытом месте недалеко от реки – ибо каждое место на берегу было усеяно костями убитых на войне, – на следующий день мы прибыли к Агинтею, командиру войск в Иллирии, находившемуся рядом с Наиссом, чтобы передать приказания императора и получить беглецов. Он должен был отдать пятерых из семнадцати, о которых было написано Аттиле[59]59
  Бэри был не прав, когда утверждал, что Мюллер неверно перевел этот отрывок. Речь идет не о письме Аттилы, упомянутом во фр. 7 (с. 97), как утверждает Бэри, а явно о письме императора к Аттиле. Томпсон в «Истории Аттилы и гуннов» повторяет ошибку Бэри.


[Закрыть]. Мы поговорили с ним и условились, что он отдаст гуннам пятерых беглецов, которых пошлет с нами, обойдясь с ними милостиво.

Переночевав, мы отправились от пределов Наисса к Дунаю и вступили в какое-то темное место, где дорога имела множество поворотов, изгибов и извивов. Когда наступил рассвет, восходящее солнце показалось перед нами, хотя мы думали, что путешествуем на запад, так что, незнакомые с местностью той страны, мы закричали, полагая, что солнце движется в обратном направлении и это предвещает удивительные и необычные события. Из-за переменчивости местности эта часть дороги была обращена к востоку.

После такого трудного пути мы вышли к лесистой равнине. Нас встретили варвары-перевозчики и переправили через Дунай на лодках, которые они делают сами из одного дерева, срубая и выдалбливая его изнутри. Они приготовили их не ради нас и уже перевезли на другую сторону толпу варваров, которая встретилась нам по пути, поскольку Аттила хотел прийти на римскую землю будто бы для охоты. Однако на самом деле царственный скиф собирался сделать это для приготовлений к войне под тем предлогом, что не все пленники были выданы.

Переправившись через Дунай и проехав с варварами около семидесяти стадиев, то есть примерно восемь миль (почти 13 км), мы были вынуждены ждать в определенном месте, чтобы Эдекон и его спутники могли отправиться к Аттиле и известить о нашем прибытии. Варвары, служившие нашими провожатыми, остались с нами. В конце дня, когда мы трапезничали, услышали топот приближающихся коней. Вскоре показались два скифа, которые велели нам отправляться к Аттиле. Мы предложили им сначала поужинать с нами, и они, спешившись, получили хорошее угощение, а на следующий день показали нам дорогу. В девятом часу дня, то есть в три пополудни, мы прибыли к шатрам Аттилы – оказалось, что у него их множество, – но когда мы захотели разбить свои шатры на некотором возвышении, то этому воспротивились встретившие нас варвары, потому что шатер Аттилы стоял ниже. Мы разместились там, где скифам показалось лучше, а Эдекон, Орест, Скотта и другие избранные мужи гуннов пришли и спросили нас, чего мы хотели бы добиться этим посольством.

Удивившись неожиданному вопросу, мы переглянулись, но они продолжали настаивать на ответе. Мы сказали, что император велел нам говорить с самим Аттилой и ни с кем другим, но Скотта, рассердившись, заметил, что таков был приказ их повелителя, ибо по своей воле они не пришли бы из праздного любопытства.

Мы ответили, что нет такого закона касательно послов – вести переговоры о предмете своего посольства через других людей, не встретившись и не представившись тому, к кому они были отправлены. Мы отметили, что скифам к тому же это небезызвестно, так как они часто приезжают послами к императору; правильно было бы, если бы и к нам относились так же, а иначе мы не сообщим о цели нашего посольства.

Тогда они оборвали разговор, отправились к Аттиле и вернулись уже без Эдекона. Они сообщили нам все, для чего мы отправились послами, и приказали уехать как можно скорее, если нам больше нечего добавить. От таких слов мы пришли в еще большее недоумение, ибо трудно было понять, как стали известны тайные решения императора.

Мы подумали, что нашему посольству не будет пользы, пока мы не увидим самого Аттилу. Поэтому мы сказали: «Вопрос вашего повелителя в том, прибыли ли мы в качестве послов, чтобы решить дела, упомянутые скифами, или какие-то другие, но в любом случае мы не будем обсуждать их с другими людьми». Тогда они велели нам уехать.

Пока мы готовились к путешествию, Бигила стал бранить нас за ответ, говоря, что лучше быть пойманным на лжи, чем вернуться ни с чем. Он заметил: «Если бы я поговорил с Аттилой, то легко убедил бы его прекратить разногласия с римлянами, ибо я стал его другом во время посольства Анатолия»[60]60
  В 443 г. (см. выше фр. 5, с. 91) или в том же году, о котором идет речь.


[Закрыть]. Он сказал это, а также отметил, что Эдекон весьма расположен к нему. С такой целью посольства и делами, которые в любом случае следовало обсудить, он старался, искренне или притворно, воспользоваться случаем и осуществить планы, задуманные против Аттилы, и принести золото, которое, как сказал Эдекон, было необходимо разделить между нужными людьми. Однако он не знал, что его предали, ибо Эдекон дал лживое обещание или же испугался, что Орест передаст Аттиле, что тот сказал нам после пира в Сардике. В таком случае он страшился, что его обвинят потому, что он разговаривал с императором и евнухом без Ореста и открыл Аттиле заговор против него, рассказав о количестве золота, которое должны прислать. Он также поведал о цели нашего посольства.

Наша поклажа уже была навьючена на животных, и мы, не имея выбора, готовились отправиться в путь ночью, когда пришли другие варвары и сказали, что Аттила ввиду позднего часа приказывает нам подождать. В то самое место, откуда мы пустились в путь, какие-то люди доставили нам от Аттилы быка и речную рыбу, так что мы поужинали и отправились спать.

Когда наступил день, мы подумали, что варвар мог отдать какие-то более мягкие указания, но он опять прислал тех же самых людей и приказал нам уехать, если нам нечего сказать, кроме того, что им и так известно. Мы не ответили и готовились к путешествию, хотя Бигила настойчиво убеждал, что мы должны сказать, будто у нас есть для них и другие сведения. Когда я увидел Максимина в большом унынии, то позвал Рустиция[61]61
  См. далее, фр. 8 (продолжение), с. 127.


[Закрыть], хорошо знавшего язык варваров и приехавшего с нами в Скифию не в составе посольства, а по делу к Констанцию[62]62
  См. далее, с. 111.


[Закрыть]. Он был родом из Италии, и Аэций, полководец западных римлян, послал его к Аттиле в качестве секретаря. Я пришел с Рустицием к Скотте, ибо Онегесий в то время отсутствовал. Обратившись к нему через переводчика Рустиция, я сказал, что он получит от Максимина множество даров, если устроит ему встречу с Аттилой. Я утверждал, что посольство Максимина будет полезно не только римлянам и гуннам, но также и Онегесию, который, как желает того император, прибудет к нему для улаживания разногласий меж двух народов и получит богатые подарки. Поскольку Онегесий отсутствовал, я сказал, что Скотта должен помочь нам – а точнее, своему брату – в этом благородном деле. Я говорил, что знаю, как Аттила доверяет ему, но рассказы о нем не заслуживают доверия, пока на собственном опыте мы не убедимся в его влиянии. Он ответил, что мы не должны сомневаться, когда он у Аттилы, то говорит и поступает так же, как брат. Затем он сразу сел на коня и поскакал к шатру Аттилы.

Я вернулся к Максимину, который в сложившихся обстоятельствах вместе с Бигилой пребывал в унынии и растерянности. Я передал, что сказал Скотте и что услышал от него, и заявил, что нужно приготовить для варвара подарки и обсудить, что мы ему скажем. Оба они вскочили, так как лежали на траве, похвалили мой поступок и позвали обратно людей, уже выступивших с навьюченными животными. Затем они стали обсуждать, как будут обращаться к Аттиле, как передадут ему дары императора и те, что Максимин привез лично от себя.

Пока мы занимались этим, Аттила через Скотту позвал нас, и мы отправились в его шатер, который охраняла целая толпа варваров, стоящая вокруг. Войдя, мы увидели Аттилу сидящим на деревянном кресле. Когда мы остановились поодаль от трона, Максимин вышел вперед, приветствовал варвара и передал ему письмо императора, сказав, что император молится, чтобы он и его близкие были живы и здоровы.

Аттила ответил, что со своей стороны желает, чтобы у римлян было все, чего они желают. Он сразу же обратился к Бигиле, называя того бесстыдным зверем и спрашивая, зачем он хотел приехать к нему, если знал условия мира, заключенного между ним и Анатолием, к тому же сказано было, что к нему не должны являться послы, пока варварам не будут выданы все беглецы.

Бигила ответил, что у римлян нет ни одного беглеца из скифского народа, ибо всех их передали. Аттила разгневался еще больше и, осыпая его бранью, кричал, что посадил бы его на кол и отдал бы на съедение птицам, если бы не считал, что нарушит закон о посольстве, подвергнув его такому наказанию за бесстыдство и безрассудные речи. Он утверждал, что у римлян много беглецов из его народа, чьи записанные на листе бумаги имена он велел прочесть секретарям. Когда те упомянули обо всех, Аттила приказал Бигиле уехать без дальнейших промедлений. Он послал с ним Эслу, дабы передать римлянам, что те должны отправить с ним всех варваров, бежавших к ним со времен Карпилеона, который, будучи сыном полководца римлян Аэция, стал заложником при его дворе[63]63
  Томпсон считает, что Карпилеон стал заложником в 433 году (см. сн. к фр. 18 на с. 106), а Бэри, ссылаясь на Кассиодора, утверждает, что это произошло в 425 году.


[Закрыть]. Он не позволит собственным слугам идти против него войной, даже если они и не смогут помочь тем, кто передал им защиту родной земли, ибо, говорил он, какой город или какую крепость из тех, что он собирался захватить, спасли бы эти беглецы? Когда Бигила и Эсла объявят его решения касательно беглецов, он приказал им вернуться и сообщить, намерены ли римляне выдать их или же собираются начать из-за них войну.

Он также велел Максимину остаться, чтобы он мог передать с ним ответ императору относительно написанного, и принял дары. Передав их и вернувшись в свой шатер, мы обсудили все сказанное с глазу на глаз. Бигила выразил удивление, что Аттила теперь грубо бранит его, хотя, когда он участвовал в прежнем посольстве, тот казался спокойным и добрым по отношению к нему. Я высказал опасение, что кто-то из варваров, пировавших с нами в Сардике, настроил Аттилу против него, сообщив, как он назвал императора римлян богом, а Аттилу человеком. Максимин посчитал это объяснение вероятным, поскольку на самом деле не являлся участником заговора, устроенного евнухом против варвара. Однако Бигила сомневался и, как мне показалось, недоумевал, почему Аттила набросился на него. Как он сказал нам позже, он не думал, что Аттиле сообщили о произошедшем в Сардике или о подробностях заговора, поскольку никто из толпы не осмеливался заговорить с ним из-за обуявшего всех страха, а Эдекон должен был сохранить мир из-за своих клятв и сомнительности дела, чтобы его как участника этих планов не посчитали сочувствующим им и не предали смертной казни.

Пока мы пребывали в великих сомнениях, пришел Эдекон и отвел Бигилу в сторону от нас, притворяясь, будто и вправду участвует в заговоре. Он велел, чтобы принесли золото для тех, кто вместе с ним будет участвовать в этом деле, и ушел. Когда я стал подробно допытываться, что Эдекон сказал ему, он постарался обмануть меня – будучи сам обманут – и, скрывая истинную причину, ответил, будто Эдекон сообщил ему, что Аттила гневается на него из-за беглецов, ибо ему было нужно или получить их всех, или чтобы к нему прибыли послы из самой высшей знати.

Пока мы обсуждали это, несколько людей из свиты Аттилы пришли и сказали Бигиле и нам, чтобы мы не покупали римских пленников, варваров-рабов, лошадей или чего-нибудь еще, кроме необходимых для пропитания продуктов, пока разногласия между римлянами и варварами не будут разрешены.

Варвар проделал это так ловко, что Бигилу легко можно было поймать на деле, направленном против него, – ведь ему было бы трудно назвать причину, по которой он привез золото, – также он (Аттила) воспользовался ответом, который должен был дать послам, как предлогом, чтобы мы могли дождаться Онегесия и он получил дары от императора, которые мы желали передать.

Так случилось, что Онегесий со старшим сыном Аттилы был послан к акатирам[64]64
  Здесь «акацирам», но в других отрывках (см. далее) «акатиры» и «кациры». Этот народ упоминается у Иордана (V, 36 и, возможно, также XXIV, 126). Их, несомненно, следует объединить, или даже отождествить, с амильзурами из фр. 1 (см. сн. к фр. 10 на с. 82). Они жили на берегах Черного моря.


[Закрыть]. Это гуннское племя подчинилось Аттиле по следующей причине. Этот народ имел множество вождей согласно племенам и родам, и император Феодосий отправил им дары, чтобы с его поддержкой они отказались от союза с Аттилой и заключили союз с римлянами. Однако человек, привезший дары, раздал их разным царям, не сообразуясь с их положением. В результате Куридах, старший по власти, получил дары вторым и, будучи обойденным и лишившись своих почестей, призвал Аттилу против своих соправителей. Аттила без промедления выслал войско, истребив одних и подчинив других, и пригласил Куридаха разделить с ним плоды победы. Однако тот, подозревая заговор, ответил: «Человеку трудно явиться пред ликом бога; ведь если невозможно смотреть прямо на солнечный диск, то как же можно без страданий смотреть на величайшего из богов?» Так что Куридах остался на собственных землях и сохранил власть, тогда как остальная часть акатиров покорилась Аттиле. Желая поставить царем этого народа своего старшего сына[65]65
  Вероятно, этот план позднее осуществился (см. далее, с. 119). Этого сына звали Эллак (Иордан. I, 262).


[Закрыть], Аттила послал к ним с этой целью Онегесия. Поэтому, как было сказано, он вынудил нас ждать, пока Бигила и Эсла отправились в римские земли под предлогом возврата беглецов, но на самом деле, чтобы Бигила мог привезти для Эдекона золото.

Когда Бигила пустился в путь, мы ждали после его отъезда один день, а на следующий отправились с Аттилой в северные области страны. Какое-то время мы ехали с варваром, а затем свернули на другую дорогу, нам велели сделать это скифы, бывшие нашими провожатыми, поскольку Аттила собирался приехать в какую-то деревню, где хотел жениться на дочери Эскама[66]66
  Это можно было бы прочесть и как «его дочери Эскам», однако отсутствие у Приска пояснения препятствует такой возможности, удивительной и для римлян, и для нас.


[Закрыть]. У него было много жен, но он согласно скифскому обычаю взял еще и эту женщину. Отсюда мы отправились по ровной дороге, идущей по равнине, и пересекли судоходные реки, из которых самыми большими после Дуная были Дрекон, так называемый Тигас и Тифезас. Нас переправили через них на таких же лодках, сделанных из единого ствола дерева, какие используют жители на берегах этих рек. Другие реки мы пересекли на плотах, которые варвары везли на повозках, чтобы использовать в затопленных местах.

В деревнях нам щедро приносили продовольствие, просо вместо пшеницы и «мед» – как он называется на местном языке – вместо вина. Сопровождающим нас слугам тоже приносили просо и давали изготовленный из ячменя напиток, который варвары называют «камон». Окончив свое долгое путешествие вечером, мы устроили привал у озера с чистой водой, откуда ее берут жители ближайшей деревни. Вдруг поднялся ветер, и началась буря с громом, частыми вспышками молний и проливным дождем; она не только повалила наш шатер, но и покатила наши пожитки в воды озера. Напуганные царившей в воздухе стихией и всем, что случилось, мы покинули это место и в темноте под дождем отделились друг от друга, ибо каждый избрал ту дорогу, которую считал для себя легкой. Добравшись до хижин деревни – ибо мы вернулись к ней, все разными путями, – мы встретились в одном месте и с криками стали разыскивать необходимые вещи. На шум выскочили скифы и зажгли тростник, который они используют для разведения огня; принеся свет, они спросили, отчего мы так кричим. Бывшие с нами варвары ответили, что мы испугались бури, и потому скифы пригласили нас в свои хижины и, запалив множество тростников, предоставили нам приют.

В этой деревне правила женщина – одна из жен Бледы, – она прислала нам еду и красивых женщин для отдыха. Таков скифский обычай оказания почтения[67]67
  Подобный обычай описан Марко Поло у племени, жившего в Монголии или Западном Китае.


[Закрыть], но мы, когда кушанья были выложены, проявили к женщинам доброту и отказались от общения с ними. Мы остались в хижинах до утра, а затем обратились к поиску своих пожитков. Мы нашли все: некоторые на том же месте, где нам случилось остановиться, другие на берегу озера, а третьи в воде. Тот день мы провели в деревне, суша свои вещи, ибо гроза прекратилась и светило солнце. Позаботившись о лошадях и других вьючных животных, мы отправились к принцессе, поприветствовали ее и передали ей подарки, три серебряные чаши для питья, красные кожи, перец из Индии, плоды пальмы и другие лакомства – дары, которые варвары ценят, поскольку те попадают к ним нечасто. Мы поблагодарили ее за доброту и гостеприимство.

Через семь дней пути мы остановились в какой-то деревне, наши скифские провожатые велели нам сделать это, поскольку Аттила собирался ехать той же дорогой, и нам надлежало следовать позади него. Там мы встретили несколько западных римлян, которые также прибыли к Аттиле в качестве послов. Среди них были Ромул, человек, удостоенный звания комита, Промот, управлявший провинцией Норик, и Роман, командующий войсками в звании дукса. Вместе с ними были Констанций, которого Аэций послал к Аттиле в качестве секретаря, и Татул, отец спутника Эдекона Ореста; эти люди совершали путешествие не с посольскими обязанностями, а из дружбы с остальными: Констанций благодаря своему прежнему знакомству с этими людьми в Италиях, а Татул из-за родства. Его сын Орест женился на дочери Ромула, который был родом из Патавиона – города в Норике.

Они предприняли посольство, дабы укротить гнев Аттилы, желавшего, чтобы ему выдали Сильвана, управляющего банком Армия[68]68
  Валуа предлагал вместо «Armiou trapezes» читать «arguriou trapezes», то есть обмен денег. Бэри переводит это как «серебряных дел мастер (или банкир)». Об Армии ничего не известно.


[Закрыть] в Риме, так как тот получил от Констанция несколько золотых чаш. Этот Констанций родом из западных галатов или галлов, был послан к Аттиле и Бледе в качестве секретаря, так же как и Констанций после него. Когда скифы осаждали Сирмий в Паннонии[69]69
  Вероятно, это произошло в 441-м или 443-м, но не в 447 г. (три даты известных гуннских вторжений), поскольку далее рассказывается о захваченном во время этой осады человеке, который ко времени приезда Приска построил для Онегесия роскошные бани из с трудом привезенных камней. Эта работа, вероятно, должна была занять больше года, и в 448 г. ее не называют только что законченной. Кроме того, после этой осады упоминается Бледа, который был убит в 444 или 445 г. Томпсон в своей «Истории Аттилы и гуннов» утверждает, что Сирмий пал в 441 г., хотя далее он пишет, что это случилось в 443 г.


[Закрыть], он получил эти чаши от епископа города с уговором, что выкупит его, если случится так, что город захватят, а он уцелеет, или же спасет тех горожан, что будут уведены в плен, если его убьют. Однако после покорения города Констанций не позаботился о выполнении этого договора и, приехав по какому-то делу в Рим, получил золото от Сильвана, отдав ему чаши с тем условием, что в течение установленного времени либо выплатит деньги, данные под проценты, и получит свой залог обратно, либо Сильван распорядится им по своему усмотрению. Однако позднее Аттила и Бледа, заподозрив Констанция в предательстве, распяли его.

Спустя какое-то время, когда Аттиле стало известно о чашах, он захотел, чтобы Сильвана выдали ему как человека, укравшего его собственность. Поэтому от Аэция и императора западных римлян были отправлены послы, дабы передать, что Сильван, будучи заимодавцем Констанция, получил чаши в качестве залога, а не как украденные вещи, и обменял их на деньги, отдав священникам, а не обычным людям[70]70
  В тексте сказано «и обычным людям», что противоречит написанному далее. Бэри переводит это «и прочим для священных нужд». Другие пропускают «и» и читают «обычным священникам». Я предпочитаю вслед за Мюллером читать «а не».


[Закрыть], ибо людям негоже использовать для обычного питья чаши, посвященные богу. Если же эта праведная причина или благоговение перед божеством не удержат Аттилу от требования чаш, то они обещали прислать вместо них золото, но отказались выдать Сильвана, ибо они не выдадут человека, не совершившего ничего дурного. Такова была причина их посольства, и они следовали за Аттилой на небольшом расстоянии, чтобы варвар мог дать им ответ и отправить их обратно.

Совершая такое же путешествие, мы ждали его, чтобы пропустить вперед, а затем вместе со всеми двинуться следом. Мы пересекли какие-то реки и пришли в очень большую деревню, где жилище Аттилы, говорят, лучше, чем в других местах[71]71
  Ср. далее с фр. 9, с. 132.


[Закрыть]. Оно было построено из плотно пригнанных, тщательно отесанных бревен и досок и окружено деревянным забором, задуманным не для безопасности, а для красоты. Рядом с жилищем царя выделялся дом Онегесия, также окруженный деревянным забором, но не украшенный башнями, как дом Аттилы. Недалеко от ограды располагались большие бани, которые Онегесий, уступающий в своей власти у скифов лишь Аттиле, построил, получив камень из земель Паннонии. У варваров, живущих в тех местах, нет ни камня, ни дерева, и они используют привезенное дерево. Строитель бань, захваченный в плен в Сирмии, думал, что в качестве награды за свою искусную работу получит свободу. Однако он был разочарован и попал в рабстве у скифов в еще большую беду, ибо Онегесий сделал его банщиком, и тот был вынужден прислуживать ему и его домочадцам, когда они мылись.

Когда Аттила въезжал в деревню, его вышли встречать девушки, шедшие перед ним рядами под тонкими белыми льняными покрывалами, такими длинными, что под каждым из них, по обе стороны поддерживаемым руками женщин, следовали семь или больше девушек. Таких рядов женщин под льняными покрывалами было много, и они пели скифские песни. Когда Аттила приблизился к дому Онегесия (ибо дорога ко дворцу вела мимо него), вышла жена Онегесия с толпой слуг, часть которых несла лакомства, а часть вино (это у скифов знак величайшего почтения), они приветствовали его и просили вкусить пищу, принесенную ему с дружеским радушием. Чтобы порадовать жену своего близкого друга, Аттила, сидя на лошади, ел, а прислуживавшие ему варвары высоко подняли серебряное блюдо. Попробовав поднесенного ему вина, он проследовал во дворец, который был выше остальных домов и располагался на возвышении.

Мы остановились в доме Онегесия, поскольку он сам пригласил нас, ибо уже вернулся вместе с сыном Аттилы[72]72
  См. выше, с. 108–109.


[Закрыть]. Там мы пообедали, нас принимали его жена и главные члены его семьи; сам он по возвращении сразу отправился на встречу с Аттилой, чтобы рассказать ему об итогах дела, ради которого был послан, и о несчастном случае, произошедшем с сыном Аттилы (последний поскользнулся и сломал правую руку), так что у него не было времени обедать с нами. После обеда мы покинули дом Онегесия и разбили свои шатры близ дома Аттилы, чтобы Максимин, когда ему придется пойти к Аттиле или встретиться с другими мужами его двора для беседы, не был отделен от них большим расстоянием.

Мы переночевали в месте, избранном для жилья. Когда начался день, Максимин послал меня к Онегесию, чтобы вручить тому дары, которые он давал лично и которые прислал император, и узнать, где и когда тот желает с ним поговорить. Придя со слугами, несшими эти дары, я терпеливо ждал, так как двери были заперты, пока кто-нибудь не выйдет и не объявит о нашем прибытии.

Пока я ждал и прогуливался у ограды дома, ко мне подошел человек в скифской одежде, которого я принял за местного жителя. Однако он приветствовал меня на эллинском языке, сказав «здравствуй» (хере), и я удивился, что скиф говорит по-эллински. Будучи смесью разных народов, в дополнение к собственному варварскому языку те, кто ведет дела с римлянами, изучают язык гуннов или готов и даже латинов, но на эллинском языке им нелегко говорить, кроме тех, кто был уведен пленниками из Фракии и с морского побережья Иллирика. Однако их легко узнать при встрече как людей, которых постигло несчастье, по изорванной одежде и нечесаным волосам. Этот же человек походил на хорошо одетого скифа, живущего в роскоши и остриженного в кружок[73]73
  Томпсон проводит параллели в описании подобных причесок с Геродотом («История». III, 8, 3) и Прокопием («Тайная история». VII, 10).


[Закрыть].

Поприветствовав его в свою очередь, я спросил, кто он, откуда пришел в эту варварскую землю и (почему) принял скифский образ жизни. Он же в ответ задал вопрос, почему я так хочу узнать это. Я сказал, что причиной моего любопытства является его греческий язык. Тогда, рассмеявшись, он сообщил, что происходит из греков; приехав по торговым делам в Виминаций, город в Мезии на реке Дунае, и прожив там долгое время, он женился на очень богатой женщине. Однако когда город перешел к варварам[74]74
  См. выше, фр. 2, с. 88–89.


[Закрыть], у него отняли все имущество; из-за принадлежавшего ему богатства его при дележе добычи выбрал Онегесий – ибо скифская знать выбирала после Аттилы пленников из числа зажиточных людей, поскольку продавала их за большие деньги. Он храбро сражался в последующих битвах с римлянами и народом акатиров и, отдав, согласно обычаю скифов, своему хозяину-варвару то, что сам добыл на войне, получил свободу. Он женился на варварской женщине и имеет детей, делит трапезу с Онегесием и ведет ныне лучшую жизнь, чем прежде.

Он сказал, что мужчины у скифов после войны привыкли жить спокойно, каждый доволен тем, что у него есть, вовсе не вызывая или вызывая очень мало неприятностей и сам не тревожимый. Однако у римлян война легко ломает людей, прежде всего потому, что они возлагают надежды о безопасности на других, поскольку из-за своих тиранов людям не позволено использовать оружие. Для тех же, кто использует его, опаснее трусость военачальников, которые не могут выдержать ведения войны. К тому же в мирное время события еще печальнее, чем бедствия войны, из-за очень больших налогов и притеснений, испытываемых от рук дурных людей, ведь законы не распространяются на всех. Если нарушитель закона – богач, он едва ли поплатится за свое преступление; если же он беден и не знает, как вести дела, то понесет наказание согласно закону – если только не уйдет из жизни раньше, чем закончится его суд, ибо такие судебные дела тянутся долго и на них тратится много денег. Возможно, самое тяжкое во всем – получать за плату то, что полагается по закону. Никто не начнет суда против дурного человека, пока не даст денег судье и его помощникам.

Когда он изложил эти и многие другие доводы, я в ответ спокойно сказал, что он должен выслушать и мои речи. Потом я заметил, что основатели римских порядков были мудрыми и благородными мужами, желавшими, чтобы дела не велись случайно. Они назначили одних быть охранителями законов, а других уделять внимание оружию и исполнять воинскую службу; им не поставили иной задачи, кроме как быть готовыми к битве и отправляться на войну уверенно, как на привычное занятие, поскольку страх заранее исчезает благодаря тренировкам. Третьим, занятым земледелием и заботой о земле, было назначено содержать и себя, и тех, кто воюет за них, путем собирания налога продуктами для войска[75]75
  Томпсон полагает, что перевод таков: «и они назначили четвертых собирать…», производя, как мне кажется, значительное и совершенно ненужное изменение.


[Закрыть]. Об обиженных они поручили заботиться иным: людям, которые поддержат утверждения не способных по слабости своей природы защитить свои права, и судьям, помогающим предписаниям закона. Нет недостатка и в заботе о тех, кто приходит к судьям, – среди этих людей некоторые пекутся о том, чтобы тот, кто добился решения судей, получил требуемое, а того, кто виновен в нарушении, не заставляли платить сверх определенного судьями. Если бы тех, кто заботится о таких вещах, не было, то повод для нового суда возникал бы из прежнего; выигравший тяжбу вел бы себя со своим противником жестоко, а получивший неблагоприятное решение упорствовал бы в своем незаконном мнении. К тому же для таких людей назначена определенная сумма денег, которую платят спорящие стороны, подобная той, что земледельцы платят солдатам. Разве не справедливо, вопросил я, содержать того, кто приходит тебе на помощь, и вознаграждать его за доброту? Точно так же пропитание лошади представляет выгоду для всадника, забота о скоте – для пастуха, о собаках – для охотника и о прочих созданиях – для людей, держащих их для собственной защиты и помощи. Когда люди платят за отправление правосудия и проигрывают тяжбу, то пусть приписывают эту неприятность собственной несправедливости и ничему иному.