Текст книги "Женщины Цезаря"

Публию Клодию нравился Цезарь. Он признавал в нем тот же беспокойный дух и завидовал его самоконтролю, которым, к сожалению, не обладал. Когда огласили вердикт, Клодий был готов кричать, выть, плакать. Потом увидел Цезаря и Цицерона, стоявших рядом и наблюдавших за ним, и что-то в выражении их лиц остановило Клодия. Он возьмет реванш, только не сегодня. Если он будет вести себя как проигравший, это будет на руку Катилине.

– По крайней мере, слишком поздно для него баллотироваться на должность консула, – сказал Клодий Цезарю, вздохнув, – и это в некотором роде победа.

– Да, ему придется ждать следующего года.

Они шли по Священной дороге в сторону гостиницы на углу спуска Урбия, где возвышалась внушительная арка Фабия Аллоброгика. Цезарь отправлялся домой, Клодий – к гостинице, где жили его клиенты из Африки.

– В Тигранокерте я встретил твоего друга, – сказал Клодий.

– О боги, кто бы это мог быть?

– Центурион по имени Марк Силий.

– Силий? Силий из Митилены? Фимбриец?

– Именно. Он в восторге от тебя.

– Это взаимно. Он хороший человек. По крайней мере, теперь он может вернуться домой.

– Оказывается, нет, Цезарь. Я недавно получил от него письмо из Галатии. Фимбрийцы решили послужить еще с Помпеем.

– Удивительно. Эти старые вояки все плакали о доме, но, как только подвернулась интересная кампания, дом утратил свою притягательную силу. – Цезарь с улыбкой протянул руку своему спутнику. – Ave, Публий Клодий. Я буду с интересом следить за твоей карьерой.

Клодий некоторое время постоял возле гостиницы, устремив невидящий взгляд куда-то вдаль. Когда он наконец вошел, то выглядел словно глава собственной школы – честный, благородный, неподкупный.

Часть III
Январь 65 г. до Р. Х. – квинтилий (июль) 63 г. до Р. Х.

Марк Лициний Красс теперь был так богат, что ему присвоили второе прозвище – Дивес, что значит «Сказочно богатый». И когда его вместе с Квинтом Лутацием Катулом выбрали цензором, в его карьере было уже все, кроме большой и славной военной кампании. О да, он победил Спартака и заслужил за это овацию, но шесть месяцев сражений против полководца-гладиатора, в чьей армии было много рабов, лишали его победу блеска. Он страстно желал совершить нечто грандиозное – на манер Помпея Великого, спасителя отечества. Победить в такой же кампании. Заслужить такую же репутацию. Больно, когда тебя затмевает выскочка!

Красс никак не мог понять, почему Катул так недружелюбно к нему относится. Ведь Лициния Красса никогда не считали демагогом или политическим радикалом. Так чем же недоволен Катул?

– Это из-за твоих денег, – ответил Цезарь, когда Красс задал ему этот вопрос. – Катул – boni, он не прощает сенаторам коммерческой деятельности. Он хотел бы увидеть в качестве второго цензора кого-нибудь другого – вот тогда оба цензора занялись бы тобой. Но поскольку ты – его коллега, он не может этого сделать. Не так ли?

– Он только потерял бы время! – надменно фыркнул Красс. – Я не совершаю ничего, чего не вытворяла бы половина сената! Я делаю деньги с помощью моей собственности, а этим имеет право заниматься любой сенатор! Признаю, у меня есть несколько акций в компаниях, но я не вхожу в правление директоров и не имею права голоса при решении деловых вопросов компании. Я – просто источник капитала. Это ненаказуемо!

– Я все это понимаю, – терпеливо проговорил Цезарь, – и наш любимый Катул тоже. Повторяю: это из-за твоих денег. Просто старику Катулу приходится платить за восстановление храма Юпитера Всеблагого Всесильного. Ему никак не удается увеличить состояние своей семьи, потому что каждый лишний сестерций он должен тратить на строительство. В то время как ты неуклонно продолжаешь делать деньги. Он завидует!

– Тогда пусть прибережет свою зависть для тех, кто ее заслуживает! – проворчал неуспокоившийся Красс.

Когда завершилось его консульство, которое он делил с Помпеем Великим, Красс занялся новым делом, начатым еще сорок лет назад Сервилием Цепионом, а именно изготовлением оружия и доспехов для римских легионов в нескольких городах севернее реки Пад в Италийской Галлии. Эту идею подсказал Крассу его большой друг Луций Кальпурний Пизон, который во время Италийской войны закупал вооружение для Рима. В этой новой сфере Луций Пизон увидел большой потенциал и так рьяно занялся ею, что заработал кучу денег. Конечно, он был связан с Италийской Галлией потому, что его мать происходила из этой страны, из рода Кальвенциев. И когда Луций Пизон умер, его сын, тоже Луций Пизон, продолжил и дело отца, и дружбу с Крассом, которого наконец убедил в преимуществах владеть целыми городами, изготовлявшими кольчуги, мечи, копья, шлемы, кинжалы. Кстати, все это вполне разрешено сенатом.

Как цензор Красс теперь мог помочь своему другу Луцию Пизону и молодому Квинту Сервилию Цепиону Бруту, наследнику предприятий Сервилия Цепиона в Фельтрии, Кардиане, Беллуне. Италийская Галлия по ту сторону Пада уже так давно была римской, что ее жители – и галлы, и дети от смешанных браков – начали высказывать недовольство тем, что их до сих пор не признают гражданами. Только три года назад там прокатились волнения, прекратившиеся после визита Цезаря, который возвращался из Испании. И Красс посчитал своим долгом – коль скоро он стал цензором и отвечал за списки римских граждан – помочь своим друзьям, Луцию Пизону и Цепиону Бруту. Он создаст огромную клиентуру для себя, предоставив полное римское гражданство всем галлам Италийской Галлии, живущим по ту сторону Пада. Все жители южнее Пада уже являлись полноправными гражданами, и казалось неправильным лишать гражданства их единокровных братьев только потому, что они обитают не на той стороне реки!

Но когда Красс объявил о своем намерении предоставить политические права всем италийским галлам, его коллега цензор Катул, казалось, обезумел. Нет, нет, нет! Никогда, никогда, никогда! Римское гражданство – только для римлян, а галлы – не римляне! Уже и так слишком много галлов называют себя римлянами! Такие, как этот Помпей «Великий» и его пиценские прихлебалы.

– Старый, старый аргумент, – сказал Цезарь с отвращением. – Римское государство должно быть только для римлян. Почему эти идиоты из фракции boni не могут понять, что все народы Италии везде – римляне? Что сам Рим – это фактически Италия?

– Я согласен с тобой, – проговорил Красс, – а вот Катул – нет.

Другая идея Красса тоже была отвергнута.

Он хотел аннексировать Египет, даже если это означало войну, – конечно, видя во главе армии себя лично. В вопросе о Египте Красс стал авторитетом, так как познания его носили энциклопедический характер. И каждый факт, который он узнавал о Египте, служил лишь подтверждением того, что Красс подозревал уже давно, а именно: Египет был самым богатым государством в мире.

– Только вообрази! – воскликнул Красс, впервые не выглядя медлительным и пассивным. – Фараону принадлежит все! В Египте нет такого понятия «свободная земля». Землю можно получить только от фараона, которому затем выплачивают налоги. Вся продукция Египта полностью принадлежит ему, от зерна до золота, от драгоценностей до специй и слоновой кости! За исключением хлопка. Хлопок – собственность египетских жрецов, но даже в этом случае фараон забирает себе третью часть. Его личный доход составляет по меньшей мере шесть тысяч талантов в год, и доход от страны – еще шесть тысяч талантов. Плюс еще от Кипра…

– Я слышал, – сказал Цезарь, только чтобы подразнить Красса-быка, – что Птолемеи – такие неумелые правители, что потратили все до единой драхмы.

Красс-бык фыркнул, но скорее насмешливо, чем сердито.

– Чушь! Абсолютная чушь! Даже самый неумелый Птолемей не сможет растранжирить и десятой доли того, что получает. Его доход от страны содержит всю страну: фараон платит своей армии бюрократов, своим солдатам, морякам, охранникам, жрецам, он даже платит за свои дворцы. Египтяне уже много лет ни с кем не воюют, только друг с другом. И деньги просто переходят от победителя к победителю, но никогда не уходят из самого Египта. Свой личный доход фараон откладывает, а все сокровища – золото, серебро, рубины, слоновую кость, сапфиры, бирюзу, сердолик, ляпис-лазурь – он никогда не переводит в деньги и тоже приберегает. Кроме тех, которые фараон отдает мастерам и художникам, чтобы сделать из них предметы мебели или украшения.

– А как насчет похищения золотого саркофага Александра Великого? – задал Цезарь провокационный вопрос. – Первый Птолемей, названный Александром, был таким бедным, что переплавил саркофаг в золотые монеты и заменил его сегодняшним, хрустальным.

– И ты туда же? – презрительно фыркнул Красс. – Это же смешно! Тот Птолемей находился в Александрии всего пять дней, а потом убежал. И ты хочешь мне сказать, что за пять дней он смог перетащить вещь из цельного золота весом не меньше четырех тысяч талантов, разбить ее на кусочки, достаточно маленькие, чтобы уместить их в плавильную печь, расплавить все эти кусочки во множестве таких печей, а потом начеканить несколько миллионов монет? Он не смог бы этого сделать и за целый год! Где твой здравый смысл, Цезарь? Прозрачный хрустальный саркофаг, достаточно большой, чтобы в него поместилось тело человека, – да, да, я знаю, что Александр Великий был маленького роста! – стоил бы в десять раз дороже саркофага из цельного золота. И понадобились бы годы, чтобы изготовить подобный саркофаг. А ведь еще требуется найти столь огромный кусок хрусталя! Логика подсказывает мне, что кто-то случайно отыскал именно такой большой камень и замена одного гроба другим случайно совпала с пребыванием в Александрии Птолемея Александра. Жрецы хотели видеть Александра Великого.

– Фу! – брезгливо сказал Цезарь.

– Нет-нет, они его очень хорошо сохранили. Я думаю, сегодня он такой же красивый, как был при жизни, – сказал Красс, увлекаясь.

– Марк, оставим спорный вопрос о том, насколько хорошо сохранился Александр Великий. Нет дыма без огня, ты же знаешь. Мы вечно слышим рассказы о том или другом Птолемее, бежавшем без сестерция в кармане. Нет в Египте тех богатств, о которых ты говоришь.

– Ага! – торжествующе воскликнул Красс. – Истории основаны на ложных посылках, Цезарь. Просто сокровища Птолемеев и богатства страны находятся не в Александрии. Александрия – искусственный привой на дереве Египта. Жрецы в Мемфисе – вот истинные хранители египетской казны, и именно там она находится. А когда какой-нибудь Птолемей – или какая-нибудь Клеопатра – бывают вынуждены смотать удочки, они не бегут к Дельте, в Мемфис, а отплывают из порта Кибот в Александрии и направляются к Кипру, в Сирию или на остров Кос. Поэтому они и не могут наложить руки на огромные запасы денег и сокровищ. К их услугам лишь те фонды, которые находятся в Александрии.

Цезарь вздохнул, откинулся в кресле, заложив руки за голову.

– Дорогой мой Красс, ты меня убедил, – торжественно проговорил он.

Успокоившись после этих слов, Красс заметил иронию в глазах Цезаря и расхохотался:

– Бессовестный! Ты дразнил меня!

– По поводу Египта я согласен с тобой во всем, – сказал Цезарь. – Но беда в том, что тебе никогда не удастся подбить Катула на такую авантюру.

Самому Цезарю тоже не удалось убедить Катула, а Катул отговорил сенат. В результате менее чем через три месяца нахождения в должности и задолго до того, как они смогли проверить список сословия всадников – не говоря уже о том, чтобы проверить их имущественный ценз, – совместное цензорство Катула и Красса закончилось. Красс публично сложил с себя полномочия, многое порассказав о Катуле, и все нелестное. Он находился в должности так недолго, что сенат решил выбрать новых цензоров на следующий год.

Цезарь поступил как настоящий друг, выступив в сенате в защиту обоих предложений Красса – за предоставление прав римского гражданства галлам, живущим по ту сторону Пада, и за захват Египта. Но главный интерес Цезаря в том году заключался в другом: его избрали одним из двух курульных эдилов. Это означало, что теперь ему дозволялось сидеть в курульном кресле из слоновой кости и на улице перед ним шли два ликтора с фасциями. Цезарь поднимался по cursus honorum именно в свой срок. К сожалению, его коллегой (который набрал намного меньше голосов) стал Марк Кальпурний Бибул.

У них были очень разные представления о том, в чем состоят обязанности курульного эдила, и это касалось каждого аспекта работы. Вместе с двумя плебейскими эдилами они отвечали за город: следили за состоянием улиц, площадей, садов, рынков, за движением на улицах, заботились об общественных зданиях, о соблюдении закона и порядка, о водном снабжении, включая фонтаны и бассейны, о правильной регистрации земель, зданий, о дренажных и сточных канавах, о статуях на площадях и храмах. Обязанности либо выполнялись всеми четырьмя эдилами вместе, либо полюбовно распределялись между ними.

Весы и меры также находились в ведении курульных эдилов, которые имели свои штабы в храме Кастора и Поллукса, расположенном в самом центре, на Нижнем форуме, рядом с обиталищем весталок. Набор стандартных мер и весов хранился под подиумом этого храма, который римляне называли просто храмом Кастора, забывая о Поллуксе. Плебейские эдилы располагались намного дальше, в красивом храме Цереры у подножия Авентинского холма. И вероятно, поэтому уделяли меньше внимания заботам об общественном и политическом центре Рима.

Одна обязанность, которая ложилась на всех четверых, была самой тягостной: зерно и все, что с ним связано, от момента выгрузки с барж до исчезновения в мешках жителей города, которые потащат его домой. Эдилы также отвечали за закупку, плату, регистрацию по прибытии и сбор денег с населения за хлеб. У них имелся список граждан, которые могли покупать государственное зерно по низким ценам. Иными словами, эдилы владели копией списка римских граждан. В помещении, расположенном в портике Метеллов на Марсовом поле, они раздавали талоны на получение зерна, а само зерно хранилось в огромных хранилищах, вырубленных в скалах Авентинского холма вдоль улицы Тройных ворот.

Два плебейских эдила того года (старшим в их паре был младший брат Цицерона, Квинт) не могли соперничать с курульными эдилами.

– Денег на игры от них ждать не приходится, – сказал Цезарь Бибулу, вздохнув при этом. – Кажется, они вообще не собираются заниматься городом.

Бибул с мрачной неприязнью посмотрел на своего коллегу:

– Не жди рвения и от курульного эдила, Цезарь. Я могу потратиться на хорошие игры, но на грандиозные мероприятия меня не хватит. И деньги свои я не буду мотать так, как это делаешь ты. К тому же я не намерен инспектировать сточные трубы или патрубки вдоль каждой водоводной трубы. А также перекрашивать храм Кастора и бегать по рынкам, проверяя там все весы.

– А что же ты намерен делать? – презрительно спросил Цезарь.

– Только необходимое, и ничего сверх того.

– Разве ты не считаешь, что весы необходимо проверять?

– Не считаю.

– Ладно, – отозвался Цезарь, злобно ухмыляясь. – Не случайно мы располагаемся в храме Кастора. Если ты хочешь быть Поллуксом – давай, валяй. Но не забывай о его судьбе. В памяти людей она не запечатлелась, и никто его даже не упоминает.

Такой старт нельзя было назвать хорошим. Всегда слишком занятый, чтобы беспокоиться о тех, кто заявил о своем нежелании сотрудничать, Цезарь стал выполнять свои обязанности так, словно был единственным эдилом в Риме. У него имелась отличная сеть помощников, которые докладывали ему о любых правонарушениях. Он сделал своими информаторами Луция Декумия и его братьев из общины перекрестка. Эти люди сообщали Цезарю о торговцах, которые недовешивают или недомеривают покупателям; о строителях, которые нарушают границы выделенного под застройку участка или используют некачественный материал; о землевладельцах, которые обманывают водные компании, отводя на свои земли от главных водоводов трубы большего диаметра, чем предписывает закон. Цезарь немилосердно штрафовал нарушителей, и штрафы были крупные. Никто не избежал наказания, даже его друг Марк Красс.

– Ты начинаешь надоедать мне, – ворчал Красс уже в начале февраля. – Ты обошелся мне в целое состояние! Слишком мало цемента в строительном растворе, слишком мало балок в той инсуле, которую я возвожу на Виминале, – и, что бы ты ни говорил, она не залезает на общественную землю! Пятьдесят тысяч сестерциев штрафа просто потому, что я подключился к сточной трубе и сделал туалеты в моих новых квартирах в Каринах? Это же два таланта, Цезарь!

– Нарушаешь закон – плати штраф, – ответил Цезарь, совершенно не раскаиваясь в содеянном. – Мне нужен каждый сестерций, который я могу положить в мой штрафной сундук, и я не собираюсь освобождать от этого моих друзей.

– Если ты будешь продолжать в таком духе, у тебя не останется друзей.

– Раз ты так говоришь, Марк, значит ты – ненадежный друг, – произнес Цезарь не вполне справедливо.

– Нет, это не так. Но если тебе необходимы деньги, чтобы финансировать зрелища, тогда займи их! Не жди, пока все деловые люди в Риме оплатят штрафами твои общественные феерии! – воскликнул Красс, задетый словами Цезаря. – Я дам тебе денег и не возьму процентов.

– Благодарю, но не надо, – твердо отказался Цезарь. – Если бы я это сделал, я тоже был бы ненадежным другом. Когда мне нужны будут деньги, я пойду к ростовщику и возьму у него.

– Ты не можешь этого сделать. Ты – сенатор.

– Могу, даже если я сенатор. Если меня выкинут из сената за то, что я занял денег у ростовщика, Красс, со мной придется уйти еще пятидесяти сенаторам. – Глаза Цезаря блеснули. – А ты можешь кое-что сделать для меня.

– Что?

– Сведи меня с каким-нибудь неболтливым торговцем жемчугом, который захотел бы купить самые красивые жемчужины, какие он когда-либо видел. Впоследствии он перепродаст их за сумму много большую, чем заплатит мне.

– Ого! Что-то я не помню, чтобы ты декларировал жемчуг, когда регистрировал свои пиратские трофеи!

– Я его не декларировал. Точно так же, как ничего не сказал о тех пятистах талантах, которые взял себе. Моя судьба – в твоих руках, Марк. Ты можешь подать на меня в суд, и со мной покончено.

– Я не сделаю этого, Цезарь, если ты перестанешь меня штрафовать, – хитро ответил Красс.

– В таком случае тебе лучше сейчас же пойти к городскому претору и назвать мое имя, – смеясь, молвил Цезарь, – потому что так ты меня не купишь!

– Это все, что ты взял себе, – пятьсот талантов и горсть жемчужин?

– Это все.

– Я не понимаю тебя.

– Ничего страшного, меня никто не понимает, – сказал Цезарь, собираясь уходить. – Но поищи все-таки для меня торговца жемчугом, будь умницей. Я бы сделал это сам, если бы знал, с чего начать. Можешь взять одну жемчужину в качестве комиссионных.

– Да не нужны мне твои жемчужины! – презрительно фыркнул Красс.

Цезарь оставил себе одну жемчужину, огромную, размером с клубничину и такого же цвета. Почему он это сделал, он не знал. Наверное, потому, что она стоила вдвое дороже тех пятисот талантов, которые он получил за все остальные. Просто какой-то инстинкт нашептал ему поступить так – и это произошло после того, как жаждавший приобрести жемчужину покупатель видел ее.

– Я бы дал за нее шесть или семь миллионов сестерциев, – сказал этот человек с легкой завистью.

– Нет, – отозвался Цезарь, подбрасывая жемчужину на ладони, – думаю, я сохраню ее. Фортуна подсказывает мне, что я должен оставить ее себе.

Легко относящийся к деньгам, Цезарь тем не менее умел их считать. И когда к концу февраля он их пересчитал, сердце его упало. В сундуке эдила собралось всего пятьсот талантов. Бибул дал понять, что внесет сто талантов на их первые игры, ludi Megalenses, празднество в честь матери богов Кибелы в апреле, и двести талантов на большие игры, ludi Romani, которые состоятся в сентябре. Цезарь вынужден был выложить тысячу талантов личных средств – это все, что у него было, кроме его бесценной земли, с которой он не мог расстаться. Благодаря этой земле он сохранял место в сенате.

Согласно подсчетам Цезаря, ludi Megalenses обойдутся в семьсот талантов, а ludi Romani – в тысячу семьсот. Тысяча семьсот талантов – почти все, что у него было. Дело в том, что Цезарь намеревался устроить больше двух игр. Каждый курульный эдил должен организовывать игры, и чем грандиознее окажутся эти игры, тем больше почета заслужит эдил. Цезарь хотел еще провести на Форуме погребальные игры в честь своего отца. Он полагал, что они обойдутся ему в пятьсот талантов. Придется занять денег, затем обидеть всех, кто голосовал за него, продолжая штрафовать нарушителей для пополнения фонда. Неразумно! Марк Красс вытерпел все это только потому, что, несмотря на скупость и глубокое убеждение в том, что человек обязан помогать своим друзьям даже за счет государства, он действительно любил Цезаря.

– Ты можешь взять у меня все сбережения, Павлин, – сказал Луций Декумий, присутствовавший при подсчете.

Усталый и немного обескураженный, Цезарь тепло улыбнулся этому странному старику, который составлял важную часть его жизни.

– Что ты, отец! На то, что у тебя есть, не нанять и пару гладиаторов.

– У меня почти двести талантов.

Цезарь присвистнул:

– Я понял, что выбрал не ту профессию! И это ты сумел скопить за все годы, что обеспечивал покой и защиту жителей между Священной дорогой и спуском Фабрициев?

– Вроде того, – смиренно ответил Луций Декумий.

– Придержи их, отец. Не давай мне.

– Но где же ты собираешься достать остальные деньги?

– Я займу их в счет того, что заработаю пропретором в хорошей провинции. Я уже написал Бальбу в Гадес, и тот согласился дать мне рекомендательные письма нужным людям здесь, в Риме.

– А ты не можешь занять у него?

– Нет. Он – друг. Я не могу занимать у своих друзей, отец.

– Да, ты странный человек! – сказал Луций Декумий, качая седой головой. – Ведь для этого и существуют друзья.

– Только не в моем случае, отец. Если что-то произойдет и я не смогу вернуть долг, пусть лучше это будут незнакомые люди. Мне невыносима сама мысль о том, что мой идиотизм может стать причиной банкротства моих друзей.

– Если ты не сможешь вернуть деньги, Павлин, тогда я скажу, что с Римом покончено.

Цезарь вздохнул с некоторым облегчением.

– Согласен, отец. Я верну деньги, не тревожься. Тогда о чем же я сам-то беспокоюсь? – радостно продолжал он. – Я займу денег столько, сколько надо, чтобы стать величайшим эдилом в истории Рима!

И Цезарь начал занимать. В конце года у него накопилось тысяча талантов долга. Тысяча, а не пятьсот, как он предполагал. Немного помог Красс, пошептав ростовщикам, что у Цезаря блестящее будущее, так что не стоит заламывать большие проценты. Бальб тоже помог, сведя его с людьми благоразумными и не очень жадными. Легальная ставка – десять процентов. Единственное условие – Цезарь должен был начать выплачивать долг в течение года, иначе процент изменится с простого на сложный. И тогда он должен будет выплачивать проценты с тех процентов, под которые он занимал, а также с занятого капитала.

Ludi Megalenses были первые игры года и с религиозной точки зрения наиболее торжественные. Вероятно, потому, что они возвещали приход весны (в те годы, когда календарь совпадал с сезонами). И появились они после второй войны, которую Рим вел с Карфагеном. Именно тогда Ганнибал прошел по всей Италии. Именно тогда поклонение Великой Матери, великой азиатской богине земли, было введено в Риме. Храм ее воздвигли на Палатине с видом на долину Мурции и Большой цирк. Во многих отношениях культ Великой Матери был чужд консервативному Риму. Римляне питали отвращение к евнухам и ритуалам самобичевания. Это считалось религиозным варварством. Однако культ богини был введен в тот момент, когда весталка Клавдия чудесным образом сдвинула севшую на мель баржу со священным камнем Великой Матери. И теперь Рим вынужден был страдать от последствий ее подвига, например когда жрецы-кастраты, истекающие кровью от нанесенных себе ран, орали на улицах в четвертый день апреля, таская за собой изображение Великой Матери и выпрашивая подаяния у тех, кто вышел посмотреть на эту прелюдию к играм.

Сами игры были типично римскими и длились шесть дней, с четвертого по десятое апреля. В первый день – процессия, затем церемония в храме Великой Матери и наконец зрелища в Большом цирке. Следующие четыре дня посвящались театральным представлениям в нескольких временных деревянных строениях, специально для этого воздвигнутых. В последний день игр процессия богов шествовала от Капитолия к цирку, а затем в течение нескольких часов проходили гонки на колесницах в самом цирке.

В качестве старшего курульного эдила Цезарь должен был председательствовать в первый день игр и приносить Великой Матери на удивление бескровную жертву. На удивление – потому что Кубаба Кибела была известна своей кровожадностью. Жертвой служило блюдо трав.

Некоторые называли эти игры «Играми патрициев», потому что вечером первого дня, согласно обычаю, патрицианские семьи ходили друг к другу в гости. Принимать в эти дни они могли только патрициев. Считалось благоприятным знаком для патрициата, когда курульный эдил, приносящий жертву, принадлежал к их сословию – как, например, Цезарь. Бибул был плебеем и в день открытия игр чувствовал себя изгоем. Цезарь занимал специальное место на широких ступенях храма вместе с патрициями, оказывая особую честь роду Клавдиев Пульхров, имевших непосредственное отношение к присутствию Великой Матери в Риме.

Хотя в этот первый день эдилы и должностные лица не спускались в Большой цирк, а наблюдали за происходящим со ступеней храма Великой Матери, Цезарь устроил пышное представление. Обычно толпа, следовавшая за кровавой процессией богини, довольствовалась борьбой. Время не позволяло устроить гонки на колесницах. Но Цезарь придумал нечто более оригинальное. Он отвел воду из Тибра через Бычий форум, чтобы имитировать реку на арене цирка, где spina – перегородка – служила островом, разделяющим этот поток. Под восторженные крики толпы весталка Клавдия с усилием тащила баржу от того конца Бычьего форума, где в последний день будут установлены стартовые ворота для колесниц, обвела ее вокруг spina и поставила у Капенских ворот. Баржа блестела позолотой, ее пурпурные паруса украшала вышивка. Все жрецы-евнухи собрались на палубе вокруг черного стеклянного шара, представляющего священный камень. Высоко на корме стояла статуя Великой Матери в колеснице, запряженной парой львов в натуральную величину. Цезарь не стал нанимать силача, одетого весталкой Клавдией. Он взял хрупкую, стройную красивую женщину, а мужчин спрятал в воде по самые плечи, чтобы они незаметно толкали баржу с позолоченным корпусом.

После этого трехчасового зрелища восторженная толпа начала расходиться по домам. Цезарь стоял, окруженный восхищенными патрициями, принимая их преувеличенные комплименты по поводу его вкуса и воображения. Бибул понял намек и ушел рассерженный, потому что никто не обращал на него внимания.

Не менее десяти театров было построено от Марсова поля до Капенских ворот. Самый большой из них вмещал десять тысяч зрителей, самый маленький – пятьсот. Не желая, чтобы театры выглядели тем, чем они являлись на самом деле, то есть времянками, Цезарь настоял на том, чтобы их покрасили и позолотили. Фарсы и мимы ставили в больших театрах, пьесы Теренция, Плавта и Энния – в меньших по размеру, а Софокла и Эсхила – в самых маленьких, построенных в греческом стиле. Трагедии исполнялись на любой вкус. В течение четырех дней все десять театров играли с раннего утра и почти до сумерек. Наслаждение. Истинное наслаждение, Цезарь устроил бесплатные закуски и напитки во время перерывов.

В последний день процессия собралась на Капитолии и прошла вниз через Римский форум и по улице Триумфаторов к Большому цирку, неся позолоченные статуи богов – Марса и Аполлона, Кастора и Поллукса. Поскольку платил за все Цезарь, было неудивительно, что Поллукс оказался куда меньше размером, чем его близнец Кастор. Смех, да и только!

Хотя предполагалось, что игры финансировало государство, и гонки на колесницах были дороги сердцу каждого зрителя, фактически государство никогда не давало денег на развлечения. Это не остановило Цезаря, который в тот последний день ludi Megalenses устроил такие гонки, каких Рим никогда прежде не видел. Как старший курульный эдил, Цезарь должен был объявлять забеги. В каждом забеге по четыре колесницы – красная, синяя, зеленая и белая. Первый забег – для колесниц, запряженных четырьмя конями в ряд. В других забегах участвовали колесницы, запряженные парой или попарно цугом. Цезарь также устроил забеги с участием одиночных всадников. Каждый забег объявлялся на пять миль – семь кругов вокруг перегородки-spina, украшенной множеством статуй. На одном ее конце находились семь золотых дельфинов, на другом – семь золотых яиц в больших кубках. Когда один круг кончался, нос одного дельфина опускался, а хвост поднимался и одно яйцо убирали из кубка. Каждый забег занимал четверть часа, что означало огромную скорость – дикий галоп. Если случались падения, то это обычно происходило, когда огибали metae, где каждый возничий с намотанными на талию вожжами и заткнутым за пояс кинжалом, чтобы освободиться от них при падении, ловко держался внутренней, более короткой стороны дорожки.

Толпа была в восторге, потому что Цезарь не делал длинных перерывов после каждого забега, а выпускал колесницы почти сразу друг за другом. Букмекеры пробирались между возбужденными зрителями, записывая ставки. Им приходилось безумно спешить, чтобы не отстать от хода событий. Все места были заняты. Жены сидели на коленях у мужей. Ни детей, ни рабов, ни даже вольноотпущенников не пускали, но женщины сидели рядом с мужчинами. На играх Цезаря в Большом цирке собрались более двухсот тысяч свободных римлян, а еще тысячи наблюдали происходящее со всех высоких точек на Палатине и Авентине.

– Это лучшие игры, когда-либо проводившиеся в Риме, – сказал Красс Цезарю в конце шестого дня. – Великолепная инженерная работа – отвести воду из Тибра, а потом убрать ее всю, чтобы земля высохла для гонок на колесницах.

– Эти игры – ничто, – усмехнулся Цезарь, – совсем нетрудно было использовать воду распухшего от дождей Тибра. Подожди до сентября, когда ты увидишь ludi Romani. Лукулл будет просто раздавлен, если, конечно, пересечет померий, чтобы посмотреть на это диво.

Но между ludi Megalenses и ludi Romani Цезарь затеял еще нечто столь необычное и эффектное, что Рим говорил об этом несколько лет. Когда в начале сентября город задыхался от наплыва сельских жителей, которые ринулись туда посмотреть большие игры, Цезарь устроил погребальные игры в честь своего отца и использовал для этого весь Римский форум. Конечно, было жарко, на небе ни облачка. И он натянул над всей ареной тент из пурпурной парусины, прикрепив ее края к высоким зданиям на каждой стороне площади. Там, где не было зданий, вкопали столбы. Цезарь любил инженерное дело, ему нравилось изобретать, и он всегда лично следил за осуществлением своих проектов.