Текст книги "Женщины Цезаря"

– Нет, я выиграю! – крикнул Катон. – У меня десятки свидетелей, готовых поклясться, что видели, как Катилина отрубил Гратидиану голову.

– Тебе лучше отложить слушание до выборов, – посоветовал Цезарь. – Мой суд быстрый. Я не теряю зря времени. Если ты привлечешь его сейчас, слушание закончится прежде, чем завершится регистрация кандидатов на курульные выборы. Это означает, что в случае оправдательного приговора Катилина сможет баллотироваться. Но если ты обвинишь его позднее, перед самыми выборами, мой кузен Луций Цезарь как наблюдатель никогда не допустит в число кандидатов человека, обвиненного в убийстве.

– Это только отодвигает черный день, – упрямился Катон. – Я желаю, чтобы Катилину выгнали из Рима. Пусть и не мечтает стать консулом!

– Ну хорошо. После не пеняй, – сказал Цезарь.

Голова у Катона немного кружилась от одержанных побед. Суммы по два таланта потекли в казну, поскольку Катон настоял на исполнении закона, который консул-цензор Лентул Клодиан записал на таблицах несколько лет назад. А закон требовал возвращения этих денег, каким бы способом они ни были собраны. Катон не предвидел препятствий в деле Луция Сергия Катилины. Как квестор, он не выдвигал обвинение сам. Выбор обвинителя – Луция Лукцея, близкого друга Помпея и знаменитого оратора, – был хорошо продуман. Тонкий ход. Он показывал, что суд над Катилиной является отнюдь не прихотью фракции boni, но делом, к которому все римляне должны отнестись исключительно серьезно. Очень важное дело, объединившее представителей самых разных группировок. Один из друзей Помпея согласился ради этого даже на сотрудничество с boni. И Цезарь тоже участвует в этом!

Когда Катилина услышал, что именно для него готовят, он стиснул зубы и ругнулся. Дважды подряд ему отказывали в регистрации на консульских выборах из-за судебного процесса. И теперь вот – опять судебный процесс. Пора покончить с этими непонятными преследованиями, нацеленными в самое сердце патрициата. И кто этим занимается? Такой выскочка, как Катон, потомок раба! На протяжении жизни многих поколений Сергиям отказывали в высоких должностях из-за их бедности. Так происходило и с Юлиями Цезарями, пока богатства Гая Мария не позволили им вновь подняться. Что ж, Сулла вознес Сергиев еще выше, и Луций Сергий Катилина собирался усадить весь свой род в курульные кресла из слоновой кости, даже если для этого ему придется перевернуть весь Рим! Кроме того, у него была очень амбициозная жена – прекрасная Аврелия Орестилла. Он любил ее до безумия и хотел доставить ей удовольствие. А это означало – стать консулом.

И только когда Катилина понял, что суд состоится перед выборами, он решился на активные действия. На сей раз его оправдают вовремя, чтобы он успел баллотироваться. И он отправился к Марку Крассу и заключил сделку с этим сенаторским плутократом. В обмен на поддержку Красса в суде Катилина, став консулом, проведет в сенате и трибутных комициях два любимых Крассовых проекта: жители Галлии по ту сторону Пада станут полноправными римскими гражданами, а Египет официально войдет в империю Рима как область, подконтрольная Крассу.

Хотя Красс никогда не считался выдающимся адвокатом и не блистал ни техникой построения защиты, ни особым умом, ни великим ораторским искусством, он тем не менее обладал репутацией грозного сутяги – из-за упрямства и огромного желания всеми силами защитить даже самого бедного из своих клиентов. Его также уважали во всаднических кругах и искали дружбы с ним, потому что в основе всех деловых предприятий Рима лежал капитал Красса. В ту пору все жюри были тройственные: на треть они состояли из сенаторов, на треть – из всадников, принадлежавших к восемнадцати старшим центуриям, и на треть – из всадников младших центурий, tribuni aerarii. Поэтому Красс имел огромное влияние по меньшей мере на две трети любого жюри, и это влияние распространялось на тех сенаторов, которые заняли у него деньги. Все вышесказанное означало, что Красс не нуждался в подкупе жюри, чтобы обеспечить желаемый приговор. Жюри было настроено вынести правильный вердикт. С точки зрения Красса, разумеется.

Защита Катилины была проста. Да, он действительно отрубил голову своего шурина Марка Мария Гратидиана. Он не отрицает этого, потому что не может этого отрицать. Но в то время Катилина являлся одним из легатов Суллы и действовал по приказу Суллы. А Сулла хотел выстрелить головой Марка Гратидиана в сторону Пренесты, дабы убедить Мария-младшего в том, что самонадеянному юнцу не удастся дольше бросать вызов Сулле.

Цезарь председательствовал в суде, он терпеливо слушал речи обвинителя Луция Лукцея и его команды помощников и очень скоро понял, что суд не намерен приговаривать Катилину. Вердикт – ABSOLVO – большинством голосов. И даже Катон потом не смог найти убедительного доказательства, что Красс подкупил жюри.

– Я же говорил тебе, – напомнил Цезарь Катону.

– Это еще не конец! – рявкнул Катон и торжественно удалился.

Было выдвинуто семь кандидатур на должность консула, когда регистрацию прекратили. Картина вырисовывалась любопытная. Поскольку Катилина был оправдан, его зарегистрировали. А это означало, что к нему надлежало относиться как к претенденту на один из двух консульских постов. Как и говорил Катон, Луций Сергий Катилина был очень знатного происхождения. Он по-прежнему был обворожителен и обладал даром убеждения. Некогда перед ним не устояла весталка Фабия. Теперь настал черед избирателей. Катилина имел немало сторонников. Возможно, среди них и нашлось бы чересчур много людей, оказавшихся в рискованном финансовом положении, близком к банкротству, однако это отнюдь не умаляло его влияния. Кроме того, теперь все знали, что его поддерживает Марк Красс, а Марк Красс управлял очень многими выборщиками из первого класса.

Другим кандидатом оказался муж Сервилии – Силан. К сожалению, его здоровье оставляло желать лучшего. Будь он здоров и энергичен, он легко набрал бы нужное количество голосов. Но все помнили о судьбе Квинта Марция Рекса, оставшегося единственным консулом из-за смерти своего младшего коллеги, а потом и консула-суффекта. По внешнему виду Силана нельзя было уверенно сказать, что он благополучно протянет этот год, и никто не считал, что разумно отдавать всю власть одному Катилине, без коллеги. И даже поддержка Красса не играла тут решающей роли.

Еще одним был отвратительный Гай Антоний Гибрида, которого Цезарь безуспешно пытался осудить за пытки, нанесение увечий и убийство греческих граждан во время войн Суллы с Грецией. Гибрида избежал справедливого возмездия. Общественное мнение в Риме вынудило его уехать в добровольную ссылку на остров Кефалления. Порывшись там в древних курганах, он стал обладателем сказочного богатства, так что, когда он вернулся в Рим и узнал, что его изгнали из сената, он попросту начал все сначала. Прежде всего он вновь вошел в сенат, став плебейским трибуном. На следующий год с помощью взяток получил должность претора, горячо поддержанный амбициозным и способным «новым человеком» Цицероном, у которого имелась причина быть ему благодарным. Бедный Цицерон оказался в безвыходном финансовом положении из-за своей страсти к собиранию греческих статуй. Гибрида попросту одолжил ему денег, чтобы тот мог выпутаться. С тех пор Цицерон всегда брал его сторону. И сейчас знаменитый оратор усердно поддерживал Гибриду, поскольку Цицерон и Гибрида намеревались баллотироваться на консульские посты вместе. Цицерон внесет в их союз респектабельность, а Гибрида – деньги.

Человеком, который мог оказаться серьезным соперником Катилины, был, без сомнения, Марк Туллий Цицерон. Но у Цицерона не было знатных предков. Он был homo novus, «новый человек». Знание законов и ораторское искусство позволили ему подняться по cursus honorum, но большинство центурий первого класса, как и boni, считали Цицерона самонадеянным селянином. Консулами, безусловно, должны становиться исключительно римляне – и обязательно из знатных семей. Все, разумеется, знали, что Цицерон – честный и очень способный человек (равно как и то, что Катилина – весьма темная личность). И все равно в Риме полагали, что аристократ Катилина более достоин консульского звания, нежели выскочка Цицерон.

После оправдания Катилины Катон посовещался с Бибулом и Агенобарбом, который был квестором два года назад. Все трое заседали теперь в сенате – иными словами, пустили корни в ультраконсервативном лагере boni.

– Мы не можем допустить, чтобы Катилина стал консулом! – пронзительно кричал Катон. – Он соблазнил ненасытного Марка Красса, чтобы тот поддержал его!

– Согласен, – спокойно проговорил Бибул. – Вместе они разрушат устои mos maiorum. В сенат набьется полно галлов, а Рим приобретет на свою голову еще одну провинцию.

– Что нам делать? – спросил Агенобарб, молодой человек, более известный своим темпераментом, чем интеллектом.

– Мы поговорим с Катулом и Гортензием, – предложил Бибул, – и разработаем способ отвлечь первый класс от пагубной идеи сделать Катилину консулом. – Он прокашлялся. – Советую отправить на переговоры Катона.

– Я отказываюсь быть переговорщиком! – выкрикнул Катон.

– Да, я знаю это, – терпеливо проговорил Бибул, – но факт остается фактом: со времени Великой казначейской войны для большинства римлян ты стал легендой. Ты можешь быть самым младшим из нас, но ты и самый уважаемый. Катул и Гортензий хорошо знают это. Поэтому держать речь будешь ты.

– Это должен быть ты, – недовольно пробормотал Катон.

– Мы, boni, против тех, кто возносит себя над равными себе по положению, а я – boni, Марк. Любой, кто в данный момент подходит на эту роль лучше остальных, должен вести переговоры. Сегодня это ты.

– Чего я не понимаю, – сказал Агенобарб, – так это почему мы вообще должны искать встречи. Катул – наш предводитель, он и должен нас собирать.

– Он сейчас сам не свой, – объяснил Бибул. – Когда Цезарь унизил его в сенате своей выходкой с «боевым тараном», Катул утратил влияние. – Холодный, ясный взгляд перешел на Катона. – Да и ты вел себя с ним не слишком тактично, Марк, когда Вибия судили за мошенничество. С Цезарем все ясно, он соперник. Но любой предводитель очень много теряет, когда его порицают собственные приверженцы.

– Он не должен был говорить того, что сказал мне!

Бибул вздохнул:

– Иногда, Катон, от тебя больше вреда, чем пользы!

Катон написал записку, приглашавшую Катула на разговор, и поставил свою печать. Приятно удивленный Катул прихватил с собой своего шурина-зятя Гортензия (Катул был женат на Гортензии, сестре Гортензия, а Гортензий был женат на сестре Катула Лутации). То, что Катон искал его помощи, пролило бальзам на его раненую гордость.

– Согласен, нельзя допустить, чтобы Катилина стал консулом, – сурово подтвердил он. – Его сделка с Марком Крассом теперь известна всем, ибо ни один человек не в силах противостоять искушению похвастать удачей. На этой стадии он был убежден, что не может проиграть. Я много думал о проблеме и пришел к выводу, что мы должны использовать хвастовство Катилины о его союзе с Марком Крассом. Немало всадников ценит Красса – но лишь потому, что существуют границы его влияния. Думаю, значительное число всадников не захочет усиления влияния Красса благодаря притоку клиентов из-за Пада и египетским деньгам. Другое дело, если бы они поверили в то, что Красс поделит с ними Египет. Но к счастью, всем известно, что Красс не поделится. Хотя формально Египет будет принадлежать Риму, фактически он станет личным царством Марка Лициния Красса. Царством, которое он тотчас начнет обирать до нитки.

– Беда в том, – заговорил Квинт Гортензий, – что все остальные ужасно непривлекательны. Силан – да, если бы он был здоров. Но он болен. Кроме того, из-за своего недуга он отказался принять провинцию, когда закончился срок его преторства, и это произведет плохое впечатление на выборщиков. А некоторые из кандидатов – Минуций Терм, например, – безнадежны.

– Еще имеется Антоний Гибрида, – напомнил Агенобарб.

Бибул скривил рот:

– Предположим, мы согласимся на Гибриду. Пусть он скверный человек, но так монументально инертен, что никакого вреда Риму принести не сможет. Однако в таком случае нам придется согласиться и на самоуверенного прыща Цицерона.

Наступившее угрюмое молчание нарушил Катул.

– Которая из двух неприятных кандидатур предпочтительнее? – медленно проговорил он. – Хотим ли мы, boni, чтобы нами командовал Катилина с Крассом, победоносно дергающим его за ниточки? Или нам больше по душе низкорожденный хвастун Цицерон?

– Цицерон, – сказал Гортензий.

– Цицерон, – сказал Бибул.

– Цицерон, – сказал Агенобарб.

– Цицерон, – очень неохотно согласился Катон.

– Превосходно, – подытожил Катул. – Пусть будет Цицерон. О боги, мне с моим слабым желудком трудно придется в сенате в будущем году! Выскочка – «новый человек» – один из консулов Рима! Фу! Меня заранее тошнит!

– Тогда предлагаю, – проговорил Гортензий с унылым видом, – перед собраниями сената в следующем году существенно ограничивать себя в пище.

Группа разошлась, чтобы приняться за дело. В течение месяца они действительно неплохо поработали. Катул с сожалением отметил, что Катон, едва достигнув тридцати лет, сделался самым влиятельным среди них. Великая казначейская война и возвращение в государственные закрома проскрипционных наград произвели огромное впечатление на первый класс, который больше всего пострадал от проскрипций Суллы. Катон был героем всаднического сословия. И уж если Катон посоветовал голосовать за Цицерона и Гибриду, за них будут голосовать все всадники первых восемнадцати центурий!

В результате консулами стали Марк Туллий Цицерон – старший консул, и Гай Антоний Гибрида – его младший коллега. Цицерон ликовал, так и не поняв, что обязан своей победой обстоятельствам, не имеющим ничего общего с заслугами, честностью или влиянием. Если бы альтернативным кандидатом не был Катилина, Цицерона никогда не выбрали бы вообще. Но поскольку никто не сказал ему об этом, он расхаживал по Римскому форуму и сенату с важным видом – в счастливом изумлении, щедро сдобренном тщеславием. О, какой год! Старший консул in suo anno, гордый отец долгожданного сына и четырнадцатилетней дочери Туллии, формально помолвленной с богатым и знатным Гаем Кальпурнием Пизоном Фруги. Даже Теренция стала к нему добрее!

Когда Луций Декумий услышал, что консулы этого года Луций Цезарь и Марций Фигул предложили ликвидировать общины перекрестков, его охватила паника, потом он пришел в ярость, ужаснулся и немедленно побежал к своему патрону Цезарю.

– Это несправедливо! – гневно воскликнул он. – Разве мы совершали преступления? Мы просто занимаемся своим делом!

Это заявление озадачило Цезаря, ибо он, конечно, знал обстоятельства, приведшие к представлению нового закона.

Эти события происходили в консульство Гая Пизона три года назад, во времена плебейского трибуната человека Помпея, Гая Манилия. Сперва Авл Габиний должен был добиться специального назначения Помпея для ликвидации пиратов. Затем Гай Манилий должен был обеспечить Помпею другое специальное назначение – в войне против двух восточных царей. С одной стороны, поручение было несложным – благодаря блестящей победе Помпея над пиратами. С другой стороны, оно оказалось более трудным, чем первое, поскольку те, кто выступал против специальных назначений вообще, ясно понимали: Помпей, человек огромных способностей, может использовать это новое назначение, чтобы сделаться диктатором, когда возвратится победителем с Востока. И в лице консула Гая Пизона Манилий встретил непреклонного и вспыльчивого врага.

На первый взгляд законопроект Манилия выглядел довольно безобидным и не относящимся к сфере интересов Помпея. Он просто просил плебейское собрание распределить вольноотпущенников, граждан Рима, по тридцати пяти трибам, вместо того чтобы ограничивать их двумя городскими трибами – Субураной и Эсквилиной. Но одурачить никого не удалось. Законопроект Манилия непосредственно касался сенаторов и всадников первых классов, поскольку и те и другие были главными рабовладельцами. Они имели среди своей клиентуры множество вольноотпущенников.

Человеку, незнакомому с обычаями Рима, простительно заблуждаться, считая, что любые меры, изменяющие статус римских вольноотпущенников, в принципе ничего не меняют. Унизительную бедность римляне определяли так: неспособность иметь хотя бы одного раба. И действительно, мало находилось в Риме таких, у кого не было хотя бы одного раба. На поверхностный взгляд плебисцит по распределению вольноотпущенников по тридцати пяти трибам практически не отражался на верхушке общества. Но проблема заключалась не в этом. Огромное количество рабовладельцев в Риме владело только одним или двумя рабами. Точнее, не рабами, а рабынями. По двум причинам. Во-первых, хозяин мог получать от женщины сексуальное удовольствие, а во-вторых, раб-мужчина представлял искушение для жены хозяина и, следовательно, хозяин мог сомневаться в своем отцовстве. В конце концов, для чего бедному человеку раб-мужчина? Обязанности раба касались хозяйства: стирка, снабжение водой, приготовление пищи, помощь в воспитании детей, мытье ночных горшков. Мужчины с такой работой справлялись плохо. Не важно, что человек имел несчастье родиться рабом, а не свободным. Склад ума от этого не меняется. Мужчинам нравится выполнять мужскую работу. Они презирают женские занятия, считая их тяжелыми и нудными.

Теоретически каждому рабу выплачивали peculium и содержали его. Небольшие суммы раб постепенно копил, чтобы купить себе свободу. Но на практике свободу мог дать только обеспеченный хозяин. Особенно с тех пор, как при освобождении от рабства приходилось платить пятипроцентный налог. В результате основную массу рабынь в Риме не освобождали до тех пор, пока они приносили пользу (а те, боясь нищеты, умудрялись оставаться полезными даже в старости). Рабы не могли позволить себе вступать в погребальное общество, где уплаченные взносы давали право после смерти на похоронную процессию и пристойное погребение. Их тела бросали в известковые ямы, даже не обозначив место могилы надписью о том, что такой-то человек когда-то жил на земле.

Только римляне с относительно высоким доходом и большим количеством домочадцев, которых необходимо обслуживать, имели много рабов. Чем выше социальный и экономический статус римлянина, тем больше у него рабов – и тем вероятнее, что среди этих рабов будут мужчины. В таких-то домах и было принято освобождать рабов. Служба ограничивалась десятью-пятнадцатью годами, после чего он (обычно это был именно он, а не она) становился вольноотпущенником и занимал свое место среди клиентов бывшего хозяина. Вольноотпущенник носил фригийский колпак – шапку свободы – и становился гражданином Рима. Если у него имелись жена и дети, они тоже освобождались.

Однако голос его значения почти не имел. И только время от времени случалось так, что у подобного человека набиралось достаточно денег, чтобы купить себе членство в одной из сельских триб. Бывало также, что по экономическим показателям он зачислялся в какой-нибудь класс в центуриях. И тем не менее огромное большинство вольноотпущенников оставалось в городских трибах Субурана и Эсквилина – самых многочисленных в Риме. Их многочисленность роли не играла, поскольку все трибы имели только по одному голосу в трибутном собрании. Следовательно, голос одного вольноотпущенника не мог влиять на результат голосования всего собрания.

Поэтому предложенный законопроект Гая Манилия имел огромное значение. Если бы вольноотпущенники Рима были распределены по тридцати пяти трибам, они получили бы возможность серьезно влиять на результаты трибутных выборов и законодательство. И это – несмотря на тот факт, что они не составляли большинство граждан Рима. Будущая опасность заключалась в том, что вольноотпущенники жили в городе. И вот, предположим, начинается голосование. Вольноотпущенники, голосуя в сельских трибах, превосходили бы численностью свободнорожденных граждан, принадлежащих к этим же трибам, потому что далеко не все свободнорожденные граждане из сельской местности находятся в Риме во время голосования. Конечно, летом многие селяне бывают в Риме. И все же такое положение дел сулило бы серьезную опасность для законодательства. Законы издаются в любое время года, но особенно активным этот процесс бывает в декабре, январе и феврале. И как раз в месяцы кульминации законотворчества новых плебейских трибунов сельские граждане не бывают в Риме.

Законопроект Манилия с треском провалился. Вольноотпущенники остались в составе двух гигантских городских триб. Неприятность для таких людей, как Луций Декумий, заключалась в том, что Манилий привлекал вольноотпущенников Рима, чтобы те поддержали его законопроект. А где собирались вольноотпущенники? В общинах перекрестков, поскольку именно такие таверны являлись местами отдыха рабов и вольноотпущенников, римских простолюдинов, где они могли повеселиться, выпить и свободно пообщаться друг с другом. Манилий ходил из одной общины в другую, везде рассказывал о том, сколь хорош его законопроект, убеждая слушателей отправиться на Форум и поддержать его. Зная, что их голоса не имеют никакой силы, многие вольноотпущенники все-таки решили помочь Манилию. Но когда сенат и всадники старших восемнадцати центурий увидели, как эти массы вольноотпущенников спускаются на Форум, они углядели в этом только одно – опасность. Любые собрания вольноотпущенников должны быть объявлены вне закона. Общины перекрестков следует ликвидировать.

Перекрестки были излюбленными местами духов, их требовалось охранять от злых сил. Там собирались лары, а лары – это мириады божеств, которые населяют подземный мир. Поэтому каждый перекресток имел алтарь ларов. Ежегодно в первых числах января проходил праздник под названием Компиталии – он посвящался задабриванию ларов, покровителей перекрестков. В ночь перед Компиталиями каждый свободный житель квартала, выходящего на перекресток, вывешивал куколку из шерсти, а каждый раб – шерстяной шар. Алтари в Риме были так обильно увешаны куколками и шарами, что одной из обязанностей общин перекрестков стало изготовление дополнительных креплений. У кукол имелась голова – подобно тому как свободный человек имел голову, сосчитанную цензором. У шаров не было головы – рабов цензоры не считали. Но рабы были важной частью празднеств. Как и во время Сатурналий, они праздновали наравне со свободными мужчинами и женщинами Рима. Именно они (на время праздника с них снимали знаки, указывающие на их рабское состояние) приносили ларам в жертву откормленную свинью. И все это происходило под наблюдением общин перекрестков и городского претора, их инспектора.

Таким образом, община перекрестка представляла собой религиозное братство. Каждая имела своего начальника, vilicus, и ее члены регулярно собирались в помещении, за которое не взималась арендная плата, недалеко от перекрестка и алтаря. Они содержали алтарь и перекресток в порядке, чтобы те не привлекали злых духов. Многие перекрестки не имели алтаря, поскольку алтари возводились только на пересечениях главных улиц.

Одна такая община располагалась на углу инсулы Аврелии, в первом этаже. Квартальным начальником в ней был Луций Декумий. Пока Аврелия, поселившись в этой инсуле, не заключила с Луцием Декумием договор, он занимался очень выгодным делом: обеспечивал защиту владельцам лавок и мастерских в его квартале. Естественно, за деньги. Когда Аврелия убедила Луция Декумия, что не потерпит вымогательств у себя под боком, он решил проблему, перенеся свое доходное занятие на Священную дорогу и улицу Фабрициев, где местные общины такими делами не занимались. Хотя его ценз был не выше четвертого класса и он входил в трибу Субурана, Луций Декумий определенно являлся силой, с которой следовало считаться.

В союзе со своими товарищами, другими квартальными начальниками, он успешно противостоял попытке Гая Пизона закрыть все общины. Что с того, что Манилий пытался их использовать? В конце концов Гай Пизон и boni были вынуждены искать другую жертву. И они выбрали самого Манилия. Тому удалось, правда, оправдаться в суде за вымогательство. Однако затем он был обвинен в измене и выслан навсегда. Его имущество было конфисковано – до последнего сестерция.

Однако угроза общинам не исчезла после окончания срока консульства Гая Пизона. Сенат и всадники первых восемнадцати центурий вбили себе в головы, что в бесплатных помещениях таких общин под прикрытием религии собирались политические заговорщики и инакомыслящие. Теперь за них взялись Луций Цезарь и Марций Фигул.

Что и послужило причиной появления разъяренного Луция Декумия в комнатах Цезаря на улице Патрициев.

– Это несправедливо! – повторил он.

– Я знаю, отец, – вздохнул Цезарь.

– Что ты будешь делать с этим? – строго спросил старик.

– Естественно, попытаюсь помочь. Однако сомневаюсь, что это в моих силах. Я знал, что ты придешь ко мне, поэтому уже поговорил с моим кузеном Луцием, но выяснил только, что он и Марций Фигул не отступят. Они намерены объявить вне закона все общины, братства и клубы в Риме. За очень немногими исключениями.

– И кто исключен из общего правила? – осведомился Луций Декумий, стиснув зубы.

– Религиозные братства, например евреи. Похоронные конторы. Коллегии государственных служащих. Торговые гильдии. Вот и все.

– Но ведь наша община религиозная!

– Как говорит мой кузен Луций Цезарь, недостаточно религиозная. Евреи не пьют и не сплетничают в синагогах, а салии, луперки, арвальские братья и прочие вообще редко встречаются. Общины перекрестков имеют помещения, где может собираться кто угодно, включая рабов и вольноотпущенников. Это делает их потенциально очень опасными. Так говорят.

– Так кто же будет заботиться о ларах и алтарях?

– Городской претор и эдилы.

– Они и без того заняты!

– Согласен, отец, конечно согласен, – проговорил Цезарь. – Я даже пытался высказать это кузену, но он и слушать не хочет.

– Ты не можешь нам помочь, Цезарь? Честно!

– Я буду голосовать против этого закона и попытаюсь убедить как можно больше других сделать то же самое. Странно, некоторые boni тоже выступают против этого закона. Для них важно то обстоятельство, что общины перекрестков – очень древняя традиция, поэтому ликвидировать их – значит оскорбить mos maiorum. Катон кричит об этом во всю глотку. Однако закон пройдет, отец.

– Нам конец.

– Вовсе нет, – улыбнулся Цезарь.

– Я знал, что ты не позволишь закрыть нашу общину! Что плохого мы делаем?

– Ты определенно потеряешь свой официальный статус, но это просто финансовая проблема. Я предлагаю тебе поставить там стойку с горшками и плошками и назвать общину таверной. А ты будешь ее хозяином.

– Я не могу этого сделать, Цезарь. Старый Росций, сосед, вмиг пожалуется городскому претору – мы покупаем у него вино еще с тех пор, как я был мальчишкой.

– Тогда предложи Росцию концессию. Если ты закроешься, отец, он понесет большие убытки.

– Могут ли так сделать все общины?

– По всему Риму?

– Да.

– Не вижу, почему бы нет. Однако твоя община богата – благодаря определенной деятельности, не буду говорить какой. Консулы убеждены, что общины будут вынуждены закрыться, поскольку им придется платить арендную плату за первый этаж. Как ты будешь платить моей матери, отец. Она деловая женщина и настоит на этом. Ты мог бы получить небольшую скидку, но другие? – Цезарь пожал плечами. – Сомневаюсь, что количество выпитого вина покроет расходы.

Сдвинув брови, Луций Декумий погрузился в раздумья.

– Знают ли консулы, чем мы занимаемся, чтобы выжить, Цезарь?

– Если я им не сказал – а я не сказал! – тогда вряд ли найдется человек, который откроет им глаза.

– В таком случае нет проблем! – радостно воскликнул Луций Декумий. – Большинство из нас занимается таким же доходным делом. И мы будем продолжать заботиться о перекрестках. Не можем же мы позволить, чтобы лары гневались? Я созову собрание квартальных начальников – мы их надуем, Павлин!

– Вот это я понимаю, отец!

И сияющий Луций Декумий ушел.

Осень в том году принесла проливные дожди в Апеннины, и Тибр залил долины на двести миль. Уже несколько поколений Рим не знал такого. Только семь холмов выглядывали из воды. Римский форум, Велабр, Большой цирк, Бычий форум и овощной рынок, вся Священная дорога до Сервиевой стены и мастерских на улице Фабрициев ушли под воду. Из сточных труб выплеснулось все содержимое, здания с непрочными фундаментами рушились. Редко заселенные Квиринал, Виминал и Авентин стали лагерями для беженцев. Всех мучил кашель. Чудесным образом уцелел невероятно древний Деревянный мост. Вероятно, потому, что располагался ниже всех по течению. А вот каменный Фабрициев мост, соединяющий Тибрский остров и Фламиниев цирк, рухнул. Поскольку это случилось в конце года и уже поздно было выставлять свою кандидатуру на должность плебейского трибуна, Луций Фабриций, который был подающим надежды членом семьи, объявил, что будет баллотироваться в следующем году. Забота о мостах и дорогах, ведущих к Риму, лежала на плебейских трибунах, и Фабриций не собирался позволить кому-то другому восстанавливать то, что считалось гордостью его семьи. Это был Фабрициев мост, и таковым он останется.

Цезарь получил письмо от Гнея Помпея Магна, завоевателя Востока.

Ну, Цезарь, вот это кампания! Оба царя разгромлены, и теперь все хорошо. Я не могу понять, зачем Лукуллу понадобилось на них так много времени. Заметь, он не мог контролировать войска, а теперь ко мне перешли все, кто служил у него, и никто даже не пикнет. Кстати, Марк Силий передает тебе привет. Хороший человек.

Какое странное место этот Понт. Теперь я понимаю, почему царю Митридату приходилось использовать в своей армии наемников и северян. Некоторые понтийцы настолько примитивны, что живут на деревьях. Они еще гонят отвратительное пойло из прутьев. Но как они умудряются пить это и оставаться живыми, я не знаю. Несколько моих солдат шли по лесу в Восточном Понте и нашли большие чаны этого пойла прямо на земле. Ты же знаешь солдат! Они все выпили, повеселились, а потом умерли.

Трофеи невероятные. Я, конечно, взял все эти так называемые неприступные цитадели, которые он построил по всей Малой Армении и Восточному Понту. Это легко было сделать. О, ты же можешь не знать, кого я имею в виду под словом «он». Митридат. Да, и в каждой цитадели – а их было семьдесят с лишним! – спрятана казна, и казна немалая. Понадобятся годы, чтобы увезти все в Рим. У меня целая армия чиновников, делающих описи. Я считаю, что удвою римскую казну. Отныне доход Рима от дани будет тоже удвоен.