Текст книги "Битва за Рим"

Сулла нуждался в деньгах. Сам он сознавал это лучше, чем кто-либо другой. Ему уже сорок пять, его время истекает. Скоро будет поздно мечтать о консульстве, что бы ни говорили люди, приводя в пример Гая Мария. Гай Марий – случай особый. Ему нет равных, даже Луций Корнелий Сулла не претендует на равенство с Марием. Для Суллы деньги означают власть – как, впрочем, и для Гая Мария. Если бы не богатство, которое тот приобрел, будучи преторианским правителем Дальней Испании, старый Цезарь-дед никогда бы не выдал за него свою Юлию, а не будь Юлии, не видать бы Марию и консульства. Деньги! Сулле нужны деньги! Поэтому он отправится в Рим, чтобы участвовать в выборах преторов, а потом вернется в Испанию – за деньгами.

В августе следующего года, после длительного молчания, Публий Рутилий Руф написал ему следующее:

Я прихворнул, Луций Корнелий, но теперь полностью выздоровел. Врачи называли мою болезнь разнообразными именами, одно другого страшнее, но сам я поставил себе диагноз «скука». Теперь же, однако, я избавился и от хвори, и от скуки, ибо в Риме происходят многообещающие события.

Во-первых, уже изучается твоя кандидатура на преторскую должность. Избиратели обеими руками за – надеюсь, тебе такое известие придется по душе. Скавр тебя по-прежнему поддерживает, что является молчаливым признанием того, что он более не считает тебя виновным в давней интрижке с его женой. Неповоротливый дуралей! Надо ему было еще тогда набраться храбрости, а не отправлять тебя в ссылку. Но Испания сослужила тебе добрую службу. Если бы Свин в свое время оказал Гаю Марию такую же поддержку, какую оказывает тебе Тит Дидий, ему было бы куда проще.

Теперь новость из-за границ. Старый Никомед Вифинский наконец-то скончался – ему было чуть ли не девяносто три года! Сын его давно умершей царицы – сам он тоже уже далеко не цыпленок, в шестьдесят три года! – вскарабкался на трон. Однако младшенький – ему пятьдесят семь, звать Сократом (старшего тоже зовут Никомедом, и он правит под именем Никомеда III) – направил в Римский сенат кляузу с требованием сместить Никомеда III – в свою, разумеется, пользу. В сенате ведутся по этому поводу высокопарные дебаты – кто говорил, что дела в дальних краях не имеют большого значения? Поднялась буча и в Каппадокии: каппадокийцы как будто сбросили с трона своего мальчишку-царя и заменили его неким Ариаратом IX. Однако этот Ариарат, как доносят, умер недавно при загадочных обстоятельствах. Мальчишка-царь и его регент по имени Гордий снова завладели браздами правления – не без помощи, разумеется, Митридата Понтийского и его армии.

Вернувшись из тех краев, Гай Марий выступил в сенате с предупреждением, что царь Митридат Понтийский – человек опасный, хоть и молодой. Однако даже те, кто соизволил прийти на это заседание, продремали все выступление Гая Мария, после чего принцепс сената Скавр рассудил, что Гай Марий преувеличивает опасность. Как выяснилось, молодой понтийский царь засыпает Скавра наивежливейшими письмами, написанными на безупречном греческом, пестрящими цитатами из Гомера, Гесиода, Эсхила, Софокла и Еврипида, не говоря уже о Менандре и Пиндаре. На этом основании Скавр сделал вывод, что Митридат представляет собой исключение на фоне остальных восточных деспотов: вместо того чтобы вливать яд в ухо собственной бабке, он, мол, увлекается классиками. Гай Марий, напротив, настаивает, что Митридат VI заморил голодом собственную мамашу, прикончил брата, царствовавшего при регентстве матери, расправился с несколькими дядьями и кузенами и в довершение всего отравил собственную сестру, на которой был вдобавок женат! Приятный молодой человек и большой ценитель классиков!

Воистину Рим переполнен лотофагами – могу поклясться, что из сказанного никто не сделает выводов. Зато на внутреннем фронте происходит кое-что более занимательное. Второй год подряд сенат, учредивший особые комиссии, занимается разбирательством массовой фальсификации римского гражданства, учиненной италиками. Однако, как и в прошлом году, отловить всех лжеграждан не представляется возможным. Число побед насчитывает несколько сотен, – следовательно, струйка поступлений в римскую казну очень тонкая. Зато, оказавшись на земле италиков без дюжины телохранителей, начинаешь чувствовать себя весьма неуютно. Никогда еще я не ощущал на себе таких взглядов, не сталкивался с таким нежеланием вести с нами дела. Конечно, италики с незапамятных времен не питают к нам любви, однако теперь, из-за этих судов, приговаривающих к плетям и конфискации имущества, они нас возненавидели. Обнадеживает только одно – жалобы казначейства: штрафы не покрывают даже расходов на содержание вне Рима десяти сенаторских троек. Мы с Гаем Марием намерены под конец года представить в сенате законопроект об отмене lex Licinia Mucia ввиду его бесполезности и накладности для государства.

Юный отпрыск плебейского рода Сульпициев по имени Публий Сульпиций Руф осмелился подать в суд на Гая Норбана, обвиняя его в измене, на том основании, что он отправил в ссылку Квинта Сервилия Цепиона, опозорившего свое имя кражей золота Толозы и бездарностью при Аравсионе. Через голову плебейского собрания – прямиком в суд, разбирающий обвинения в измене! Молодой Сульпиций неразлучен с теперешним Цепионом, что говорит о его испорченности. В общем, защитником выступил Антоний Оратор, речь которого была, на мой взгляд, самой блестящей за всю его карьеру. Присяжные оправдали Норбана, и тот показал Сульпицию и Цепиону язык. Прилагаю текст Антониевой речи – наслаждайся.

Что касается другого Оратора, Луция Лициния Красса, то мужьям двух его дочерей не одинаково повезло с потомством. Сын Сципиона Назики, тоже Сципион Назика, разжился сыном, нареченным, естественно, так же. Его Лициния не вызывает нареканий: у них к тому же есть еще и дочь. Зато Лициния, вышедшая замуж за Метелла Пия Свиненка, оказалась не так удачлива: в том доме все хватаются за головы, ибо вторая Лициния пока бездетна. Моя племянница Ливия Друза родила под конец прошлого года дочь, названную, конечно же, Порцией, – обладательницу рыжей головки, напоминающей стог сена, охваченный пожаром. Ливия Друза по-прежнему души не чает в своем Катоне Салониане, который этого вполне заслуживает. Она еще порадует нас новыми римлянами!

Я не сижу на месте, но какой в этом прок? В этом году наши эдилы – родственники: мой племянник Марк Ливий Друз – один из плебейских эдилов (его напарник – сказочно богатое ничтожество по имени Реммий), а его зятек Катон Салониан – курульный эдил. Поглядим на их игры!

Семейные вести. Бедняжка Аврелия по-прежнему живет одна в Субуре, однако мы надеемся, что Гай Юлий объявится дома хотя бы в следующем году – или годом позже… Его брат Секст стал в этом году претором, а скоро настанет черед и Гая Юлия. Цезарю-младшему, как его зовут в семье, уже исполнилось пять лет; он отлично читает и пишет. Причем как читает! Подсунь ему любую галиматью, которую ты сам же только что накропал, – и он глотает ее, не подавившись. На такое и взрослые, по-моему, не способны, а этот пятилетний молокосос делает из всех нас болванов. Притом что за миловидное дитя! Но совсем не избалованное. На мой взгляд, Аврелия с ним слишком строга.

Больше ничего не могу придумать, Луций Корнелий. Поторапливайся домой! Я уже чувствую, что тебя ждет преторское курульное кресло.

Луций Корнелий Сулла и впрямь заторопился домой, окрыленный надеждой, но в то же время терзаемый сомнениями. Несмотря на неугасшую страсть к своему давнему любимцу, Сулла отказался впустить к себе в дом Метробия, ставшего звездой трагической сцены, когда тот явился к нему как клиент. Это был год Суллы. Если он потерпит неудачу, значит богиня Фортуна навсегда отвернулась от него; он не станет сердить эту капризную матрону, которая не одобряет слишком пылких увлечений. Так что прощай, Метробий!

Проведя немного времени с детьми, он все-таки нанес визит Аврелии. Дети Суллы так выросли, что он с трудом сдержал слезы: жена Скавра, глупая девчонка, украла у него четыре года их жизни! Корнелии Сулле шел четырнадцатый год, и хрупкой красотой, уже способной вскружить немало голов, она пошла в мать, а вьющимися рыжевато-золотистыми волосами – в Суллу. По словам Элии, у нее уже начались месячные; под тканью угадывалась волнующая грудь. Глядя на нее, Сулла почувствовал себя старым – совершенно новое для него, непрошеное чувство. Однако девочка вовремя улыбнулась ему колдовской улыбкой Юлиллы, бросилась на шею, оказавшись почти одного с ним роста, и осыпала его лицо поцелуями. Сыну Суллы исполнилось двенадцать. Внешностью он пошел в Цезарей: золотистые волосы, голубые глаза, удлиненное лицо, длинный нос. Высокий, тонкий, но с развитой мускулатурой.

В этом мальчике Сулла наконец-то обрел друга, какого у него не было никогда прежде; сын любил его безграничной, чистой, невинной любовью – и все мысли отца были обращены к нему, хотя ему следовало бы сосредоточиться на обольщении избирателей. Сулла-младший, еще не снявший мальчишеской тоги с пурпурной каймой и носящий на шее от сглаза буллу, повсюду следовал за отцом, почтительно отступая в сторону и вслушиваясь в каждое слово, когда Сулла вступал в беседу со знакомыми. Воротившись домой, они садились в кабинете Суллы и обсуждали прошедший день, людей, настроение Форума.

Однако Сулла не взял с собой сына в Субуру. Направляясь туда, он удивленно крутил головой, слыша приветствия и чувствуя одобрительно хлопающие его по спине ладони. Наконец-то он обрел известность! Сочтя эти встречи добрым предзнаменованием, он постучался в дверь Аврелии, ощущая себя гораздо увереннее. Управляющий Евтих незамедлительно впустил его в дом. Не ведая стыда, Сулла не ощущал ни малейшего смущения, пока дожидался хозяйку в гостиной; завидя ее, он как ни в чем не бывало поднял руку в знак приветствия, сопроводив жест улыбкой. Она улыбнулась ему в ответ. Как мало она изменилась! И как сильно! Сколько ей теперь лет? Двадцать девять? Тридцать? Прекрасная Елена Троянская была бы посрамлена: перед Суллой предстало воплощение красоты. Глаза Аврелии стали больше, черные ресницы – гуще, кожа – еще более гладкой и пленительной, удивительные достоинство и горделивость, с какими она шествовала по жизни, – еще заметнее.

– Прощен ли я? – спросил Сулла, стискивая ее ладонь.

– Конечно прощен, Луций Корнелий! Как я могу вечно злиться на тебя, особенно когда слабость проявила я сама?

– Может быть, попробовать еще разок? – спросил он, не теряя надежды.

– Нет, благодарю, – ответила Аврелия, усаживаясь. – Хочешь вина?

– Пожалуй. – Он огляделся. – Ты по-прежнему одна, Аврелия?

– По-прежнему. И могу тебя заверить, совершенно счастлива.

– Никогда в жизни не встречал более совершенной натуры. Если бы не один маленький эпизод, я решил бы, что ты не человек – или сверхчеловек. Я рад, что это случилось. Разве можно поддерживать дружбу с богиней?

– Или с демоном – да, Луций Корнелий?

– Ладно, – усмехнулся он, – твоя взяла.

Слуга принес и разлил вино. Поднося кубок к губам, Сулла поглядывал на Аврелию, ждавшую, когда со дна ее кубка перестанут подниматься пузырьки. Возможно, благодаря дружбе с сыном Сулла сделался более проницательным: его взгляд проникал в окно ее души и погружался в глубины ее существа, где все сложности оказались разложены по полочкам, снабженные этикетками.

– О, – воскликнул он, – никакой защитной маски! Ты именно такая, какой кажешься.

– Надеюсь, – с улыбкой отозвалась она.

– Чаще всего мы – не такие, Аврелия.

– Ты, во всяком случае, совсем не такой.

– Что же, по-твоему, скрывается за моей личиной?

Она выразительно покачала головой:

– Позволь оставить мои мысли при себе, Луций Корнелий. Что-то подсказывает мне, так будет безопаснее.

– Безопаснее?

Аврелия пожала плечами:

– Сама не знаю, почему у меня вырвалось это слово. То ли предчувствие, то ли что-то очень давнее – последнее более вероятно. Меня не посещают предчувствия – для них я слишком приземленная.

– Как поживают твои дети? – осведомился Сулла, решив перевести разговор на более нейтральную тему.

– Может быть, хочешь взглянуть сам?

– А верно! Собственные дети меня удивили, можешь мне поверить. Не знаю, удастся ли мне сохранить хладнокровие при встрече с Марком Эмилием Скавром. Четыре года, Аврелия! Они уже почти взрослые – а меня не было рядом с ними, пока они росли!

– Так чаще всего и происходит с римлянами нашего сословия, Луций Корнелий. Даже если бы не случилось этой истории с Далматикой, судьба все равно поманила бы тебя куда-нибудь вдаль, и надолго. Так что радуйся обществу детей, пока у тебя есть эта возможность; не ропщи, раз ничего не можешь изменить.

Его светлые брови, которые он подкрашивал, вопросительно изогнулись.

– В моей жизни набралось слишком много такого, что мне хотелось бы изменить. В этом все дело, Аврелия. Слишком о многом приходится сожалеть.

– Сожалей, если ничего не можешь с собой поделать, но не позволяй прошлому портить настоящее и будущее. – Это был добрый практический совет. – В противном случае прошлое будет вечно преследовать тебя. Я уже неоднократно говорила, что тебе предстоит еще долгий путь. Гонка только началась.

– Таково твое мнение?

– Ничуть в этом не сомневаюсь.

К взрослым присоединились трое детей, все – вылитые Цезари. Юлии Старшей, именуемой Лией, было десять лет, Юлии Младшей – Ю-ю – около восьми. Обе девочки были рослые, худенькие, изящные; обе походили на почившую жену Суллы Юлиллу, за исключением глаз – дети удались голубоглазые. Юному Цезарю исполнилось шесть. Сулла недоумевал, как может этот мальчик затмевать красотой своих сестер. Красота эта была, разумеется, чисто римской: Цезари – стопроцентные римляне. Сулла припомнил, что способностями этого ребенка восторгался в письме Публий Рутилий Руф. Наверное, мальчик необыкновенно умен. Однако мало ли что может стрястись с юным Цезарем, от чего пламень его разума потускнеет…

– Дети, это Луций Корнелий Сулла, – сказала Аврелия.

Девочки пробормотали слова приветствия, мальчик же улыбнулся так ослепительно, что Сулла затаил дыхание; еще никогда со времен первой встречи с Метробием он не ощущал ничего подобного. Глаза, заглянувшие в самую глубину его существа, походили на его собственные – такие же светло-голубые, с темной каймой. Они светились умом. «Таким стал бы и я, если бы моя мать походила на эту чудесную Аврелию, а отец не оказался отвратительным пьяницей, – мелькнуло в голове у Суллы. – Это лицо и эти мозги способны поджечь Афины».

– Говорят, мальчик, что ты весьма умен, – промолвил Сулла.

Ребенок засмеялся:

– Значит, ты не разговаривал с Марком Антонием Гнифоном.

– Кто это такой?

– Мой наставник, Луций Корнелий.

– Разве твоя мать не могла оставаться твоей наставницей еще два-три года?

– По-моему, я сводил ее с ума своими вопросами, еще когда был маленьким. Поэтому она отдала меня наставнику.

– Маленьким? Но ты и сейчас такой.

– Более маленьким, – невозмутимо поправился юный Цезарь.

– Скороспелка, – сделал заключение Сулла.

– Пожалуйста, не говори так!

– А что? Неужели в шесть лет ты знаешь все оттенки значения этого слова?

– Ну, достаточно знать, что так называют девчонок, подражающих своим бабкам.

– Вот оно что! – заинтересовался Сулла. – Эту премудрость ты почерпнул не из книжек. Значит, ты наблюдателен, глаза дают тебе пищу для умозаключений.

– Естественно, – удивленно кивнул юный Цезарь.

– Достаточно! Уходите, все трое! – распорядилась Аврелия.

Прежде чем дети исчезли за дверью, юный Цезарь успел пленительно улыбнуться Сулле через плечо; лишь поймав негодующий материнский взгляд, он шмыгнул прочь.

– Если он не перегорит, быть ему украшением нашего класса или занозой в пятке, – проговорил Сулла.

– Лучше пускай будет украшением, – молвила Аврелия.

– Какие могут быть сомнения? – Сулла усмехнулся.

– Итак, ты выдвигаешь свою кандидатуру в преторы, – сменила тему Аврелия, уверенная, что Сулла устал от детей.

– Да.

– Дядя Публий считает, что тебя ждет успех.

– Будем надеяться, что он – Тиресий, а не Кассандра.

Так и оказалось: после подсчетов голосов выяснилось, что Сулла не только прошел в преторы, но и, опередив остальных, получил должность praetor urbanus. Хотя обыкновенно обязанности городского претора ограничивались судебными разбирательствами, он имел власть (в отсутствие обоих консулов или при их недееспособности) действовать in loco consularis, то есть оборонять Рим и командовать войсками в случае нападения, а также предлагать законопроекты и распоряжаться казной.

Весть о том, что ему предстоит быть городским претором, сильно опечалила Суллу: ведь городской претор не мог отлучаться из Рима больше чем на десять дней. Сулле придется торчать в Риме, среди соблазнов прежней жизни, в одном и том же доме, как женщине, – о, как он ненавидел такую долю! Зато теперь у него появилась поддержка, на какую он никогда прежде не рассчитывал, – его родной сын. Сулла-младший будет его другом; он сможет помогать ему на Форуме. Вечером ему будет с кем обсудить события дня и посмеяться. Мальчик очень похож на своего двоюродного брата, юного Цезаря! Во всяком случае, внешностью. К тому же у парня неплохие мозги, хотя и не такие блестящие. Сулла чувствовал, что ему вряд ли пришлось бы по душе, если бы его сын был так же умен, как Цезарь.

Выборы сопровождались еще одной неожиданностью, затмившей даже первенство Суллы в преторском списке и развеселившей тех, кто не был напрямую замешан в событиях. Луций Марций Филипп баллотировался в консулы, убежденный, что среди малопривлекательных кандидатур его собственная будет сиять как жемчужина. Однако первое место досталось младшему брату цензора Луция Валерия Флакка – Гаю Валерию Флакку. С этим еще можно было смириться: Валерии Флакки принадлежали к патрициям, семья их пользовалась влиянием. Однако младшим консулом стал не кто иной, как «новый человек» Марк Геренний! Гневные возгласы Филиппа разносились по всему Форуму, пугая даже завсегдатаев. Никто не сомневался, где зарыта собака: все дело было в памятных замечаниях Публия Рутилия Руфа, когда он выступал в пользу смягчения lex Licinia Mucia. До этого выступления никто и не вспоминал, как Гай Марий купил Филиппа, избранного народным трибуном. Но между речью Публия Рутилия Руфа и консульскими выборами минуло слишком мало времени, чтобы неприглядная история успела забыться.

– Рутилий Руф еще у меня поплатится! – пообещал Филипп Цепиону.

– И у меня! – ответил Цепион.

Ближе к концу года Ливия Друза разродилась еще одним сынишкой – Марком Порцием Катоном Салонианом-младшим, худеньким и крикливым, с отцовскими рыжими волосами, длинной шеей и таким носом, что он казался на личике новорожденного совершенно неуместным, как клюв. Он шел ягодицами вперед и отказывался помогать матери разрешиться от бремени, из-за чего роды затянулись и были очень тяжкими.

– Зато он легко отделался, госпожа, – заявил Аполлодор Сицилиец. – Ни травм, ни синяков. – По лицу лекаря-грека скользнула улыбка. – Но если он и впредь будет вести себя так же, как при родах, то поостерегись, госпожа: из него вырастет трудный человек.

Ливия Друза была слишком измучена и в ответ лишь слабо улыбнулась. Впервые она поймала себя на мысли, что детей ей, пожалуй, хватит.

Прошло несколько дней, прежде чем другие дети получили дозволение увидеть мать. Все это время Кратипп самостоятельно заправлял в доме, обязанности хозяйки которого исполняла теперь Ливия Друза.

Как можно было предвидеть, Сервилия не пошла дальше дверей, отказавшись признавать нового брата. Лилла, наслушавшаяся за эти несколько дней речей старшей сестры, сперва держалась поодаль, но потом уступила и принялась целовать крохотное существо, свернувшееся калачиком у матери на руках. Порция, именуемая в доме Порцеллой, была еще слишком мала (ей был год и два месяца), чтобы участвовать в церемонии, зато трехлетний Цепион пришел в восторг: он не мог налюбоваться на новорожденного братишку, ему хотелось держать малыша на руках, баюкать, целовать.

– Он будет моим, – пообещал Цепион, отбиваясь от няньки, попытавшейся унять его.

– Отдаю его тебе, Квинт, – сказала Ливия Друза, возблагодарившая судьбу за то, что хоть один из родственников Катона-младшего проникся к нему симпатией. – Ты будешь за него отвечать.

Отказываясь двигаться дальше, Сервилия все же не отходила от двери. Когда Лилла и Цепион удалились, она приблизилась к кровати, насмешливо взирая на мать, словно находя удовлетворение в ее измождении.

– Ты умрешь, – молвила она с чувством превосходства.

У Ливии Друзы перехватило дыхание.

– Глупости! – отрезала она.

– Нет, умрешь! – настаивала десятилетняя мучительница. – Раз я этого пожелала, так тому и быть. Так было и с тетей Сервилией, когда я пожелала ей смерти.

– Говорить такое – глупо и бесчеловечно, – ответила ее мать, сердце которой бешено билось. – Одного желания мало, чтобы что-то произошло, Сервилия. Если твое пожелание сбылось, то это просто совпадение. Судьба и Фортуна определяют нашу участь, при чем тут ты? Ты еще слишком мала, чтобы они обращали на тебя внимание.

– Все равно ты меня не переубедишь. У меня дурной глаз: когда я желаю людям смерти, они умирают, – радостно объяснила девочка и упорхнула.

После ее ухода Ливия Друза закрыла глаза. Она плохо себя чувствовала с той самой минуты, как родился Катон-младший. И все же она не могла поверить, что в этом есть вина Сервилии. Во всяком случае, она убеждала себя в этом изо всех сил.

Однако день ото дня ей становилось все хуже. Для Катона-младшего пришлось найти кормилицу, и его забрали у матери. Маленький Цепион получил возможность хлопотать над братиком.

– Я опасаюсь за ее жизнь, Марк Ливий, – предупредил Друза Аполлодор Сицилиец. – Кровотечение не слишком сильное, однако оно никак не останавливается. У нее жар, вместе с кровью из нее выходит гной.

– О, что же такое творится с моей жизнью! – вскричал Друз, утирая слезы. – Почему все вокруг умирают?

На этот вопрос он не получил ответа. Друз не поверил в дурной глаз Сервилии, о котором ему поведал ненавидящий девочку Кратипп. Тем временем состояние Ливии Друзы ухудшалось.

Друз горестно подумал о том, что все остальные женщины в доме – рабыни. Катон Салониан проводил с женой почти все время, зато Сервилию к ней не пускали; Друзу и Катону казалось, что Ливия Друза ищет кого-то и не может найти. Уж не Сервилию ли, покойную жену Друза? При этой мысли Марк Ливий снова разрыдался.

На следующий день он отправился с визитом в дом, где не бывал никогда прежде: дом принадлежал Мамерку Эмилию Лепиду Ливиану, его брату. Правда, отец уверял Друза, что Мамерк ему не сын. Сколько лет минуло с тех пор! Примут ли его здесь?

– Я хочу поговорить с Корнелией, – заявил он.

Привратник, уже разинувший рот, чтобы сообщить, что хозяин отсутствует, не издал ни звука и только кивнул. Друза провели в атрий, где он приготовился ждать.

Он не узнал пожилую женщину, появившуюся перед ним: ее седые волосы были связаны в небрежный пучок, одежда не сочеталась по цвету, тело обрюзгло, лицо показалось Друзу отталкивающим. Друз догадался, кого она ему напоминает: бюсты Сципиона Африканского, во множестве украшавшие Форум. Удивляться не приходилось: она состояла с ним в близком родстве.

– Марк Ливий? – спросила она глубоким, мелодичным голосом.

– Да, – отозвался он, не зная, как продолжить.

– Как ты похож на отца! – молвила пожилая матрона без тени неприязни. Присев на край ложа, она указала ему на кресло. – Присядь и ты, сын.

– Наверное, ты недоумеваешь, что привело меня сюда, – проговорил он, борясь с комком в горле. Лицо его перекосилось, он отчаянно старался не разрыдаться в ее присутствии.

– Что-то очень серьезное, – ответила она, – в этом нет сомнений.

– Сестра… Она умирает.

Корнелия изменилась в лице и тут же встала:

– Значит, нам нельзя терять времени, Марк Ливий. Дай только скажу невестке, что происходит, – и я в твоем распоряжении.

Для него стало новостью, что у нее есть невестка; наверное, и она не слышала, что он овдовел. Брата Мамерка он знал в лицо, поскольку иногда видел его на Форуме, но они никогда не беседовали. Разница в возрасте в десять лет означала, что Мамерк еще слишком молод для сенатора. Однако он вроде бы женат…

– Значит, у тебя есть невестка, – сказал он матери, выходя из дому следом за ней.

– С недавних пор, – ответила Корнелия неожиданно бесцветным голосом. – В прошлом году Мамерк женился на одной из дочерей Аппия Клавдия Пульхра.

– Моя жена умерла, – резко сказал Друз.

– Слыхала. Мне надо было тебя навестить – прости, что я не сделала этого. Просто я подумала, что меня вряд ли захотят увидеть в минуту скорби, а я – женщина гордая. Даже слишком.

– Наверное, мне надо было прийти к тебе самому.

– Может быть.

– Мне это и в голову не пришло.

Корнелия горько усмехнулась:

– Тебя можно понять. Однако забавно, что ты способен пожертвовать гордостью ради сестры, но не ради себя.

– Так принято. По крайней мере, в нашем кругу.

– Как долго осталось жить моей дочери?

– Мы ничего не знаем. Врачи опасаются худшего, но она борется. При этом ее обуревает страх. Не знаю, что ее так пугает. Ведь римляне не страшатся смерти.

– Просто мы убеждаем себя в этом, Марк Ливий. Однако за показным бесстрашием всегда кроется ужас перед неведомым.

– Разве смерть – неведомое?

– А ты иного мнения? Тем сильнее страх, чем слаще жизнь.

– Наверное – иногда…

Корнелия откашлялась.

– Почему бы тебе не называть меня мамой?

– Зачем? Ты оставила нас, когда мне было десять лет, а сестре – пять.

– Потому что я больше ни минуты не могла жить с этим человеком.

– Что неудивительно, – сухо отозвался Друз. – Он был не из тех, кому в гнездо можно подбросить кукушонка.

– Ты имеешь в виду Мамерка?

– А кого же еще?

– Он – твой родной брат, Марк Ливий.

– То же самое твердит дочери о своем сыне моя сестра, – молвил Друз. – Но достаточно всего раз взглянуть на маленького Цепиона, чтобы даже круглый дурак сообразил, чей он отпрыск.

– Тогда тебе стоит взглянуть на Мамерка повнимательнее. Он – настоящий Ливий Друз, а не Корнелий Сципион. – Помолчав, она добавила: – И не Эмилий Лепид.

Перед ними вырос дом Друза. Войдя, Корнелия растерянно огляделась:

– Никогда не видела этого дома. Твой отец и впрямь обладал вкусом.

– Но ему, к сожалению, недоставало человеческого тепла, – горько ответил Друз.

Мать искоса взглянула на сына, но промолчала.

Повлияло ли проклятие Сервилии на планы судьбы и Фортуны или нет, но Ливия Друза поверила в злой глаз дочери. Она понимала, что умирает, и не могла найти иной причины. Она произвела на свет четверых детей без малейших затруднений, почему же пятое дитя должно ее погубить? Всякому известно, что каждый последующий плод вынашивается легче предыдущего.

При появлении в дверях грузной старой женщины Ливия Друза широко раскрыла глаза, недоумевая, кому пришло в голову заставлять ее расходовать угасающую энергию на общение с какой-то незнакомкой. Но незнакомка кинулась к ней, широко раскинув руки.

– Я – твоя мать, Ливия Друза, – проговорила она и, присев на кровать, заключила свою девочку в жаркие объятия.

Обе зарыдали, не вынеся неожиданности встречи и мысли о стольких потерянных годах; затем, устроив дочь поудобнее, Корнелия пересела в придвинутое к самой кровати кресло. Уже начавший туманиться взор Ливии Друзы впился в простоватые черты, отличающие всех Сципионов, старушечий наряд, небрежную прическу. В этом взоре сквозило недоумение.

– Я-то представляла тебя красавицей, мама, – призналась она.

– Ты хочешь сказать, роковой погубительницей мужчин.

– Отец, даже брат…

Корнелия погладила ее худую руку и улыбнулась:

– О, они – Ливии Друзы, что тут еще скажешь? А я люблю жизнь, девочка! И всегда любила. Люблю смеяться, не слишком серьезно отношусь ко всему вокруг. Среди моих друзей хватало и мужчин, и женщин. Но – друзей! Однако в Риме у женщины не может быть друзей-мужчин без того, чтобы полгорода не решило, что у нее на уме не только приятельское общение. Как оказалось, того же мнения придерживался твой отец. Мой муж. А я все равно не хотела отказываться от друзей – и мужчин, и женщин. При этом я не могла мириться со сплетнями и с тем, что твой отец неизменно верил всему, что болтали о его жене. Он ни разу не принял мою сторону!

– Значит, у тебя так и не было любовников? – спросила Ливия Друза.

– Не было, пока я жила с твоим отцом. Я стала жертвой злых сплетен. И все-таки я поняла, что если останусь с мужем, то погибну. Поэтому после рождения Мамерка я не стала разубеждать мужа, когда он вообразил, будто мальчик приходится сыном старому Мамерку Эмилию Лепиду, одному из моих ближайших друзей. Хотя он не был моим любовником, как, впрочем, и все остальные. Когда старый Мамерк предложил усыновить мое дитя, твой отец немедленно согласился – при условии, что и я покину его дом. Однако он так и не развелся со мной – не странно ли? Старый Мамерк был вдовцом, поэтому он с радостью принял у себя мать усыновленного ребенка. В его доме я была гораздо счастливее, Ливия Друза, и жила со старым Мамерком как его жена, пока он не умер.

Ливия Друза заставила себя приподнять голову от подушки:

– А я была уверена, что ты потеряла счет любовникам!

– Так оно и было, милое дитя, но уже после смерти Мамерка. Целые дюжины! Однако, да будет тебе известно, любовники надоедают. Они – всегда лишь способ изучения человеческой натуры в отсутствие сильной привязанности. Наступает день просветления – и ты понимаешь, что любовная связь доставляет больше хлопот, чем она того стоит, и что-то неуловимое, чего тебе недостает, так и не найдено. С последним любовником я рассталась много лет назад. Мне больше по душе жить с сыном и наслаждаться обществом друзей. Во всяком случае, так обстояло дело до его женитьбы. – Она скривилась. – Невестка мне не по нраву.

– Мама, я умираю! Теперь я тебя никогда не узнаю!

– Лучше что-то, чем совсем ничего, Ливия Друза. Не стоит во всем винить брата. – Корнелия не испытывала колебаний, говоря чистую правду. – Оставив твоего отца, я не делала попыток увидеться с тобой или с твоим братом Марком. Могла бы, но не делала… – Она выпрямилась и ободряюще улыбнулась дочери. – Кто это сказал, что ты умираешь? С тех пор как ты родила своего ребеночка, минуло уже почти два месяца. Что-то долго он тебя убивает!

– Я умираю не из-за него, – прошептала Ливия Друза. – Меня сглазили.

От удивления Корнелия разинула рот.

– Сглазили? О, Ливия Друза, это же небылицы! Такого не бывает.

– Нет, бывает.

– Не бывает, дитя мое! И кто способен так люто ненавидеть тебя? Уж не бывший ли твой муженек?