Текст книги "Битва за Рим"

Для Митридата они тоже были пустым звуком. В который уже раз понтийский царь пожалел, что недостаточно осведомлен в географии и истории. Расширять царю горизонты выпало Архелаю.

– Этот Луций Корнелий Сулла – не Гай Марий, – задумчиво молвил Архелай, – но опыта ему не занимать, и мы не должны недооценивать его только потому, что не знаем его имени. Став римским сенатором, он бо́льшую часть времени проводил в римской армии, хотя мне неведомо, командовал ли он когда-либо армией на поле боя.

– Его имя – Корнелий, – изрек царь, раздувая грудь. – Но Сципион ли он? Как понимать его имя «Сулла»?

– Нет, он не Сципион, всемогущий государь, – ответствовал Архелай. – Однако он из патрициев Корнелиев, а не из тех, кого римляне называют «новыми людьми», то есть «никем». Говорят, он трудный человек.

– Трудный?

Архелай сглотнул; он уже высказал все, что знал, и мог только гадать, что под этим подразумевалось.

– Он непростой переговорщик, мой властелин, – предположил он. – Не желает ни с кем считаться.

Происходило это во дворце в Синопе, которую царь любил в любое время года, но особенно зимой. Уже не первый год царил мир, жизни родичей и придворных ничто не угрожало, дочь Гордия Низа оказалась такой хорошей супругой, что ее папаша после вмешательства Тиграна удостоился каппадокийского трона, у самого царя подрастал целый выводок сыновей, владения Понтийского царства на берегах Эвксинского моря к северу и к востоку процветали.

Приезд Гая Мария уже успел позабыться, и понтийский царь снова обращал свой взор на юг и на запад; его уловка с Тиграном в Каппадокии сработала, и там по-прежнему, несмотря на визит Скавра, царствовал Гордий. Все, чего добился тем визитом Рим, – вывод из Каппадокии армянской армии – изначально входило в намерения и самого Митридата. Но теперь наконец-то он мог замахнуться и на Вифинию, ибо годом раньше Сократ униженно молил об убежище в Понте и проявлял такую безоговорочную верность, что царь решил посулить ему вифинский трон, прежде чем вторгнуться туда. Вторжение Митридат намечал на весну: предполагался стремительный рывок на юг, который застал бы царя Никомеда III врасплох.

Известия, сообщенные Гордием, заставляли Митридата повременить; стоит ли идти на риск и завоевывать Вифинию или хотя бы сажать на тамошний трон Сократа, когда поблизости обретался уже не один, а целых два римских наместника? Четыре легиона в Киликии! Поговаривали, что четырех римских легионов хватит, чтобы покорить весь мир. Допустим, речь идет о киликийских ауксилариях, а не о римских солдатах, но киликийцы воинственны и горды – не будь они таковыми, Сирия, пускай и ослабленная, оставалась бы и ныне владычицей мира. В четырех легионах насчитывалось примерно двадцать тысяч воинов. Что ж, Понт мог выставить двести тысяч. Численность несопоставима, однако… Каков этот Луций Корнелий Сулла? О Гае Сентии и его легате Квинте Бруттие Суре тоже никто не слыхивал, тем не менее эти двое орудовали на македонской границе, от Иллирика на западе до Геллеспонта на востоке, развивая победоносную кампанию и обращая в бегство кельтов и фракийцев. Теперь никто уже не мог с уверенностью утверждать, что римляне не посягнут на придунайские земли; это тревожило Митридата, подумывавшего о том, чтобы двинуться с западного берега Понта Эвксинского дальше, на Дунай. Мысль об угрозе столкнуться там с римлянами была крайне неприятной.

Так кто он, Луций Корнелий Сулла? Еще один римский военачальник калибра Сентия? Почему в Киликию отрядили именно его, а не Гая Мария и не Катула Цезаря – полководцев, громивших германцев? Один из них, Марий, приплывал в Каппадокию в одиночку, безоружный, и вел речи о том, что, вернувшись в Рим, он продолжит следить за происходящим в Понте. Так почему теперь в Киликию прислали не Гая Мария? Почему этого неизвестного, Луция Корнелия Суллу? Рим вовсе не оскудел блестящими полководцами. Что, если Сулла затмит самого Мария? При всей многочисленности своих армий похвастаться талантливыми полководцами Понт не мог. После победы над варварами на севере Эвксинского моря Архелаю не терпелось попытать счастья в боях с более грозными врагами. Однако Архелай приходился ему двоюродным братом, в его жилах текла царская кровь, что превращало его в потенциального соперника. То же самое относилось к его брату Неоптолему и к его кузену Леониппу. Что до царских сыновей, то какой царь уверен в своих сыновьях? Их матери, жадные до власти, представляли потенциальную угрозу; то же самое будет относиться и к детям, когда они достигнут возраста, в котором смогут по собственной воле притязать на отцовский трон…

Вот если бы он сам обладал полководческим даром! С такими мыслями царь Митридат задумчиво скользил виноградно-зелеными крапчатыми глазами по лицам своих приближенных. Увы, ему не досталось воинского таланта его предка Геракла. Но так ли это? Если разобраться, то Геракл тоже не был полководцем: он сражался в одиночку, разя львов и медведей, царей-узурпаторов, богов и богинь, псов из подземелий и всевозможных чудовищ. Вот бы и Митридату таких противников! Во времена Геракла в полководцах еще не было нужды: воины собирались в отряды и рубились с отрядами других воинов, спрыгивая с колесниц, одолевавших любые кручи, и вступая в победные рукопашные единоборства. В такую войну сам царь ввязался бы с превеликой охотой. Но те дни давно миновали, колесницы развалились. Настала эпоха больших армий и военачальников-полубогов, сидящих или стоящих на возвышении над полем боя, указывающих и отдающих приказы, задумчиво кусающих палец и не сводящих взор с того, что происходит внизу. Казалось, что интуиция подсказывает полководцам, где намечается прорыв или отход, где неприятель собирается броситься в атаку; уж не рождаются ли они на свет сразу со знанием фланговых маневров, правил осады, артиллерии, подкреплений, войсковых частей, базирования и воинских званий – всего того, что было непостижимо для Митридата, не имевшего к этому ни таланта, ни интереса.

Пока его невидящий взор пробегал по лицам подданных, те наблюдали за царем зорче ястребов, выслеживающих с высоты прячущуюся в траве мышь, хотя чувствовали себя при этом вовсе не ястребами, а мышами. Царь восседал перед ними на троне из чистого золота, усеянном несчетными жемчужинами и рубинами, облаченный (военный совет как-никак) в львиную шкуру и в тончайшую кольчугу из позолоченных колец. Царь слепил подданных блеском своего величия, вселял ужас в их сердца. С ним никто не мог тягаться, никто не был защищен от царского гнева. Он был безоговорочным властелином, в душе которого уживались трус и храбрец, хвастун и подхалим, спаситель и погубитель. В Риме никто не поверил бы ему, все подняли бы его на смех. В Синопе все ему верили, и всем было не до смеха.

Наконец царь заговорил:

– Кем бы ни был этот Луций Корнелий Сулла, римляне прислали его одного, без армии, и он вынужден набирать солдат в чужой земле, из незнакомых ему людей. Из этого я должен заключить, что Луций Корнелий Сулла – достойный соперник. – Он устремил взгляд на Гордия. – Сколько своих солдат направил я осенью в твое царство Каппадокия?

– Пятьдесят тысяч, великий государь, – ответил Гордий.

– В начале весны я сам приду в Евсевию-Мазаку еще с пятьюдесятью тысячами. Моим военачальником будет Неоптолем. Ты, Архелай, пойдешь с пятьюдесятью тысячами копий в Галатию и встанешь там, на западной границе, на тот случай, если римляне надумают вторгнуться в Понт с двух сторон. Моя царица будет править из Амасии, но ее сыновья останутся здесь, в Синопе, под охраной, как заложники, обеспечивающие ее покорность. Если она замыслит измену, все ее сыновья будут тотчас казнены, – изрек царь Митридат.

– У моей дочери и близко нет таких мыслей! – в ужасе вскричал Гордий. Он уже опасался, как бы какая-нибудь из младших жен царя не задумала предательство, отчего его внуки погибнут еще до того, как будет установлена истина.

– У меня нет причин ее подозревать, – молвил царь. – Но я вынужден принимать меры предосторожности. Когда я покидаю свои земли, детей всех моих жен развозят по разным городам и все время моего отсутствия держат под наблюдением, дабы каждая из жен вела себя смирно. Женщины – странные создания, – задумчиво продолжил царь. – Дети им всегда дороже собственной жизни.

– Стоит остерегаться той, которая в этом отличается от остальных, – раздался высокий жеманный голосок, странный в устах такого толстяка.

– Так я и делаю, Сократ, – с ухмылкой отозвался Митридат. Ему был по сердцу этот отвратительный клиент из Вифинии – потому хотя бы, что ни один из его братьев, будь он таким же противным, не дожил бы до без малого шестидесяти лет. То, что ни один из его братьев, как противных, так и приятных, не дожил даже до двадцати, царя не волновало. Как мягкотелы эти вифинцы! Если бы не Рим и не римское покровительство, то Понт проглотил бы Вифинию уже поколение назад. Рим, Рим, Рим… Куда ни сунься, всюду он! Почему бы Риму не развязать какую-нибудь кровопролитную войну на другом краю Срединного моря и не увязнуть в ней лет на десять? Потом, когда он снова вспомнил бы о Востоке, там уже безраздельно царил бы Понт и у Рима не оставалось бы выбора: ему пришлось бы сосредоточиться на Западе. Там, где заходит солнце.

– Поручаю тебе, Гордий, следить за действиями Луция Корнелия Суллы в Киликии. Сообщай мне все в мельчайших подробностях! Ничто не должно ускользнуть от твоего внимания. Ясно?

– Да, мой повелитель, – ответил, содрогаясь, Гордий.

– Хорошо. – Царь зевнул. – Я голоден. Время трапезы.

Но когда Гордий побрел вместе с остальными в пиршественный зал, царь прикрикнул:

– Не ты! Ты возвращаешься в Мазаку. Живо! Пусть Каппадокия знает, что у нее есть царь.

К несчастью для Митридата, весенняя погода была на руку Сулле. Перевал, носивший название Киликийские Ворота, располагался ниже и был менее заснеженным, чем те три перевала, по которым Митридату предстояло вести свою пятидесятитысячную армию от лагеря под Зелой к подножию горы Аргей. Гордий уже прислал в Синопу донесение, что Сулла и его армия выступили в поход раньше, чем царь мог надеяться перевалить через горы. Следующее донесение пришло перед самым выступлением царя из Зелы; в нем говорилось о приходе Суллы в Каппадокию и о лагере, разбитом в четырехстах стадиях южнее Мазаки и на таком же расстоянии от Команы Каппадокийской. Узнав, что Сулла пока что довольствуется этим, царь облегченно перевел дух.

Тем не менее, бесчувственный к тяготам людей и животных, он погнал свою армию через горы; офицерам приказывалось нахлестывать скотину, а выбившуюся из сил без сожаления сталкивать в пропасть. Гонцы уже мчались на восток, в армянский город Артаксату, к царскому зятю Тиграну, с предостережением о появлении в Киликии римских войск и о рыщущем в Каппадокии наместнике. Встревоженный Тигран счел нужным предупредить своих парфянских властителей и ждать повелений из Селевкии на Тигре, ничего пока больше не предпринимая. Митридат не просил помощи, но Тигран давно уяснил, что к чему, и не очень-то стремился сойтись лицом к лицу с Римом, независимо от действий Митридата.

Дойдя до реки Галис, перейдя ее и поставив свои пятьдесят тысяч лагерем рядом с другими пятьюдесятью тысячами, занимавшими Мазаку, понтийский царь встретился с Гордием, спешившим поведать ему нечто невероятное.

– Римлянин строит дорогу!

Царь не поверил своим ушам:

– Дорогу?!

– Через Киликийские Ворота, мой повелитель.

– Там и так есть дорога, – сказал Митридат.

– Я знаю, знаю.

– Зачем строить другую?

– Не имею понятия!

Пухлые красные губы небольшого рта сначала выпятились, потом поджались, отчего Митридат, не зная этого (не находилось самоубийц, посмевших бы ему на это указать), стал похож на рыбу; так он шевелил губами какое-то время, а потом пожал плечами.

– Они любят строить дороги, – озадаченно молвил он. – Что ж, можно проводить время и так. – Он насупился. – Ведь он очутился здесь гораздо быстрее, чем я.

– Эта дорога, великий государь… – осторожно напомнил о себе Неоптолем.

– Говори!

– Думаю, Луций Корнелий Сулла взялся ее улучшить. Чем лучше дорога, тем быстрее по ней пройдут его войска. Потому римляне и прокладывают хорошие дороги.

– Но он ведь прошел по той, которая была. Зачем заново ее мостить, уже ею воспользовавшись? – вскричал Митридат, терявшийся в догадках; ведь люди – расходный материал, при помощи кнута их можно провести любой дорогой. Зачем уподоблять переход через перевал городской прогулке?

– Можно предположить, – смиренно молвил Неоптолем, – что, испытав качество существующей дороги, римлянин решил ее улучшить на тот случай, если ему снова нужно будет по ней пройти.

В этом уже улавливался смысл. Царь выпучил глаза:

– Раз так, придется его удивить. Сначала я вышвырну его и его киликийских наемников из Каппадокии, а потом не поленюсь срыть его новую дорогу. Я обрушу камни с этой дороги ему на голову!

– Прекрасно сказано, мой повелитель! – вильнул хвостом Гордий.

Царь презрительно закряхтел. Он подошел к своему коню, наступил на спину коленопреклоненному рабу и сел в седло. Не дожидаясь своей свиты, он пришпорил скакуна и пустил его галопом. Гордий поскакал следом за царем, бормоча верноподданнические слова. Неоптолем остался стоять, провожая их взглядом.

«Как трудно донести до сознания царя чуждые ему мысли! – думал он. – Понял ли он, для чего нужна дорога? Неужели до него не доходит? Ведь до меня же дошло! Мы оба понтийцы, оба получили образование на чужбине, происхождением мы тоже схожи. Зато он повидал гораздо больше моего. Почему же он в упор не видит того, что вижу я? Впрочем, кое-что он понимает лучше. Наверное, мы по-разному мыслим. Может быть, самовластье меняет человека? Он не дурак, мой братец. Жаль, что он так плохо знает римлян. Он бы ни за что с этим не согласился, но ему они просто не интересны. Выводы на их счет он делает на основании своих странных приключений в провинции Азия, а это не настолько твердое основание, как ему мнится. Но есть ли способ открыть ему глаза?»

Царь недолго пробыл в Синем дворце Евсевии-Мазаки; уже на следующий день он повел свою армию, все сто тысяч солдат, навстречу Сулле. Дорога здесь была нетрудной, разве что холмики да бугры застывшей лавы, не мешавшие продвижению войска. Митридат был доволен походом, так как преодолевал за день сто шестьдесят стадий; только собственные глаза могли бы убедить его, что римская армия двигалась по такому же бездорожью вдвое быстрее, сохраняя строй и не растягиваясь.

Сулла, впрочем, не трогался с места. Его лагерь был разбит на равнине, где он успел провести масштабные фортификационные работы, и это притом, что из-за отсутствия в Каппадокии лесов бревна ему пришлось везти от самых Киликийских Ворот. Поэтому Митридат еще издали увидел огромный четырехугольник, занимавший пространство в тридцать две квадратные стадии, окруженный внушительной насыпью, на которой громоздился зловещий частокол высотой в десять футов. Перед стенами были вырыты три рва: внешний, полный воды, имел ширину двадцать футов; средний, с заостренными кольями, – пятнадцать; внутренний, снова с водой, – двадцать. По донесению лазутчиков, к четырем воротам, проделанным в центре каждой стороны квадрата, вели через рвы четыре моста.

Впервые в жизни Митридат видел римский лагерь. Он разинул бы рот от удивления, но за ним наблюдало слишком много глаз. Царь не сомневался, что лагерь перед ним не устоит, но за эту победу ему пришлось бы заплатить слишком большую цену. Поэтому, остановив свою армию, он сам поехал осматривать крепость Суллы с близкого расстояния.

– Государь, гонец от римлян! – доложил офицер, нагнавший царя, трусившего вдоль мастерски выстроенных укреплений Суллы.

– Чего они хотят? – спросил Митридат, хмуро разглядывая стену, частокол и сторожевые башни, высящиеся через равные интервалы.

– Проконсул Луций Корнелий Сулла предлагает провести переговоры.

– Я согласен. Где и когда?

– На тропе, ведущей к передним воротам римского лагеря, что справа от тебя, великий царь. Гонец говорит – только ты и он.

– Когда?

– Сейчас, мой повелитель.

Митридат поскакал вправо, подгоняемый желанием увидеть этого Луция Корнелия Суллу и не испытывая никакого страха; то, что было ему известно о римлянах, не давало повода заподозрить вероломство, римляне не пронзят его копьем до начала боя, когда он без охраны направляется навстречу неприятелю. Поэтому на тропе он спешился и только тут спохватился, сердясь на себя за легкомыслие. Больше ни один римлянин не сможет обойтись с ним так, как Гай Марий, – смотреть на него сверху вниз! Пришлось снова взгромоздиться в седло. Он сам будет смотреть на Луция Корнелия Суллу сверху вниз! Но конь заартачился, завращал глазами – испугался рвов. Сначала царь пытался совладать с конем, но потом решил, что так уронит себя еще сильнее. Поэтому он опять соскочил на землю и приблизился к среднему рву с кольями, похожему на разинутую пасть с острыми клыками.

Ворота открылись, из них вышел человек и зашагал к Митридату. Ростом он был не велик, не чета царю, что тот не без удовольствия отметил, но сложен ладно. На римлянине был простой стальной панцирь, повторявший форму торса, из под которого виднелся двухслойный подол кожаных полос-птериг, пурпурная туника и такого же цвета развевающийся плащ. Рыжие волосы на непокрытой голове, колеблемые ветром, краснели на солнце. От них царь Митридат не мог отвести глаз – волос такого цвет он в жизни не видывал, даже у кельтов-галатов. Необычной была и белоснежная кожа римлянина – мускулистые икры между птеригами и незатейливыми прочными сапогами оставались незащищенными, так же как его руки, шея и лицо. То была белизна не снега даже, а векового льда. Ни кровинки!

Когда Луций Корнелий Сулла приблизился, царь смог разглядеть его лицо, даже глаза, и поневоле содрогнулся. К нему направлялся сам Аполлон в обличье римлянина! Лицо было таким сильным, таким божественным, таким устрашающим в своем величии – где там жеманным гладколицым греческим статуям! Таким и надлежит быть нынешнему богу. Или богочеловеку в расцвете лет и могущества. Римлянин. Римлянин!

Сулла шел на переговоры, полностью уверенный в себе, поскольку принял к сведению рассказ Гая Мария о его встрече с царем Понта. Другое не пришло ему в голову – что царя собьет с толку его облик; видя, какое производит впечатление, он не понимал, в чем причина. Но причина была неважна. Он просто решил воспользоваться этим нежданным преимуществом.

– Зачем ты пожаловал в Каппадокию, царь Митридат? – спросил он.

– Каппадокия принадлежит мне, – ответствовал царь, но не рокочущим басом, как собирался, прежде чем увидел римского Аполлона, а тихо и даже пискляво; он сразу понял, что сплоховал, и уже возненавидел себя за это.

– Каппадокия принадлежит каппадокийцам.

– Каппадокийцы и понтийцы – один народ.

– Как такое возможно, раз у них собственный царь столько же столетий, сколько у понтийцев?

– Их цари не каппадокийцы, а чужестранцы.

– Каким образом?

– Они – Селевкиды из Сирии.

Сулла пожал плечами:

– Не странно ли, царь Митридат, что каппадокийский царь, сидящий за этой стеной позади меня, ни капли не похож на Селевкида из Сирии? Да и на тебя тоже. По происхождению он вовсе не сириец и не Селевкид. Царь Ариобарзан – каппадокиец, избранный собственным народом вместо твоего сына Ариарата Евсевия.

Митридат вздрогнул. Гордий не рассказывал ему, что Марий разведал, кто отец царя Ариарата Евсевия; заявление Суллы показалось ему пророческим, сверхъестественным, еще одним свидетельством, что перед ним стоит римский Аполлон.

– Царь Ариарат Евсевий погиб во время армянского вторжения, – возразил Митридат с прежним робким смирением. – Теперь у каппадокийцев собственный, каппадокийский царь. Его имя Гордий, и я пришел, чтобы его защитить.

– Гордий – твой ставленник, царь Митридат, чего и следует ожидать, раз его дочь – царица Понта, – бесстрастно возразил Сулла. – Каппадокийцы не выбирали Гордия своим царем. Это ты посадил его на трон руками твоего зятя Тиграна. Законный царь – Ариобарзан.

Снова неожиданные познания! Кто этот Луций Корнелий Сулла, если не Аполлон?

– Ариобарзан – узурпатор!

– Народ и сенат Рима иного мнения, – изрек Сулла, развивая свое преимущество. – Я уполномочен сенатом и народом Рима вернуть царю Ариобарзану трон и обеспечить защиту каппадокийских земель от Понта – и от Армении!

– Это не римское дело! – крикнул царь, потеряв терпение и набравшись отваги.

– Все происходящее в мире – римское дело, – молвил Сулла и добавил величаво: – Ступай, откуда пришел, царь Митридат.

– В Каппадокии я у себя дома, как и в Понте.

– Это не так. Возвращайся домой, в Понт.

– Не ты ли со своей жалкой крохотной армией намерен меня к этому принудить? – фыркнул царь, теперь не на шутку озлобившийся. – Полюбуйся, Луций Корнелий Сулла! У меня стотысячное войско!

– Сто тысяч варваров, – презрительно бросил Сулла. – Я их проглочу и не подавлюсь.

– Я буду драться, берегись! Драться!

Сулла уже развернулся, готовый уходить.

– Брось пыжиться, ступай домой. – С этими словами он зашагал обратно. У ворот он обернулся и громко проговорил: – Возвращайся восвояси, царь Митридат. Я отсчитаю восемь дней и пойду в Евсевию-Мазаку, чтобы посадить на трон царя Ариобарзана. Если ты вздумаешь мне мешать, я уничтожу твою армию и убью тебя. И вдвое больше воинов, чем я вижу, не смогут меня остановить.

– У тебя даже нет римских солдат! – крикнул ему в ответ царь.

Улыбка Суллы была страшной.

– Они достаточно римские, – сказал он. – Они вооружены и обучены римлянином и будут сражаться, как римляне, обещаю. Уходи!

Царь вбежал в своей великолепный шатер, Митридат был настолько разгневан, что никто, даже Неоптолем, не осмелился с ним заговорить. Он сразу ринулся в свои покои и там, плюхнувшись в царское кресло, накрыл голову пурпурным плащом. Нет, никакой Сулла не Аполлон, он просто римлянин. Но что за люди эти римляне, если походят на богов? Или они, как Гай Марий, наделены таким величием и властью, что ни мгновения не сомневаются в своем могуществе? Видал он римлян в Малой Азии, даже смотрел – пусть издали – на их наместника; да, самоуверенны, но притом – обычные люди. Однако судьба свела его с Гаем Марием и Луцием Корнелием Суллой. Кто же из них настоящие римляне? Здравый смысл подсказывал ему, что настоящими были римляне в провинции Азия. Внутренний же голос нашептывал, что нет, настоящие римляне – Марий и Сулла. Но и он – великий царь, потомок Геракла и Дария Персидского. Потому и противники ему достаются достойные.

Почему ему не дано самому командовать армией? Почему ему неподвластно военное искусство? Почему он вынужден уступать командование таким, как Архелай и Неоптолем, своим кузенам? У него многообещающие сыновья, но, увы, произведенные на свет властолюбивыми мамашами. Кому довериться? Одолеет ли он великих римлян, сокрушивших сотни тысяч воинов?

Гнев вылился в слезы; царь рыдал до тех пор, пока отчаяние не уступило место покорности судьбе, как ни чужды были его натуре оба эти состояния души. Он должен принять тот факт, что великие римляне непобедимы. А это значило отказ от своих планов, если боги не улыбнутся Понту и не отвлекут римлян чем-то более для них насущным, нежели Каппадокия. Если настанет день, когда Риму придется послать против Понта обычных людей, то Митридат покажет, на что способен. А до тех пор с Каппадокией, Вифинией и Македонией придется повременить. Он отбросил полу пурпурного плаща и встал.

Гордий и Неоптолем ждали за занавеской; при появлении царя, направлявшегося в другую часть шатра, оба вскочили.

– Отступаем, – коротко бросил Митридат. – Мы возвращаемся в Понт. Пускай римлянин снова сажает Ариобарзана на каппадокийский трон. Я молод, у меня есть время. Я дождусь, пока руки Рима окажутся связанными в другом месте, и снова устремлюсь на запад.

– А как же я?! – взвыл Гордий.

Царь пристально глядел на Гордия и грыз ноготь.

– Думаю, от тебя пора избавиться, тесть, – сказал он и, задрав подбородок, крикнул: – Стража!

Вбежавшим стражникам он велел, указывая на съежившегося Гордия:

– Уведите его и убейте.

Затем, повернувшись к бледному, дрожащему Неоптолему, спросил:

– Чего ты ждешь? Уводи армию! Живо!

– Вот и чудесно! – сказал Сулла сыну. – Он уходит.

Они стояли на сторожевой башне над главными воротами и смотрели на север, на лагерь Митридата.

Сулла-младший и сожалел, что сражение не состоится, и ликовал.

– Так лучше, отец, не правда ли?

– На данном этапе, полагаю, лучше.

– Мы бы не смогли их разгромить?

– Смогли бы, еще как! – убежденно ответил Сулла. – Разве я взял бы с собой сына на войну, если бы сомневался в победе? Митридат сворачивает лагерь и уходит по единственной причине: потому что знает, мы бы его разгромили. Каким бы дикарем ни был наш Митридат, он способен распознать военную мощь и грядущего победителя даже при первой встрече. Нам везет, что он не видит дальше собственного носа. Эти восточные царьки помнят только Александра Великого, но по римским меркам он безнадежно устарел.

– Какой он – понтийский царь? – спросил любознательный мальчик.

– Какой? – Сулла задумался, прежде чем ответить. – Знаешь, мне нелегко ответить. Конечно, не уверен в себе, а значит, им можно вертеть. На Форуме он бы смотрелся неважно, но это потому, что он чужестранец. Как любой тиран, он привык, чтобы все поступали по его хотению, включая его детей. Если бы пришлось охарактеризовать его одним словом, то я назвал бы его мужланом. Но он самовластный государь, он опасен и способен учиться. В отличие от Югурты, в юности он не подставился Риму; но ему не хватает изощренности Ганнибала. До встречи с Гаем Марием – и со мной – он, наверное, был вполне доволен собой. Но сегодня его самодовольству пришел конец. Друзьям Митридата это придется не по вкусу. Я предсказываю, что он станет искать способы превзойти нас в нашей же игре. Он гордец. И очень тщеславен. Он не успокоится, пока не испробует на Риме свой военный пыл. Но он не пойдет на этот риск, пока не будет полностью уверен в победе. Сейчас он в ней совершенно не уверен. Его решение уйти – весьма мудрое, Сулла-младший. Я бы расколошматил его и его армию!

Сулла-младший восторженно взирал на отца, восхищенный его твердостью и убежденностью в своей правоте.

– Их так много!

– Количество ничего не значит, сынок, – отозвался Сулла, уже готовый спуститься с башни. – Я мог бы разбить его не менее чем дюжиной способов. Он мерит все количеством. Но он еще не научился собирать все свои силы в единый кулак. Если бы я решил сразиться и выставил бы против него свои войска, то он просто отдал бы приказ атаковать. Вся его армия устремилась бы на нас. Нам ничего не стоило бы ее разгромить. Он ни за что не взял бы мой лагерь. Но это не значит, что он безобиден. Знаешь, почему я так говорю, Сулла-младший?

– Нет, – откликнулся сын в полном недоумении.

– Из-за его решения отступить, – молвил Сулла. – Он вернется домой, все серьезно обдумает и поймет, как ему следовало бы поступить. Пять лет, мальчик мой! Я даю ему пять лет. После этого у Рима возникнут большие трудности с царем Митридатом.

Морсим, встретивший Суллу у подножия башни, выглядел почти так же, как Сулла-младший: ему было и радостно, и грустно.

– Как нам теперь быть, Луций Корнелий? – спросил он.

– Будем действовать так, как я обещал Митридату: через восемь дней мы двинемся в Мазаку и посадим там на трон Ариобарзана. Какое-то время он будет править спокойно: вряд ли Митридат вернется в Каппадокию в ближайшие несколько лет, ведь я еще не закончил…

– Не закончил?..

– Не закончил с ним. Мы не вернемся в Тарс, – сказал Сулла со зловещей улыбкой.

– Ты же не двинешься на Понт? – ахнул Морсим.

– Нет, – ответил с улыбкой Сулла, – я пойду войной на Тиграна.

– На Тиграна? Тиграна Армянского?

– Верно, на него.

– Но зачем, Луций Корнелий?

Суллу сверлили две пары глаз, двое жаждали ответа. Ни сын, ни легат не знали, каким он будет.

– Я еще не видел Евфрата, – мечтательно ответствовал Сулла.

Такого ответа от него не ждали. Сулла-младший, хорошо знавший своего отца, захихикал, а Морсим побрел прочь, недоуменно почесывая в затылке.

Сулла сам удивился посетившей его идее. В том, что в Каппадокии все пройдет мирно, он нисколько не сомневался; Митридат до поры до времени не высунется из Понта. Но как следует припугнуть его – не мешает. Пока что Сулла не дал ни одного сражения, не имел возможности захватить ценные трофеи. В самом Каппадокийском царстве на поживу можно было не надеться. Все мало-мальски ценное, бывшее некогда в Евсевии-Мазаке, давно перекочевало в сокровищницу Митридата – если Сулла не ошибся в понтийском царе, а он был уверен, что раскусил его.

Ему поручалось изгнать Митридата и Тиграна из Каппадокии, усадить на тамошний трон Ариобарзана и ничего не предпринимать за пределами Киликии. Как простой претор, даром что наместник-проконсул, он мог лишь повиноваться. Однако… Тиграна не было видно: он не примкнул к понтийскому царю в этом походе. Это означало, что он находится где-то в горах Армении, не ведая о воле Рима и не страшась его, ибо никогда не видывал живого римлянина.

Никто не мог поручиться за то, что воля Рима будет доведена до сведения Тиграна, если единственным посредником станет Митридат. Следовательно, наместнику Киликии надлежало самому отыскать Тиграна и лично передать римские директивы. Кто знает, не наткнется ли Сулла на пути в Армению на золотой клад? Золото было ему необходимо. Если к мешку золота, который получает наместник, прилагается еще один для римской казны, то наместнику не возбраняется принять такое подношение; обвинения в хищении, подкупе и измене предъявлялись лишь тогда, когда казна оставалась внакладе или – как в случае отца Мания Аквилия – когда наместник продавал государственную собственность и клал выручку себе в карман. Так случилось во Фригии.

По истечении восьми дней Сулла вывел свои четыре легиона из построенного им лагеря-крепости, оставив его пустым. Лагерь еще мог пригодиться: Сулла сомневался, что Митридат, вернувшись в Каппадокию, вздумает его снести. Придя с сыном и с армией в Мазаку, он, сидя в парадном зале дворца рядом с сияющей матерью царя и с Суллой-младшим, наблюдал, как Ариобарзан взошел на трон. Радость каппадокийцев была несомненной: они высыпали из домов, чтобы приветствовать своего царя.

– Было бы мудрым решением, царь, без промедления приступить к набору и обучению армии, – сказал Сулла перед тем, как уйти. – У Рима не всегда будет возможность за тебя вступиться.