Текст книги "Паразиты сознания. Философский камень. Возвращение ллойгор"

И вместе с тем удовлетворения я так и не чувствовал. Проведя в полете пятьдесят часов, мы находились от Луны на расстоянии шестидесяти четырех тысяч километров. А у меня было ощущение, что паразиты фактически находятся от нас близко как никогда.

Мыслями об этом мы поделились по окончании занятий с Райхом, Флейшманом и братьями Грау. Некоторые главные вопросы относительно паразитов так и оставались невыясненными. Теоретически разницы в том, находимся мы на Земле или в космосе, не было. Паразиты гнездятся у нас в уме, так что деваться от них некуда. Опять-таки, после той ночи, едва не обернувшейся для всех нас гибелью, они не атаковали нас напрямую. Им стало ясно, что покончить с нами можно опосредованно, вызвав мировую войну.

Но все же они каким-то образом находились в пространстве – вспомнить хотя бы, как я обнаружил их присутствие у себя в квартире на Перси-стрит, где они стерегли дневники Карела Вайсмана. Чем можно объяснить такой парадокс? Они находились одновременно и в пространстве, и вне его. Но если уж на то пошло, и умы у нас тоже находятся и внутри, и за его пределами. Ум нельзя локализовать: он не занимает пространства, и вместе с тем движется в нем одновременно с телом.

У меня опять возникло ощущение, что здесь должен быть какой-то ключ, которого нам недостает. Мы сидели, медленно, шаг за шагом все это осмысливая.

– Паразиты в пространстве все-таки присутствуют, – сказал я, – поскольку в каком-то смысле обретаются на Земле. Они явились на Землю намеренно, чтобы сосать соки из человеческой цивилизации. Нам теперь известно, что ум каждого человека существует обособленно, потому как каждый из нас, опускаясь в недра своего сознания, теряет контакт с остальными. Однако мы знаем также, что в каком-то самом глубоком смысле люди составляют единый ум, нечто наподобие родового сознания. Мы все словно краны в городском водопроводе: в отдельности каждый сам по себе, а воду между тем берем из какого-то основного, общего резервуара…

Райх перебил меня (его слова я привожу буквально, по сделанной тогда магнитофонной записи):

– Но ты сказал, что отразил их, прибегнув к какому-то колоссальному источнику энергии, скрытому на глубине. Это что, и был тот самый резервуар?

– Наверное, так, – сказал я.

– Но в таком случае получается, что эти создания живут в самом резервуаре, и та энергия доступна им так же, как нам. Что ты на это скажешь?

– Именно, вот оно что! Смысл начал проглядывать яснее. Видимо, недра ума – место обитания паразитов – и тот резервуар жизненной энергии, которым я воспользовался, являются понятиями совершенно разнородными. Тот резервуар, возможно, и в самом деле находится в недрах моего сознания, но ни в коем случае с ними не отождествляется.

– Очень хорошо, – подал голос Флейшман. – Что же у нас тогда получается?

И тут Генрих Грау медленно произнес следующие слова:

– Мне кажется, я вижу, что именно. Получается, что мы говорим о каком-то неизмеримо огромном источнике первородной энергии – том самом, который Бернард Шоу именовал Силой Жизни. Та нагая и могучая жизнетворящая сила, что движет всеми нами.

Луи прервал брата взволнованным голосом:

– Но для чего тогда паразитам возиться с отдельными людьми, если они могут исподтишка черпать эту силу прямо из источника? Ведь очевидно…

– Очевидно, не могут, – сказал Генрих. – Они вынуждены ютиться между непосредственным источником и человеком…

Мы никак не могли вникнуть в суть этих рассуждений.

– А это означает..? – попытался вклиниться я.

– А это означает, что тот основной источник энергии им недоступен, может статься, непримиримо враждебен. Иными словами, если б мы каким-то образом смогли до этого источника добраться, у нас, возможно, появилось бы достаточно энергии, чтобы уничтожить паразитов.

Я объяснил, что такая мысль уже приходила мне в голову, хотя я и не анализировал ее так подробно. Беда в том, что я никак не могу углубиться до источника этой энергии. Всякий раз, пытаясь это сделать, я чувствую, что мне не хватает силы воли.

Райх сказал:

– Что ж, паразиты, очевидно, каким-то образом тебе препятствуют, ведь они находятся между человеком и источником.

Тут до нас стало доходить: в этих словах есть реальный смысл. Такой «обструкционистский» метод паразиты использовали против людей всегда, намеренно отвлекая ум человека, едва лишь тот начинал постигать тайну. Мы узнали, каким образом с этим можно бороться. Надо проникать на те глубинные уровни сознания, откуда паразиты обычно ведут свои действия. Они ушли на такую глубину, куда мы за ними не можем проникнуть, и, возможно, используют оттуда против нас все те же проверенные методы.

Прежде я считал, что проникнуть вглубь ниже определенного порога мне мешает какая-то «единственная» причина. Аквалангист может погружаться в морскую глубину лишь до определенного уровня, пока вес вытесняемой им воды компенсируется весом его тела. Чтобы погрузиться глубже, ему уже надо цеплять на себя дополнительный груз. Но мне не было известно какого-либо способа, благодаря которому можно было, утяжелив свой мозг, спуститься в него на большую глубину; и потому считал, что именно этим и объясняется тщетность моих попыток. Но этим ли? Теперь, задумавшись как следует, я понял, что проникнуть на большую глубину мне мешает размывание целенаправленности. Мой ум словно пустел, ощущение осознанности действий делалось все более расплывчатым. Иными словами, все это выглядело очень похоже на то, что мне намеренно создают препоны.

Я решил сделать на этот счет повторную проверку; то же решили и остальные. Закрыв глаза, я стал совершать привычный спуск через наслоения памяти. И вдруг обнаружил, что делать это стало чрезвычайно трудно. Казалось, что все здесь пребывает в бурном, неистово вихрящемся движении – эффект такой, будто плывешь под водой после взрыва глубинной бомбы. Я вспомнил, что сны у меня прошлой ночью имели такой же вот сумбурный, мятущийся характер.

* * *

Что это? Паразитов поблизости вроде не ощущалось. Чем могло быть вызвано такое волнение?

Я наперекор всему продолжил погружение и ценой неимоверных усилий просочился-таки до уровня «детской». Но здесь было еще хуже. Младенчески кроткая сила обрела какую-то странную нервозную порывистость. Обычно для этого слоя характерно ощущение безмятежного покоя, как при глубоком дыхании, и упорядоченность, напоминающая мерное колыхание дремлющего моря. Теперь же море явно штормило.

Я знал, что этот уровень погружения для меня предельный, а потому изо всех сил толкнул себя вверх, к поверхности. Райх успел это сделать еще раньше меня. Его ощущения, как и следовало ожидать, полностью совпадали с моими. Дожидаясь остальных, мы принялись обсуждать происшедшее. Что это было? Уж не потрясение ли какое-нибудь, губительным психическим катаклизмом прокатившееся по умам всего человечества?

Обмирая от предчувствия, я подобрался к иллюминатору и глянул на простертый внизу огромный простор Луны, мреющий ровным светом. До нее оставалось каких-то восемь часов пути. Я бросил взгляд на рычаги управления, удостовериться, что они уравновешивают силу тяготения спутника. И в этот момент в голове у меня искрой промелькнула фантастическая идея. Тяготение… Луна… Я повернулся к Райху и сказал:

– Это, наверно, так, просто дурацкое предположение, но… А не могут они использовать Луну как какую-нибудь базу?

– Базу? – невозмутимо переспросил Райх. – С какой стати? Там же нет людей. К тому же, насколько нам известно, паразиты не обитают в пустом пространстве.

Я пожал плечами.

– Это просто предположение… Чтобы как-то объяснить, отчего у нас в головах такая сумятица.

В эту минуту вошел Холкрофт, и я вкратце рассказал ему о том, что мы сейчас обнаружили. Тот, сев на кушетку, закрыл глаза и быстро удостоверился, что нижние уровни сознания у него непривычно взбудоражены. И хотя моего предположения он слышать не мог, тем не менее, обернувшись на передний иллюминатор, указал в него на Луну:

– Это все оттуда. Она каким-то образом воздействует на нас, примерно как на приливы.

– Откуда тебе известно? – спросил я.

– Я потому так говорю, – сказал, пожав плечами, Холкрофт, – что чувствую ее тяготение. А что, возможно. Лунатики… Люди, ум у которых находится под влиянием лунного тяготения. Но почему? Отчего вдруг Луна воздействует на ум?

– Ты думаешь, паразиты находятся там?

Холкрофт покачал головой.

– Я не вижу, что им там делать. И тем не менее… Это с ними как-то связано.

Мы решили, что будет лучше, если в обсуждении примут участие остальные. При загадках подобного рода любая случайно оброненная версия может пролить свет. Поэтому я обратился ко всем с просьбой собраться. Затем я максимально коротко изложил суть проблемы.

Единственное полезное соображение высказал тогда физик-атомщик по фамилии Бергер.

– Вы знакомы с трудом философа Гурджиева? Он был твердо убежден, что люди испокон веков служат для Луны источником пропитания. Человечество он сравнивал с дойным стадом, которое специально для того и выгуливается…

– Ты видишь в этом смысл? – обратился я к Холкрофту.

– Думаю, да, – ответил тот без тени иронии. – Во всяком случае не вызывает сомнения, что Луна генерирует странного рода тяготение, влекущее человеческий ум, словно магнит. С гравитацией это не имеет ничего общего. Существует также гипотеза, что Луна никогда не принадлежала ни Земле, ни Солнцу, а явилась откуда-то извне. Может быть, то была комета, насильно притянутая Землей. Ее химическая структура с земной совершенно несхожа. А если предположить теперь, что Луна действительно похищает у человека энергию или каким-то образом на нее влияет…

– Ты, вероятно, хочешь сказать, что она служит для паразитов базой? – спросил Райх.

– Нет, этого я не думаю. Но предполагаю, что они Луну все равно так или иначе используют. У меня складывается ощущение, будто она испускает некую дестабилизирующую энергию – психическую энергию. Словно какой-нибудь гигантский передатчик. А земля – гигантский приемник.

Тут все наперебой пустились излагать по памяти отрывки из всевозможных мифов о Луне – я таких никогда и не слышал. Мне рассказали о культе Хёрбигера (его, кстати, исповедовал Гитлер), согласно которому Земля примерно раз в десять тысяч лет захватывает в плен новую Луну. Теперешняя Луна, по Хёрбигеру, является по счету седьмой. Предыдущие шесть заканчивали тем, что свергались на Землю, вызывая страшные катаклизмы, уничтожавшие почти все человечество. Описанный в Библии Всемирный потоп был вызван падением шестой такой луны. Прочие приводили также другие «лунные теории» (в их числе гипотезы Великовского, Беллами, Сора), которые, похоже, свидетельствовали, что мысли о Луне как о некой враждебной силе занимали многие умы.

Большинство таких теорий звучало настолько абсурдно, что принимать их всерьез было нельзя. Одно, что я уяснил себе при этом достаточно четко, это что Луна производит определенное рассредоточивающее воздействие на подсознательные уровни мозга. Райх, помнится, говорил, что апогей силы у паразитов приходится на ночную пору. Я всегда усматривал причину этого в том, что к концу дня ум устает. Но смутно зреющее чувство уязвимости я угадывал в себе, и хорошо отоспавшись. «Как ты считаешь, – спросил я Холкрофта, – а не могут паразиты эту странную лунную энергию как-то использовать; использовать на то, чтобы вмешиваться в мыслительные процессы людей?»

Но Холкрофт осведомлен был об этом не более чем мы все. И все же одно здесь было совершенно ясно: нам надо выяснить, сможем ли мы выйти за пределы этого искусственно нагнетаемого рассредоточивающего воздействия. Если, как предположил Холкрофт, Луна – гигантский передатчик, а Земля – приемник, то, стало быть, надо выйти за порог диапазона их обоих. Это значит, что наш теперешний курс необходимо сменить, иначе мы будем как на привязи кружить по огромному эллипсу в пределах шестнадцати тысяч километров от Луны.

Я радировал в Аннаполис полковнику Мэсси и передал, что мы бы хотели сменить маршрут и уйти в открытый космос, взяв курс примерно на тот отрезок пространства, крайние точки которого составляют на данный момент Юпитер и Сатурн. Мэсси ответил, что не видит причины препятствовать: топлива у нас хватит еще на две недели. Это значит, что мы можем рискнуть и безостановочно двигаться дальше еще на миллион двести километров, прежде чем повернем обратно. Если бы с ним все согласовали заранее, нас бы снабдили запасом топлива, достаточным на одоление половины расстояния до Марса. Я ответил, что, на мой взгляд, нам хватит и восьмисот тысяч километров: такая удаленность от Земли уже более чем вдвое превышает расстояние между нашей планетой и Луной.

* * *

Следуя указаниям Мэсси, я произвел необходимые переключения в автоматике корабля, после чего присоединился к общей вечерней трапезе. Учитывая положение, в котором мы пребывали, ужин проходил до странности весело. Мы мчались, оставляя позади Луну и устремляясь в глубины космоса, куда до нас не рисковал еще проникать никто, за исключением злосчастной экспедиции «Проклиса». Тревожные мысли о Земле каким-то образом развеялись, как пропадает беспокойство о служебных делах в первый день отпуска. В ту ночь я заснул так глубоко и безмятежно, как не спал уже несколько недель.

* * *

Я проснулся и посмотрел на часы – половина восьмого. Мне было непонятно, отчего это я вдруг чувствую себя таким счастливым. Может, я видел какой-нибудь сон? Нет, никаких снов я не помнил. Поднявшись, я подошел к заднему иллюминатору. Луна смотрелась огромным полукружьем, на котором явственно проступали гористые складки. Сзади, на расстоянии почти в четыреста тысяч километров, виднелся широкий, иззелена-голубой серп Земли, как какое-нибудь громадное солнце. Само Солнце было ослепительно-белым, словно вот-вот собиралось взорваться, а звезды все казались во много раз крупнее, чем на Земле. Ощущение восторга поднялось во мне на такую немыслимую по интенсивности высоту, что я поневоле вынужден был его подавить.

Я закрыл глаза и опустился на глубину сознания. В сравнении со вчерашним там было теперь спокойнее, хотя турбулентность все еще чувствовалась. Стало очевидным: так или иначе она имела связь с Луной. Но сила ее пошла на убыль, результатом чего явилось чувство изумительной внутренней умиротворенности и свободы, какое бывает у человека, оправляющегося от болезни.

Я пошел и разбудил Райха с Холкрофтом. Они, я заметил, выглядели столь свежо и жизнерадостно, какими я не видел их вот уж многие и многие недели. И они испытывали точно такое же ощущение свободы. Никто из нас не произнес ни слова, но в каждом трепетало одно и то же чувство огромной надежды.

Ничего в тот день не произошло. Мы просто сидели кто где и, глядя на медленно удаляющуюся Луну, прислушивались к растущему где-то внутри чувству свободы. В каком-то смысле этот день был самым знаменательным во всей моей жизни, и в то же время мне почти нечего о нем сообщить.

* * *

И вот начиная с этого места возникает проблема, связанная с языком. Слова отныне начинают подводить, поскольку подобных ощущений нашему стандартизированному языку никогда еще не доводилось описывать. В моих силах лишь попытаться предложить параллель. Представьте себе страну карликов, у кого для описания размеров существует множество различных слов и выражений: «крупный», «большой», «огромный», «гигантский», «громадный» и так далее. А когда им нужно описать что-нибудь особенно большое, те карлики говорят: «Громадный как человек». Так вот, что бы случилось, если б кого-нибудь из них подхватил вдруг орел и пронес по небу над вершиной Эвереста? Смог бы тот карлик подобрать какое-нибудь слово, объясняющее по смыслу, что гора велика была настолько, что даже человек в сравнении с ней казался ничтожно мал?

В этом и состоит суть моей проблемы. Я не буду прикрываться лицемерными фразами о том, что такое невозможно описать словами. Словами можно описать что угодно, если иметь на то время и желание. Если наши нынешние языковые рамки для этого тесны, можно осмотрительно их расширить.

Но, по крайней мере, на данном этапе такое неосуществимо. Для того чтобы адекватно описать то, что происходило со мной в течение следующих десяти дней, потребовалась бы объемистая книга, состоящая из одних сравнений. Так что придется мне приложить максимум старания и выжать все возможное из имеющихся в наличии несовершенных языковых средств.

В таком случае происходящее с нами в те дни можно было бы назвать постепенным выходом из-под влияния паразитов. Это мы уяснили в первый же день.

Они по-прежнему находились у меня в уме – это я ощутил сразу, когда, едва лишь закрыв глаза, углубился в сознание. Их присутствие я теперь сознавал в самых нижних этажах своего сознания, под «детской». Дотянуться до них мне по-прежнему не удавалось, но я явственно чувствовал их панический страх. Им было неуютно сознавать себя в восьмистах тысячах километров от Земли. По мере того как разрыв увеличивался, паника паразитов все более усугублялась. Теперь мне было ясно, что эти существа наделены разумом лишь в зачатке. Умей они мыслить логически, они б сообразили, что не позднее чем через две недели мы неизбежно возвратимся, а до этого срока можно как-нибудь перебиться и без нас. Но их полонил страх – совершенно бессмысленный, какой бывает у малолетнего ребенка, боящегося покидать дом, к которому привык. Долгое время паразиты существовали на Земле, вольготно купаясь в океане человеческой жизненной энергии, и свободно переплывали от одного человека к другому, неизменно чувствуя вокруг себя избыток пищи. Теперь они чувствовали, что с каждым новым километром соединяющая их с Землей ментальная связь теряет прочность, и пугались.

Некоторым из нас переносить подобное было не ахти как приятно. Страх паразитов мы по ошибке принимали за свой собственный, что было естественно – ведь, возникая в подсознательных глубинах мозга, он затем поднимался непосредственно в сознание. Более опытным из нас приходилось постоянно быть начеку, чтобы никто из числа новобранцев случайно не поддался панике. Мы понимали теперь природу синдрома «боязни космоса», сводившего до этой поры на нет все усилия человека проникнуть в космические дали.

Так шли дни, и мы убеждались, что победа уже у нас в руках и все измеряется лишь тем, сколько времени пройдет, прежде чем паразитов окончательно доконает паника. Отделяющее нас от Земли расстояние с каждым днем возрастало еще на сто девяносто тысяч километров. Вопрос теперь состоял лишь в том, сколько нам еще останется пройти, прежде чем они «сломаются».

Я обнаружил, что в сознание могу теперь опускаться с чрезвычайной легкостью. Я мог это проделывать, даже не закрывая глаз. Мне наконец стало ясно, что имел в виду Тейяр де Шарден, говоря, что подлинным домом для человека является ум. Я мог также опускаться через «детскую» и, снижаясь, вплывать в ареал «отсутствия». Но теперь мне было ясно, что «отсутствием» это никак не назовешь. Безусловно, этот слой имел определенные атрибуты пустого пространства: безмолвие, дремотный покой. Но такое безмолвие аналогично безмолвию на дне Тихого океана, где возникновению жизни мешает чудовищная сила давления. Это «отсутствие» есть здесь жизненная энергия в чистом виде (однако, вижу, смысл слов настолько мельчает, что они толком ничего и не значат). В этом мире темного покоя я проводил порою по многу часов кряду – просто парил, ничего при этом не делая. Все это трудно ухватить и осмыслить, потому что мы так сжились с привычкой к движению, а паразиты испокон веков вносили в наши мыслительные процессы такой хаос… А между тем безмолвие – безмолвие и абсолютный покой – естественны для человека. Это знакомо каждому поэту, ведь в безмолвии он начинает понимать величие своих собственных внутренних сил – «души», как сказал бы Уордсворт. Бросить камешек в бушующее море – от него не останется и следа. Но если бросить его в спокойный пруд – можно будет различить каждый из разбегающихся кругов, расслышать, как они с легким шепотом касаются берега. Паразиты всегда намеренно держали ум человека во взбудораженном состоянии, насылая на него для этой цели рассредоточивающую энергию Луны; потому-то человек никогда и не был способен использовать присущую ему силу во всю ее невиданную мощь. Поэты да те, кого именуют гениями, – вот кто единственно хотя бы смутно подозревал у себя существование таких сил.

Подошел момент, требующий бесповоротного решения. С той поры как мы оставили Землю, прошло уже десять суток. Топлива у нас хватало как раз на то, чтобы, развернувшись, долететь до ближайшего искусственного спутника. Паразиты мозга, чувствовалось, вот-вот должны были от нас отстать. Можем ли мы пойти на риск и продолжать уноситься дальше в открытый космос? Случись что-нибудь, и помощи там ждать будет неоткуда. Зная, что понадобится энергия, мы перестали пользоваться электрооборудованием. Корабль снабжен был гигантскими фотонными парусами, раскрывшимися сразу после того, как мы вышли за пределы земной атмосферы. Поступательное движение нам в какой-то степени обеспечивало давление солнечного света; от Солнца же исходила и изрядная часть энергии, обеспечивающей работу двигателей. Но для возвращения на Землю фотонные паруса, похоже, не годились: управляться «оснасткой» космического корабля – далеко не то, что управляться с яхтой. Да, по мере продвижения мы действительно свели использование энергии к минимуму. В космос мы углублялись на «холостом» ходу, и единственно противостоящей этому силой была гравитация отдаленных планет и метеоритов, стремглав проносящихся мимо с интервалом две-три штуки в час.

Мы решили пойти на риск. Сомневаться в благополучном возвращении на Землю было даже как-то дико. Поэтому мы, откинув все сомнения, продолжали путь, ожидая, когда паразиты ослабят хватку окончательно.

Произошло это на четырнадцатый день, и то, как это будет выглядеть, никто из нас и представить себе не мог. Все утро я не переставая чувствовал, что страх и ненависть ко мне неизбывно растут. Ум у меня сделался неожиданно пасмурным, его заполонило буйное движение – ничего подобного с той поры, как мы оставили позади Луну, я у себя припомнить не мог. Мы с Райхом сидели у заднего иллюминатора, долгим взором провожая Землю. Вдруг лицо у Райха исказил такой страх, что я сам невольно ужаснулся. Я глянул в иллюминатор выяснить, что могло его так напугать. Обернувшись назад, я увидел, что лицо Райха делается серым, как у смертельно больного человека. В следующую секунду он тяжело, всем телом содрогнулся, на мгновенье закрыл глаза… И преобразился. Он вдруг разразился гомерическим хохотом, но это был полный неописуемого восторга хохот здорового человека. И тут в самых недрах своего существа я почувствовал что-то ужасное. Словно какое-то странно живое создание, разрывая плоть, стремилось выскрестись из меня наружу. Физическая и умственная агония слились воедино. Мне не выжить – это я понял со всей определенностью. И тут над самым ухом грянул вопль Райха: «Все в порядке! Мы их разбили!! Они уходят!!» Тут ощущение стало поистине чудовищным. Наружу из меня с силой протискивалось что-то пакостно-осклизлое и бесконечно злое. В голове на какую-то секунду задержалась мысль: я заблуждался, думая о паразитах как о созданиях, существующих независимо друг от друга. Они были чем-то слитным. Это было ОНО – нечто такое, что можно сравнить лишь с невообразимо огромным студенистым спрутом, чьи щупальца отделены от тела и могут двигаться самостоятельно. Это было непередаваемо гадко – равносильно тому, как если бы, почувствовав под одеждой боль, я вдруг обнаружил там какого-нибудь жирного плотоядного слизня, успевшего прожрать меня до самых внутренностей. И вот теперь эта бесконечно мерзкая тварь, грузно шевелясь, хлопотливо выскребалась из своей каверны наружу, и я чувствовал ее ненависть ко мне, ненависть такую всепоглощающую и беспредельно тупую, что для выражения ее на человеческом языке потребуется уже какое-то новое слово.

И вдруг – бесконечное, невыразимое облегчение от осознания того, что оно ушло. Я отреагировал на это не так, как Райх. Чувство счастья и благодарности, захлестнувшее меня, было так велико, что сердце зашлось (мне показалось, оно вот-вот не выдержит), а из глаз ручьем хлынули слезы, обратив свет солнца в радужную искристую дымку, я вспомнил, как ребенком плавал под водой с открытыми глазами. После этого, уже слегка успокоившись, я почувствовал себя подобно спасенному больному, на глазах у которого врачи только что удалили какую-то отвратительную злокачественную опухоль.

Остальные члены группы в это время принимали пищу в соседнем отсеке. Мы с шумом к ним туда ворвались и сообщили о случившемся. Все пришли в невообразимое волнение, накинулись с расспросами. Признаков надвигающегося страдания никто из числа присутствующих у себя еще не замечал. Мы с Райхом, думается, испытали это ощущение первыми по той причине, что нам случилось находиться лицом к уходящей вдаль Земле – это его и вызвало. Так что остальным мы посоветовали перейти в соседний отсек, предупредив, к чему им следует себя готовить; сами же после этого направились в другой конец корабля, где стояла глухая темнота, с тем чтобы там совершить свое первое путешествие в новую, свободную страну ума.

* * *

И вот, дойдя до этого места, я начинаю сознавать: все, что я, начиная отсюда, ни произнесу, будет ложью. Поэтому сейчас вместо того, чтобы пытаться заставить наш повседневный язык проделывать работу, для которой он никогда не предназначался, я попробую сосредоточить усилия на объяснении.

Свобода – наиважнейшее из всех ощущений, какие только может испытывать человек. Обычно в жизни оно длится лишь какие-то секунды, когда внезапное стечение обстоятельств, побуждающее к немедленному действию, вдруг вызволяет наружу всю нашу энергию. В таких случаях происходит следующее: ум наш, не будучи более привязан к сиюминутной реальности, внезапно обретает орлиный размах.

Главным несчастьем для человечества является то, что мы все привязаны к сегодняшнему дню. Это происходит оттого, что мы действуем как машины и свободная наша воля, можно сказать, выражена минимально. Наше тело представляет из себя хорошо отлаженную машину – в сущности, то же, что и автомобиль. Или, может, более удачным сравнением будут те биоэлектрические протезы, которые приживляют людям, потерявшим руку или ногу. Эти протезы, элементы питания у которых действуют фактически бессрочно, безукоризненно имитируют движения настоящих рук и ног; я слышал, люди, проносив их по несколько лет, вообще забывают, что эти конечности у них не настоящие. Но стоит в них выйти из строя элементу питания, как человек моментально убеждается, что его протез – это всего лишь механизм, а собственной его, человека, воле отведена при движении мизерная роль.

Да, эта истина относится ко всем нам. У нас гораздо меньше силы воли, чем мы думаем. А это значит, что мы почти не имеем реальной свободы. По большей части для нас это вряд ли имеет значение, поскольку «машина» – наше тело и мозг – исправно выполняет то, чего мы от нее, собственно, требуем: ест, пьет, выбрасывает шлаки, спит, совокупляется и так далее.

Но у поэтов и мистиков случаются такие моменты свободы, когда они начинают сознавать в себе желание, чтобы их «машина» сотворила что-нибудь гораздо более интересное. Им становится угодно, чтобы их ум во мгновение ока отделился от мира и воспарил над ним. Наше внимание, как правило, бывает прикреплено к окружающим нас сиюминутным мелочам и конкретным предметам – этим оно напоминает лавирующий на скорости автомобиль. И вот, в какой-то момент рычаг скорости переводится в «нейтральное» положение и ум, перестав отвлекаться на сиюминутные детали, становится вдруг свободен. Теперь вместо того чтобы заниматься всецело окружающей его пустой реальностью, он делается волен избирать ту реальность, которую ему предпочтительней созерцать. Будучи включен «на передачу», наш ум может использовать память для того, чтобы воссоздавать события минувшего дня или картину места, расположенного в другой части света. Но изображение при этом получается тусклое, как свеча при дневном свете, или вовсе призрачное. В моменты же «поэтические» – моменты свободы – вчерашнее становится столь же реальным, как и происходящее в данный момент.

Если б люди могли постичь ту хитрость, посредством которой можно «ставить» и «убирать» ум с «передачи», они возобладали бы тайной божества. Но нет хитрости более сложной, чем эта. Наше тело как робот, который упорно продолжает выполнять то, что выполнял на протяжении миллиона лет: есть, пить, выбрасывать шлаки, совокупляться – и состоять в услужении у сиюминутной реальности.

Так вот, впервые открыв для себя существование паразитов, я получил возможность «сломить» привычку, которую они тщательно взращивали и насаждали. Иными словами, я неожиданно уяснил, что в человеке от природы вовсе не заложено сознавать ощущение свободы – этого «намека на бессмертие» – лишь краткий миг, а потом мгновенно его утрачивать. Нет ничего, что мешало бы ему испытывать это чувство хоть по десять часов кряду, если ему это нравится (больше было бы уже вредно, ведь в конце концов какое-то время нужно уделять и сиюминутным мелочам).

С начала августа (время, когда я впервые прочел «Исторические размышления» Карела Вайсмана) я стал неотступно сознавать в себе возможности, которые дает свобода. И это само по себе означало, что я разорвал цепи, сковывающие большинство людей. Для того чтобы удерживать людей в оковах, паразиты делали в основном ставку на их устоявшиеся привычки и незнание. Но одновременно с тем они обосновались в недрах человеческой психики, откуда им сподручно было «подсасывать» энергию, извлекаемую людьми из глубинного резервуара своих жизненных сил.

Попытаюсь сделать этот пункт максимально ясным. Не будь человек «животным эволюционизирующим», паразиты обрели бы в его лице постоянный источник пропитания. У человека так никогда бы и не появилось ни малейшего шанса обнаружить их присутствие. На протяжении всей вечности они так бы и пользовались «краном» его жизненной энергии, открывая и закрывая его когда заблагорассудится, а человек все так и оставался бы обманутым глупцом. Но небольшой процент человечества (если быть точным, примерно двадцатая его часть) составляют «эволюционизирующие животные» с глубокой и сильной тягой к реальной свободе. Таких людей приходилось «отвлекать», в силу чего паразиты были вынуждены подниматься к поверхности сознания, дабы успешно манипулировать своими марионетками. Вот через это они себя и выдали.