Текст книги "Российский колокол №1-2 2016"

 
Пора крещенских водосвятий…
Ты поутру пораньше встань.
Мы, помолившись у распятий,
молчком пойдём на иордань.
 
 
По два ведра на коромысле,
что всклянь полны святой водой,
прогнавши суетные мысли,
мы в избу принесём с тобой.
 
 
…Всем хватит Божьей благодати,
покуда с нами Бог ещё!
 

В этом стихотворении есть два небольших акцента, которые подчёркивают неразрывность бытийной триады земля – небодуша: «мы… молчком пойдём»; «покуда с нами Бог ещё!..». Малыми штрихами («молчком»; «ещё») показано состояние смирения, без которого православный христианин немыслим.

Русскому человеку свойственна страсть и раскаяние, удаль и сосредоточенная молитва, соединение дома и храма. Красный угол с иконами, опрятная казацкая хата, хлеб на столе, умытые дети, заботы высокие и приземлённые – русский характер формировался в похожих рамках. Сохранившийся в старых людях, он являет себя ныне молодому поколению, которое с удивлением взирает на строгий кодекс жизни человеческой и понимает: так лучше – теплее, надёжней, вернее. Ибо старые люди – своего рода край мирового полотна, а молодые – нить, которую сучат каждое мгновение…

 
О, бабушка Настя! Ты в жизни нелёгкой и долгой
по русской своей, по сердечной своей доброте
старалась с молитвой, с поклоном и с тряпкою волглой
и душу, и землю, и дом содержать в чистоте.
 

Поэтический контур Святой Руси в стихотворении «Знай скрипи своим оралом…» объединяет почву и судьбу, полевой простор и поднебесье, песню и тишину, мгновение и вечность. Короткая строка вмещает в себя точные приметы и сладкой чужбины, и суровой родины. Вновь пространство жития, как почти везде у Дианы Кан, расчерчивают реки.

 
Пусть меж Тигром и Евфратом
сладко соловьи поют…
Нам с тобой туда не надо.
Мы с тобой сгодимся тут.
 
 
Утечёт рекой по древу
серебро словес людских.
И степняцкие напевы
укротят надменный стих.
 
 
А когда слова умолкнут,
воцарится вновь покой
меж Урал-рекой и Волгой,
меж Днепром и Дон-рекой.
 
 
Потому что между речью
свыше Господом дана
православному наречью
золотая тишина.
 

Апокалипсическое «прибавленное время» будто проявляется в глубине стихотворного текста. Героический подвиг и междоусобная брань отойдут за горизонт, и воцарится «золотая тишина», в которой нет противоречий. Она покроет претворённую землю и другое, светоносное небо, знакомое нам по православным иконам, и в ней не будет молчания могилы, потому что Христос – «начальник тишины».

У Дианы Кан образная речь, по видимости, пряма и понятна, однако почти всегда в её строках содержится отблеск метафизики, 104 едва заметный надмирный знак, свободно соседствующий с реальным чередованием слов и ритмов, красок и предметов. Это как мимолётный жест или мгновенное изменение лица, когда за наглядным – вдруг приоткрывается бездна.

Одновременно стихи Кан насыщены изобразительностью, причём очень часто – в отсутствие привычных поэтических тропов.

Девочка-узбечка Тульганой дарит азиатскую лепёшку гостье, и та собирается увезти скромный подарок домой, в Россию.

 
Я её за тридевять земель
увезу в страну берёз и елей,
чтоб приснился доченьке моей
рокот голубых памирских селей.
 
 
Там укрыл бескрайние поля,
словно хлопок, русский снег глубокий…
Пусть узнает девочка моя
голос моей Родины далёкой!..
 

Художественное тут почти неуловимо: текст повествует о событиях и намерениях, а главное поэтическое сообщение передается поверх слов, из души – в душу. Как правило, подобная лирика непереводима на иной язык. Русский литературный XIX век даёт нам множество подобных примеров, среди которых Пушкин и Некрасов – первые.

7. Волга

Множество стихотворений Дианы Кан рассказывают читателю о скромных русских реках, в которых поэтесса видит приметы самых разнообразных людских характеров.

Скромница Татьянка, ворчливая, тщеславная Вазуза, суетливые и старательные Самарка и Сок, погружённая в себя, неторопливая речка Мо́ча. Мастерски развёртывая сюжет, Кан словно бы ведёт речь о дорожном попутчике, соседе, служивом человеке, о шумливой ребятне, оживляющей своими звонкими возгласами притихшую деревенскую улицу, порушенный городской двор. Она с поразительной лёгкостью поведает как будто житейскую историю, но внимательный взгляд обнаружит в одной её стихотворной строфе точные координаты времени и пространства, нравственные вехи и выбор, перед которым замирает человеческое сердце.

Бытовое незаметно раздвинет свои границы, подобно театральному занавесу, и бытие замерцает неясным светом, обнаруживая то один мистический знак, то другой. Это свойство присуще едва ли не каждому стихотворению Дианы Кан. Кажется, нет темы, которая не смогла бы развернуться в полноте и противоречиях под пером автора.

Соединяя в собственном сознании и крови характер Востока с чувствами, воспитанными православной Русью, Кан словно бы даёт современной русской литературе ключ к пониманию отдельных событий и исторических глав. Преодолевая внутренний мировоззренческий разрыв, она научилась сочетать страстность духовного подвижника с мягкостью православной мирянки, требование жертвы и самоотречения – со снисходительностью к человеческим слабостям.

Когда поэтесса говорит, что учится у русских рек двунадесяти наречиям, – это не поэтическая фраза, а настойчивое вникание в историю людей и земли: «они всегда по-разному расскажут о Руси». Тут необходимо терпение и спокойное желание понять коллизии прошлого и настоящего. И Кан обращается к образу Волги.

 
Плывущая вдаль по просторам, как пава,
и речь заводящая издалека,
собой не тончава, зато величава
кормилица русская Волга-река.
 
 
По чуду рождения ты – тверитянка.
Слегка по-казански скуласта лицом.
С Ростовом и Суздалем ты, угличанка,
помолвлена злат-заповедным кольцом.
 
 
Как встарь, по-бурлацки ворочаешь баржи —
они и пыхтят, и коптят, и дымят…
Нет-нет, да порой замутится от сажи
твой, матушка, неба взыскующий взгляд.
 
 
Устанешь под вечер… Позволила б только
водицы испить с дорогого лица,
красавица-Волга, работница-Волга,
заботница-Волга, сказительница.
 

Широкое, просторное сказовое повествование, неспешное и негромкое. И одновременно – учительское слово воды, в коем таится что-то надчеловеческое. Как и в других стихах Дианы Кан, река – нить, связывающая воедино разные племена и народы.

И потому говор волжского течения – как праречь, интуитивно уловимая разноязыкими людьми.

 
Покуда студёной водицы вкушаю,
мне шепчут о чём-то своём камыши,
лениво закат за рекой догорает,
и перья хребтовые кажут ерши.
 

Реалистический эпизод, рисующий героиню на берегу Волги, на редкость точен в деталях, свобода передвижения взгляда рассказчика очень естественна: в четырёх строках передана картина земли – неба – воды – человека. Большое требует соразмерности и от всего, что находится рядом с ним. Земной простор – неохватен, небо – бездонно, река – космична и напоминает Млечный Путь.

Так и певцу, который дерзнул вести беседу с Волгой, должен быть присущ огромный метафизический рост. В противном случае невозможно передать то уважение – почти семейное, по интонации идущее со стародавних лет, которое звучит в словах Дианы Кан, обращённых к Волге: «матушка». Также и дочернее стремление рассказать ей о самом потаённом («когда печаль-тоска сжигает душу, // и Волга-мать за далью не видна, // часами на Татьянку и Криушу // любуюсь из высокого окна»). Порой река предстаёт в образе старшей сестры или даже подруги.

 
Любой тебя люблю я, Волга!
Не налюбуюсь никогда!
 
 
И ту, что жалила мне ноги.
И ту, что ластилась к ногам.
И ту, что взглядом недотроги
не допускала к берегам.
 
 
Отринь меня, я не заплачу,
моя строптивая родня!..
Твоя кровинушка казачья
течёт по жилам у меня.
 

Кажется, что такое разночтение образов Волги идёт от настроения поэтессы, от конкретных жизненных и художественных обстоятельств. На самом деле перед нами – свидетельство родства, когда мать оказывается и подругой, и старшей сестрой, и даже ровней собственной дочери, любовно даря ей кровную короткость отношений в одном случае и показывая родовую дистанцию – в другом.

Называя речки-воложки своими сестрицами, лирическая героиня вместе с ними сливается в объятиях «с Волгой – матушкой родной». Интонация стиха и образное имя реки, по видимости обращённые к разным ипостасям, могут непротиворечиво соседствовать в лирическом сюжете (строй речи – мать; поворот рассказа – подружка).

 
Вовек не знающая равных,
могучая свободная река.
Всё ей к лицу – надменная державность
и нежность беззащитного щенка.
 
 
Здесь ветерка сквозное дуновенье
хранит пьянящий аромат ухи.
Здесь так легко в приливе вдохновенья
стихия превращается в стихи.
 
 
Здесь хорошо, проснувшись спозаранку,
босой к подружке-Волге прибежать —
всё то, что не пристало горожанке,
волжанке непоседливой подстать.
 
 
…И знать, что ни в одном из всех течений
мне Волга – исповедница моя —
не станет изрекать нравоучений,
приняв меня такой, какая я!
 

Диана Кан попала на берега Волги из Оренбуржья. В стихотворениях о Самаре-мачехе она не раз упоминала о чёрствости этого города – примерно так, как принято говорить о Москве, бьющей приезжего с носка и не верящей слезам.

Подлинный поэт всегда и везде одинок, нищ и горд. На Востоке хан может умертвить певца, здесь же толпа – множественный образ хама – в состоянии перекричать песню и затоптать её автора тысячью снующих ног.

Волга примиряет героиню с Самарой, умиротворяет душу и неожиданно дарит ей связь с землёй, которая её не желала и гнала.

 
Эх, дородна матушка-Самара!
Здесь в чести купеческий уют.
Матушке-Самаре я не пара.
Нищим здесь, увы, не подают.
 
 
Для меня ты и такая – праздник!
За тебя хоть в омут, хоть в огонь.
Серебрит мороз – седой проказник —
мне мою разверстую ладонь.
 
 
…Не вступлю с тобою в поединок…
Господи, тебя благослови!
Служат мне подошвами ботинок
мостовые стёртые твои.
 

Внимательный взгляд героини видит и другую картину, которую раньше она восприняла бы, по меньшей мере, с сарказмом:

«…спесивая речка Москва – // столичная штучка, зазнайка – // напиться из Волги пришла». Словно радушная хозяйка, великая река принимает и привечает жеманную гостью: «Пей, милая!

Ты не в обузу». И напутствует её, призывая отринуть «зачумлённые стоки» и двинуться «России навстречь, // чрез волжские реки-притоки // вкушая соборную речь».

Волга мудра и терпелива, желание воспользоваться её прозрачностью, мощью и силой она одобряет как бессознательное стремление Москвы-реки к очищению. Собирание России – вот скрытый смысл этой поэтической истории. И тут вовсе не призывный жест, а по-матерински гостеприимное объятие. Ничего подобного в современной русской поэзии, испорченной однолинейным, конфликтным мышлением, мы не найдём.

Диану Кан по праву можно назвать поэтическим голосом Волги, которая является для неё источником вдохновения и примером присутствия в мире. В образе главной русской реки поэтесса видит отражение «реки словесной», стремящейся стать полноводной, большой и сильной…

Как Волга, что «призвала с небес на Русь весну».

8. Русь

Русская традиция с древних лет была одухотворена неосязаемым присутствием Христа в обыденном человеческом распорядке, в семейном, домашнем укладе и через Богородицу – в фигуре матери.

Этот образ в поэзии Дианы Кан зримо привязан к Волге – матери русских рек. Однако речь поэтессы, обращённая к современникам, старым и молодым, содержит множество оттенков, которые подчёркивают сострадательное и одновременно требовательное материнское начало её лирики. Не показываясь портретно, в привычном облике зрелой женщины или согбенной старушки, голос

Кан исходит словно бы от невидимой женской ипостаси – матедалёкие и близкие, живые и отошедшие в мир иной. Даже бесприютный ветер похож на сироту, которому не хватает теплоты и ласки:

 
Много ль, право, надобно ему?
Приголубь да обогрей дыханьем.
Да засунь в пустую котому.
Да утешь, как дитятко, сказаньем.
 
 
Ибо в мире всё растёт во сне…
Спи, родимый, чутким сном объятый!
Вырастешь и на большой войне
будешь своей родине солдатом.
 

Так повелось в многострадальной и долгой русской истории, что мальчики становились защитниками родины, а девочки держали дом на своих тоненьких плечах, растили ребятню и сохраняли землю-кормилицу в достоинстве и красоте. Этим мальчикам и девочкам, которых стоит воспринимать как неугасимую надежду на торжество русской Правды, посвящены проникновенные строки поэтессы.

 
О, эти чудо-одуванчики,
льняными бывшие и рыжими —
совсем как новобранцы-мальчики,
палёным ветром бриты-стрижены.
 
 
Они по отчим неудобиям
встают рядами поределыми.
Иль жмутся к воинским надгробиям
с их матерями поседелыми.
 
 
Ужели им (уже не верится!)
под всхлипы вешнего соловушки
весной венки сплетали девицы
и водружали на головушки?..
 
 
Ужель совали им в карманчики
гостинцы ласковые матушки?..
Вчера лишь – маменькины мальчики…
Сегодня – русские солдатушки.
 
 
Они взойдут на поле ратное
и сложат буйные головушки…
И отцветут цветочки ранние —
недолгие, как вдовьи солнышки.
 

Здесь присутствует некое общерусское материнство, пожалуй, не знакомое иноязычной литературе, которая ушла в частности – пусть порою очень важные, но расчленяющие народ на изолированные друг от друга судьбы. Тогда как в России чувство общей земли и доли всегда вело к единению людей, к возникновению непостижимого родства, истоки которого – в христианской любви и подвиге. Православное «братья и сёстры» светится в этих юных лицах.

 
Поднимутся ранёшенько с постели —
за всем в хозяйстве надобен догляд.
Они прядут тонёшенько кудели.
Они белым-белёшенько белят.
 
 
Забудешь всё, когда сметаны кринку
подаст тебе такая егоза,
с дерзинкой, ждинкой, льдинкой и грустинкой
пытливо посмотрев в твои глаза.
 

Это – глубинная Русь, как географически, так и духовно. Подо всем наносным, что легло чёрной печатью на облик русского человека, его «белое тело» не повреждено, так же как и сокровенная земля, однажды порученная ему Богом. Отблеск такого понимания отечественного бытия, чуткого и терпеливого, наполняет строки Дианы Кан о старой деревеньке.

 
Ой да ты ж моя древнёшенька
деревнёшка-деревнёшенька!
Что избушка – то хороминка.
Красно солнышко кокошником.
 
 
…Зоревая и вечерняя,
ты в наследство мне досталася.
Но любовь моя дочерняя
не с погляда зачиналася!
 
 
Заскрипишь крылечком стареньким
да затеплишь утром тусклое,
поведёшь узорной ставенькой —
вмиг оттает сердце русское.
 

В стихотворениях поэтессы чрезвычайно много просторечных и диалектных слов, как услышанных где-то, так и новорождённых, впервые введенных в языковой обиход – литературный и разговорный. Русский язык в поэзии Кан резвится и радостно плещется, словно малое дитя в купели. Уже одно это даёт ей ключ к отображению всего спектра глубокой и противоречивой русской жизни.

9. Книга

Диана Кан – явление поэтически универсальное. В её стихах постепенно возникает художественная полнота русского бытия на пороге Апокалипсиса.

 
Страшный и давно желанный сон
мне сегодня на рассвете снился —
молния прошила небосклон.
Грянул гром. Мужик перекрестился.
 
 
Вроде и не Божий он пророк…
Отчего ж так истово и честно
север, юг, и запад, и восток
он соединял знаменьем крестным?
 
 
Небосводу бил земной поклон
и читал псаломы из Псалтири…
Молния прошила небосклон
и зашила аспидные дырья.
 

Словно отвечая на возможные упрёки литературных противников, которым не по душе резкие суждения поэтессы о болтунах-патриотах, о предательстве и слабости современного человека, она замечает: «Пускай я лгу… Но этот стих правдивей моего дыханья».

И хотя перед нами – строка из лирического стихотворения, далёкого от земных и небесных сражений, слова подлинного поэта несравненно шире мимолётного, жёсткого разговора, конкретных, важных событий и точной даты на календаре.

Ибо они – из той книги, что подобно реке «напояет вселенную»…

Современная проза

Юрий Бурносов

Родился 24 апреля 1970 года в г. Севск (Брянская область). Учился в Смоленском базовом медицинском училище. В 1995 году окончил факультет русского языка и литературы Брянского педагогического университета.

Работал в журналистике, с 1993 года был соредактором первой городской молодёжной газеты «Брянск и Бежица», позднее – заместителем редактора еженедельника «Брянская неделя», пресс-секретарем губернатора Брянской области, начальником отдела обладминистрации, корреспондентом газеты «Комсомольская правда».

С 2007 года перебрался в Москву и, параллельно с литературной деятельностью, занялся написанием сценариев для теле– и кинопроектов совместно с женой Татьяной Глущенко.

Автор двадцати пяти романов (в том числе под псевдонимом «Виктор Бурцев» совместно с Виктором Косенковым). Один из первых и ведущих авторов проекта «Этногенез». Лауреат десяти литературных премий, включая «Книга года – 2007».

Номинант премии «Национальный бестселлер».

 
Розетка, кипяток, котенок Борька,
балкон и лифт бросали в дрожь меня.
 

Тимур Кибиров

1

– Привет. А меня зовут Суок, – сказала девчонка.

– Кукла наследника Тутти? – машинально спросил я.

Девчонка пожала плечами:

– Не знаю никакого наследника.

– Ладно, проехали, – сказал я. В конце концов, это сон, и совершенно не важно, почему абсолютно незнакомую мне девчонку зовут Суок.

– Куда проехали? Не понимаю… А ты кто? – спросила она.

Обычно во сне нужно делать все, что тебе скажут или о чем попросят. Тогда сон бывает интересный. Правда, если делать все наоборот, тоже бывает ничего. Сон, одним словом. Поэтому я заупрямился:

– А тебе зачем?

– Низачем. Так нужно. Ты же знаешь, как меня зовут…

И то верно. Я огляделся и обнаружил, что стою босиком на ощутимо прохладном полу, вымощенном золотистыми и белыми плитками «в шашечку». Вокруг поднимались золотистые же стены, которые сходились высоко над головой в стрельчатую арку.

Коридор уходил впереди куда-то влево и появлялся у меня за спиной откуда-то справа. Девчонка сидела на высокой тумбе – примерно метр двадцать – и болтала ногами. Тумба была тоже золотистая.

– По-моему, это мне снится, – признался я. Впрочем, я уже не был так уверен в этом: слишком реальным, детально проработанным казалось все вокруг…

– Не может такого быть. Получается, я тоже тебе снюсь? Но я-то знаю, что я – не сон. Я – Суок.

Девчонка, кстати сказать, совсем не походила на киношную куклу наследника. Лет четырнадцать, ну, пятнадцать на вид, черные волосы выбиваются из-под черного беретика. Кажется, такая прическа называется «паж». У французской певицы Мирей Матье, которая про «Чао, бамбино, сорри» поет, такая прическа. Одета девчонка занятно: опять же пажеский костюмчик, штанишки, чулки, башмаки с пряжками, и все золотистое.

– Слушай, я ничего не понимаю, – честно сказал я. – Меня зовут Валера. И я думаю, что я во сне. Потому что я не знаю, где я, и никогда здесь не был. И тебя не знаю.

– Валера… – произнесла Суок, словно пробуя слово на вкус. – Валера… Не слышала такого имени. Нет, Валера, ты не во сне. Точнее, не совсем во сне, потому что все-таки немножко во сне. Чутьчуточку. А что это за странный наряд?

Я посмотрел на себя и хмыкнул: хорошо, что в шортах уснул.

Мог бы и в трусах, вот был бы номер. Сон сном, а девчонка вроде ничего, симпатичная, а я в трусах перед ней скачу… Хотя во сне иногда такое приснится – будто ты голый, а вокруг все одетые.

Бр-р…

Босиком вот только холодно. Хотя во сне холодно не должно быть. Это я, наверно, ноги из-под пледа высунул, вот и снится, что холодно…

– Это шорты.

– Ты, наверное, замерз? – участливо спросила она. – Пойдем туда, где тепло.

– А где тепло?

– Иди за мной, Валера. Только не догоняй меня, просто иди следом. Я скажу, когда мы придем.

Она спрыгнула с тумбы, щелкнув каблучками своих башмаков по плиткам, запахнула короткий золотистый плащик – я его сначала не заметил – и зашагала вперед по коридору. Я послушно пошел за ней, прикидывая, чего еще ожидать от сна.

Коридор был красив, но однообразен: стены и стены. Когда мы прошли метров сто, слева в стене показалось узкое окно, забранное мелкой решеткой, в ячейках которой сверкали разноцветные стекла. Свет сквозь окно не пробивался, из чего я заключил, что либо снаружи темно, либо стекло непрозрачное, либо вообще ничего нет. Для сна это нормально. Кстати, никаких светильников не наблюдалось и в коридоре; казалось, сами золотистые стены излучают мягкий холодный свет.

– Не отставай, Валера! – бросила через плечо Суок. – Здесь нельзя отставать.

Мы прошли еще сотню метров, и я неожиданно увидел на стене, на высоте своих плеч, глубокие царапины. Судя по всему, стенка была не из штукатурки или там камня, а из металла, и царапины врезались в него более чем на сантиметр. Что это так дерануло бедную стенку? Или кто? Я хотел спросить об этом Суок, но тут же обнаружил, что она исчезла. Коридор уходил вдаль, и я готов был осознать, что влип-таки в какой-то сонный кошмар, как Суок снова появилась. В стене справа была открыта незаметная дверь шириной сантиметров шестьдесят.

– Здесь тепло, – сказала Суок, и я вошел вслед за ней в комнату.

Внутри действительно оказалось тепло, к тому же там стояло большое кресло, обшитое золотистой тканью, на вид очень мягкое и уютное. Излишне говорить, что стены тоже блестели золотом. Может, это и есть золото?

– Садись, – кивнула Суок.

Я осторожно погрузился в кресло, и она тут же плюхнулась рядом, так близко, что я увидел на ее правой коленке, как раз там, где заканчивалась короткая золотистая штанина, засохшую розовую царапину.

– Теперь можно спрашивать, – улыбаясь, заявила она.

– В смысле?

– Ну, ты же хотел спрашивать, правда? Вот, спрашивай. Теперь можно.

– А там было нельзя?

– Там тоже можно. Потом – нельзя. Потом – снова можно. Но здесь тепло. Спрашивай, Валера.

– Ну-у… Это что, все из золота?

– Нет. Если бы было из золота, называлось бы Золотой Замок.

А называется Золотистый Замок. Значит, не из золота, – с самым серьезным видом ответила Суок.

– Значит, это Золотистый Замок. Так. А где он находится?

– Здесь.

– И все?

– И все. А что? – искренне удивилась она, словно я спросил совершеннейшую чушь.

– Нет, все понятно… А ты тут, значит, живешь?

– Живу.

– Одна?

– Одна. Иногда – не одна. Иногда приходят другие, как ты, Валера. Потом уходят. Тоже думают: во сне… Я их вижу. Иногда разговариваю. Только они странные. Пугаются. А ты не пугаешься. Хотя тоже думаешь: во сне…

– Ну, ты же сказала: чуточку во сне.

– Да, оно так и есть. Чуточку во сне, но в остальном – не во сне.

Хочешь проверить?

– Можно.

И она укусила меня за ухо. Первое, что я почувствовал, – тепло, запах чего-то золотистого (черт!) типа меда или нектара, а уже потом – довольно сильную боль.

– Ты что?! – дернулся я и оттолкнул ее. Она засмеялась:

– Ты сам хотел, чтобы проверить. Я показала. Извини, если больно. Я не хотела.

– В том-то и дело, что больно! Нет, может быть, это меня котенок за ухо кусает, пока я сплю? У меня дома котенок…

– Могу еще раз. Только это не котенок, Валера. А кто такой котенок?

Я и сам уже прекрасно понял, что это никакой не котенок. Но больше никаких объяснений не находилось. Не в сказку же я попал!

– Елки-палки, – пробормотал я.

– Что это значит? – незамедлительно поинтересовалась Суок.

– Ничего не значит, просто выражение. Так говорят, когда случается что-то странное, например. Слушай, это я что, значит, здесь надолго?

– Нет, Валера. Я же говорю: ты чуточку во сне. Когда сон кончится, ты или увидишь другой сон, или просто проснешься. И это очень плохо, потому что я перестану тебя видеть и с тобой говорить.

– Значит, это все-таки сон. Васька, гад, за ухо грызет, точно!

Мне стало как-то даже легче.

Она заморгала ресницами, казалось, готовясь заплакать, но через мгновение уже улыбалась и говорила:

– Ты не сказал, кто такой котенок. Он живой?

– Это такой маленький зверек. Ну, живое существо. Бывает разного цвета: серый, полосатый, рыжий, белый, черный. Пятнышками. Бывает пушистый, бывает – нет. Ушки маленькие, усы есть. Хвост.

– Красивый… – вздохнула Суок. – Я бы хотела одного такого.

А здесь нет. Нет зверька.

– Тут что, вообще никого нет? И ничего? Один коридор и вот эта комната?

– Нет, почему? Хочешь посмотреть? Только у нас мало времени.

– Как это – мало?

– Ты скоро уйдешь, а я останусь одна. Но мы успеем немножко посмотреть на разное. Пойдем!

И она схватила меня маленькой теплой рукой и потащила назад, в коридор.

– А теперь мне не нужно идти следом? – осведомился я.

– Теперь не нужно. Когда нужно, я скажу.

Мы прошли по коридору буквально несколько шагов и проскочили в очередную незаметную дверь, оказавшись в огромном помещении высотой метров десять. Большая часть помещения была заставлена длинными рядами вешалок, словно в театральной раздевалке. На вешалках висела одежда, сотни платьев, шуб, пальто и курток. Стена прямо напротив входа представляла собой сплошное зеркало, а на свободном от вешалок пространстве стоял большой батут, как в цирке, только двухэтажный.

– Это моя комната, – сказала Суок.

– Ты здесь живешь?

– Здесь я живу везде. Если правильно – это одна моя комната.

Есть другая, третья, есть еще. Давай играть?

Я пожал плечами: почему бы и не поиграть? Сон есть сон, чем еще тут заниматься… И мы полезли на батут.

Кстати, прыгал я как в натуральном сне: как бы плывя в воздухе. Обычно в снах так бежишь, особенно если кто-то гонится – словно сквозь патоку… А тут – прыгал. Это оказалось очень интересно, мы держались за руки, словно дети, и визжали, когда подлетали к самому потолку. Суок потеряла свой берет, а я все время боялся, что упаду во сне с кровати.

В одном из особенно высоких прыжков Суок бросило прямо на меня, и я ее обнял. В полете она подняла лицо, внимательно посмотрела на меня золотистыми глазами, и я ее поцеловал.

Кстати, вот вам еще одно правило снов: если подворачивается легкая эротика, никогда не отказывайтесь. Это не в жизни, сон и есть сон. Поэтому я поцеловал Суок без зазрения совести, к тому же она была очень красивая, а мне всего восемнадцать лет какникак. И только тогда я понял, что я если и нахожусь во сне, то действительно – самую чуточку.

Целоваться она не умела, но послушно прижала свои губы к моим. Я еще раз почувствовал, как от нее пахнет золотистым… кажется, все-таки нектаром, цветочной пыльцой. Так мы в обнимку мягко опустились на батут, и Суок шепотом спросила, почти не отнимая губ от моих:

– Что это, Валера?

– Это называется целоваться, Суок, – прошептал я в ответ, будучи весьма сконфужен.

– Это интересно, – сказала она и отодвинулась. – Игра?

– Игра, – еще более смутился я. – Слушай, а зачем здесь так много одежды?

– Это моя одежда. Я ее собираю.

– А почему ты тогда одета в это вот… во все золотистое?

– Так нужно. Это же Золотистый Замок, неужели ты не понимаешь?

– Не понимаю, – честно сказал я. – Здесь много одежды, она вся твоя, но ты ее не носишь, потому что так нужно. А если ты наденешь вот то красное платье, например?

Она пришла в ужас, словно я предложил ей кого-то убить. Губы Суок задрожали, а на глаза навернулись слезы.

– Ты что! – прошептала она. – Ты просто не знаешь! Это нельзя! Нельзя! И вообще, тебе пора уходить! Уходи!

И я проснулся.

2

Весь день я таскался сам не свой, за что был тут же прозван в институте озабоченным. Сон или не сон? Или «чуточку сон», по определению Суок? Хорошо, допустим, я уснул и провалился «чуточку» в другое измерение. Почему в таком случае я нарвался на девчонку с именем героини «Трех толстяков» Олеши? К тому же неплохо, хотя и странновато говорящую по-русски? Какой-то ремейк «Маленького принца», что ли…

Я мрачно пообедал, пошел к себе и заперся, рассудив, что способ проверить все есть только один: уснуть. В худшем случае, если ничего не получится, я просто хорошо высплюсь, и все дела. Хотя у меня так иногда выходит: если перед тем, как ложишься спать, начинаешь представлять себе вчерашний понравившийся и запомнившийся сон со всеми подробностями, ты можешь увидеть его продолжение.

Я сообщил бабушке, что у меня болит голова и я решил немного вздремнуть, выгнал Ваську и, не раздеваясь, улегся на диван. Закрыв глаза, я попытался представить себе коридоры Золотистого Замка с их шашечным бело-золотым полом, стрельчатое окно и… Суок.

– Привет! – сказал знакомый голос.

Я открыл глаза и увидел ее. Мы находились на том же самом месте, где я вынырнул вчера, – возле тумбы. Суок снова сидела на своем насесте, болтая ногами, и одета была точно так же: в свой пажеский костюмчик и башмачки, только к берету был приколот золотистый цветок, напоминающий астру.

– Я тебя помню, – продолжала она, прямо-таки сияя от счастья. – Ты Валера. Ты был здесь вчера. И ты вернулся! Никто не возвращался, а ты – вернулся!

С этими словами она прыгнула мне на шею прямо со своей тумбы. Обняв меня, она потерлась носом о мою щеку и требовательно сказала:

– А теперь поставь меня!

Я осторожно опустил ее на шашечный пол.

– Ты одет иначе. – Суок, закусив губу, внимательно разглядывала мои джинсы и футболку «Рибок». – Вчера ты был одет в такие интересные штаны…

– Шорты.

– Шорты… Но тебе было холодно, да? Теперь тебе тепло?

– Нормально… Ты вчера на меня обиделась, Суок?

– Я не обиделась. Я испугалась. Не говори больше о том, чего нельзя.

– Но как же я буду знать?

– Я тебе скажу: «Нельзя!» И ты перестанешь говорить. Иначе будет плохо.

– Мне?

– Нет. Мне.

Она выглядела крайне озабоченной и серьезной, и я поспешил поклясться, что не буду говорить о том, чего нельзя.

– Хорошо, – милостиво согласилась она. – А как ты попал сюда опять? Раньше никто так не делал. Никто не умел.

– А я умею, – скромно поведал я. – Это не очень трудно. Я думаю, я могу часто приходить. Каждый день.

– Это хорошо. Ну, пойдем играть?

И мы пошли играть. Проходя по коридору, я снова обратил внимание на странные царапины на стене, но спрашивать ничего не стал: вдруг это из разряда «нельзя»? И мы снова прыгали на батуте, а потом, когда мы сидели на его краешке, Суок спросила:

– А почему сегодня мы не целовались? Мне понравилось.

Я осторожно чмокнул ее в щеку.

– Я хочу вот сюда! – требовательно заявила она, подставляя губы.

Я поцеловал ее – по-детски, не раскрывая рта… Нет, мне все это очень нравилось, но я чувствовал себя неуютно. Все-таки довольно маленькая она – теперь мне казалось, что и пятнадцати нет, да и совращать девчонку из сна не очень-то удобно. Вернее, из сна как раз таки удобно, но я ведь лишь «чуточку» во сне. А это совсем другое дело. Хотя я в нее, наверное, влюбился.

Сегодня Суок казалась мне не только младше, но и еще красивее, чем вчера. Я хотел было сказать ей об этом, как вдруг в коридоре, за узкой дверью, что-то загрохотало, словно приближающийся поезд.

– Тихо! – зашипела Суок и прижалась ко мне, закрыв лицо ладонями.

Я обнял ее и стал гладить по худенькой спине, а шум за дверью нарастал, потом пронесся мимо и вроде бы затих в отдалении. На смену ему пришло странное шуршание, словно тысячи больших мотыльков бились в тесноте коридора. Что это? Те, кто царапает стены?