Текст книги "Российский колокол №1-2 2016"

Поэзия Дианы Кан и современность

Оно так, деточки. Кто трудится, кто терпит, тот и старше.

Антон Чехов. «В овраге».

…молчанью учусь у пустыни,

а пенью – у Волги-реки.

Диана Кан.

Покойный отец Тихон Агриков говорил, что мы живём в прибавленное время. Чрезмерное внимание к проблеме ожидания Второго Пришествия… уводит от настоящего, заставляет забрасывать текущие насущные дела, делает нас пассивными. Второе Пришествие еще будет, а ты уже сейчас умираешь.

Протоиерей Николай Гурьянов. Из «Бесед великих русских старцев».

1. Современность

Литература, по существу, есть смыслообразующая часть культуры. Так или иначе, все иные компоненты или духовно-телесные отображения культуры несут на себе отпечатки столь присущего литературе духовного поиска, раздвигающего душевные человеческие рамки, превозмогающего их – и тем самым подтверждающего, казалось бы, не требующую доказательств давнюю истину: человек есть существо метафизическое.

Тем не менее, этот постулат всякий раз облекается многочисленными оговорками, и вот уже их плотная короста едва ли не покрывает его совсем, так что он только угадывается, почти удалённый из каждодневного человеческого существования – именно поэтому зримо лишённого черт надвременного бытия. Только в личностном начале присутствует таинственный бытийный сколок. Когда оно явно приглушено, быт берёт верх, тело управляет душой, а душа обречённо низвергается в сумеречную пучину подсознания.

Но вот однажды личность забывает себя, заземляет воздушные сердечные порывы, услащает горечь разочарований и собственной тяжкой вины – и обращается к примерам прошлого, утешается логикой разумного, убаюкивает себя тёплой негой инстинктивного… Так возникает духовная смерть, и человек начинает «жить в духовной смерти». Он становится рационален, послушен внешнему расчерчиванию его теперь съёжившегося «я» (прежде потенциально космичного), уподобляется шахматной фигуре – схематичному облику, прикреплённому накрепко к алгоритму действий и перемещений, не существующему вне этого алгоритма.

Нельзя сказать, что такой абрис присутствия в мире человека явно психологически обеднён, как раз напротив. Психея-душа миловидна и избыточна по краскам и формам, но нет в них гармонии, неуловимого совершенства, которое и не форма, и не содержание, а зыбкое расположение света в душе, его движение и конечное преобладание.

Таков «мёртвый человек» культуры, предсказуемый и забавный, не холодный и не горячий – тот, который «тёпл». Утесняя им литературу, выталкивая из неё человеческую личность, культура нарушает закон облекания:

• внешнее становится внутренним и разрушает целостный духовный организм;

• следствие занимает место причины – литературоцентричная культура превращается в культуроцентричную словесность;

• органическая структурная триада «личность – литература – культура» подменяется стартовым отсчётом дурной бесконечности: «культура – культура – культура…»

В этих современных удручающих обстоятельствах ответственность собственно литературы повышается неизмеримо. Она призвана объяснить читателю реальность, какой бы страшной и смутной та ни была… Показать высокое в человеке, потаённый отпечаток изначального образа Божьего… Приблизить горожанина к природе, чтобы вновь соединились мир зверей, растений, полей и рек – с миром трепещущей человеческой души, которая бесконечно устала от самой себя и ищет абсолютного закона доброты, правды, милосердия и любви.

И вот тут уместно обратить наш взгляд на современную русскую поэзию, поскольку именно ей в огромной степени свойственна интуиция и способность показать малыми словами – великое, а в житейском – проявить вневременное.

Но совершенно неожиданно мы обнаружим, что русская поэтическая почва перенасыщена семенами цветов и трав, прекрасных и целебных, однако в отсутствии древесных корней и плотного ствола являющих собой поросль в каком-то общем смысле сезонную, скоропреходящую. Она не связывает живыми жилами разные земные слои и не устремлена в наступающий день.

И станет понятно, что современная поэзия обеднена талантами, к которым приложим образ родового древа, объединяющего прошлое, настоящее и будущее. Это древо словно бы присутствует моментально в разных временах и в разных пространствах, присоединяет к себе всё дорогое, лечит больное и чахнущее, даёт живительный сок зелёным и слабым побегам, дабы назавтра они окрепли и продолжили русскую жизнь, у которой не видно начала и нет конца, ибо она – вековечна.

Но всё же есть имена и стихи, поразительные по жизненной силе, сосредоточенной в них. Один из таких феноменов – поэзия Дианы Кан.

2. Происхождение

В стихотворениях Дианы Кан практически невозможно обнаружить то бессильное уныние, которое, словно паралич, поразило нашу поэзию в последние годы. Не беря во внимание стихи бравурные, во многом внешние и крайне несовершенные в литературном отношении, можно увидеть, что тяжкий недуг тоски всё более утверждается в русском поэтическом организме. Крайне мало поэтов, которые, не призывая к немедленной борьбе за возрождение родимой земли, так чувствовали бы её мощные подземные токи, так понимали бы её глубокое и величественное дыхание, так спокойно созерцали бы её почти мистическую красоту – бессмертную: ибо уйди человек-варвар в никуда, и воспрянет всё природное в своём дивном совершенстве, будто и не было века жестокости, беспамятства и сухого ума.

Жизнелюбие – едва ли не уникальное свойство в современной литературе – есть примечательнейшая духовная черта поэзии Дианы Кан. Это движение сердца, взгляда, ума охватывает в её стихах видимый земной мир и человеческое прошлое, оно устремлено в завтрашний день, вернее, к той черте, что отделяет сегодняшнюю непроглядную ночь от наступающего рассвета. В поэтической речи Кан нет резонёрства и петушиных уверений в неизбежности русской победы над злом. Но есть какое-то тайное знание, что эта победа определённо произойдёт: будто взгляд сверху на времена и судьбы, когда детали скрыты дымкой.

 
А нам неприкаянно и непреклонно,
презрев проторённые прежде пути,
отвергнув трухлявую пышную крону,
от русского корня пробившись, расти.
 
 
Расти без печали, унынья и гнева
на крону, что застит нам солнечный свет…
Пускай мы как пасынки отчего древа,
но корень единый хранит нас от бед.
 
 
…Пока ты редеешь, державная крона,
и ширится всюду кликушеский вой,
взрастают побеги любви неуклонно
сыновней глубинки твоей корневой.
 

Такое визионерство чрезвычайно органично для поэтессы. Очень часто в малой сиюминутной детали она способна увидеть завтрашнее событие, всеохватное и отчётливо закономерное, ибо речь её развивается от пустяка к великому, от житейской ерунды – к судьбе. Притом поэтический язык Дианы Кан удивительным образом соединяет в себе штрихи реальности – и её законченный, спроецированный в будущее художественный образ. С поразительной легкостью она может соединить в стихотворении настоящее и будущее, хотя и прошлое в её сюжетах, словно бы минуя текущий день, рождает собственное завтра. Здесь есть элемент волшебства, однако реальнее назвать такое явление интуицией и провидением.

Что же необходимо для того, чтобы видеть цепь событий одномоментно и множить конкретные картины, каждая из которых является естественным продолжением другой? Ответ прост и сложен, умозрителен и нагляден одновременно.

Поэт должен обладать невероятно большим ростом, он парадоксально возвышается над временем, ему по силам озирать огромные земные пространства и приближать к глазам крохотные детали мира. Конечно же, перед нами метафизическая фигура певца, спрятанная в человеческое тело с неповторимым лицом, движением глаз, взмахом рук, голосом и походкой. У него есть имя и фамилия, родичи и друзья, отчий край, любовь, ненависть, борьба и милосердие. И ещё – чувство рода.

Именно оно сообщает мощный жизненный порыв процитированному выше стихотворению о великом русском древе.

Ясно понимаемое слово «мы» наполнено для поэтессы не только совершенно реальным расширительным смыслом, но и мистическим, когда на одной линии могут стоять и древний богатырь, и крестьянин-пахарь прошлых десятилетий, и солдат Великой Отечественной, и учитель-подвижник, не жалеющий себя в нынешнее, вероломное и подлое время.

Однако будни требуют от нас конкретных слов, насыщенных социальными и нравственными приметами жизни. И Кан предъявляет современнику поэтический очерк 60-70-х годов прошлого столетия. Оболганные и непростые для понимания десятилетия предстают как период покоя истерзанной кровавыми сражениями и коммунистическими экспериментами великой страны, которую прежде называли советской, а в глубине души понимали как русскую:

 
Покуда брюзжало тайком диссидентство
в курилках, на кухнях за сытым столом —
смеялось-искрилось счастливое детство,
и синие ночи взвивались костром.
 
 
Оно отсмеялось, оно отыскрилось,
Подёрнулось горестным пеплом утрат…
И не объяснит, как всё это случилось,
уже ни товарищ, ни друг и ни брат.
 
 
Ужель нас за то упрекнёте? Едва ли!
Вы, дети великой и страшной войны,
что не холодали мы, не голодали,
что звонко смеялись и в ногу шагали,
что самое лучшее время застали
мы – дочери ваши и ваши сыны.
 
 
Вот так и живём с ощущеньем утраты
огромной страны, превращённой в туман…
Мы не диссиденты и не демократы.
Мы дети рабочих и внуки крестьян.
 

Поэтесса спускается вниз по временно́й лестнице, и взгляд её прикован к «делателям». Кстати сказать, в целом поэзия Дианы Кан исполнена гневного презрения к пустословам, кем бы они ни были – «шестидесятниками» с фигой в кармане или же патриотами-болтунами, которым для обустройства России не хватает лишь «пивка – для рывка». Полнота или скудость вечернего стола тут совершенно ни при чём, речь – о расчётливости сердца.

Певец способен охватить без разрывов большие временные отрезки. Он возвышается над приземным течением времени и не пленён текущей хроникой жизни, у него личное отношение к происходящему, сильный голос и спокойная, с несокрушимым достоинством интонация речи.

Вот, в самых общих чертах, корень, из которого произрастают творческое вдохновение и нравственный стоицизм поэтессы.

Очевидна и почва, питающая русское древо сегодня. Она даёт опору телу и душе и скрывает под собой пласты старого жизнеустройства. Принимая минувший день, мы яснее видим отдалённое прошлое, созревает наше миропонимание, складывается наша репутация, формируется духовное задание.

Диана Кан предъявила современникам знаки почвы и поколения. Её поэтический профиль, таким образом, стал отчётливо узнаваем. Однако тайные пределы художественного мира поэтессы и законы его устройства не постичь без дополнительных, самых общих смысловых ориентиров. Множество стихотворений Кан неопровержимо свидетельствуют: это – земля и вода. Их сокровенная роль исключительно велика в её творчестве. И ещё – терпение.

3. Вода

Терпение земли и терпение воды – по существу, это то самое покорное состояние природы, в котором она была передана Богом человеку после его грехопадения. Когда несоответствие между горним заданием и чёрными человеческими делами становится ужасающим, в природе просыпается неуправляемое стихийное начало. Теперь она – самовластна, тогда как человек всё более ничтожен в прикровенно грозном устройстве земного пространства. Тут ещё одно напоминание об утраченном Эдеме, о принятых первыми людьми ризах кожаных, о хлебе, добываемом тяжким трудом, о смерти, которая вошла в земной мир и повредила его основания на долгие времена.

Есть терпение земли и терпение воды, терпение воздуха – и терпение человека, христиански кроткого. Природа словно бы говорит нам о скромности и смирении, которые поистине являются опорами мироздания. В их отсутствие она легко отринет человека и вернётся в кипящее состояние, забыв прежние Имена и Поручения. Ибо само послушание уже подвергнуто нами издевательскому осмеянию и названо излишним.

У Дианы Кан всякое упоминание воды связано с реками, ручьями, дождём… Малые – говорливые Татьянка, Криуша, Сухая Самарка, величественная Волга со своими притоками-воложками, песенный казацкий Урал-Яик, Москва-река, мертвящая живую влагу, что питает её течение…

«Матушка Теплынь-река, неспешна и светла» видится поэтессе зеркалом традиционной русской жизни, которая «упорно, не спеша, торит земной тернистый путь…». Иные речки кажутся людьми, со своими повадками и житейской историей. Хотя их долгий век несопоставим с мгновенной человеческой жизнью. Они исподволь, как бы невзначай могут рассказать певцу многое о давнем времени, о людях былинного прошлого, о чудесных знамениях и пророчествах.

Вода у Кан всегда течёт, животворит, утоляет жажду и вместе с землёй дарит крестьянину хлеб. Это – пресная влага, которая, даже собираясь в море-водохранилище, кардинально отличается от стихии морской, горьковато-солёной. Собственно моря в стихотворениях поэтессы нет. И если в какой-то строке вдруг появится солёная влага, она окажется тёплой женской слезой, ещё одной приметой стоического русского быта.

В стихотворении «Не похвалялся, едучи на рать…» солдат, вернувшийся с победой в отчий дом, испил чистой колодезной воды.

 
«Вкусна водица!» – крякнул и как есть
всего себя он окатил водою —
живой водой, что водится лишь здесь:
колодезной, родимой, ключевою.
 
 
Она текла, беспечна и вольна.
Он текла-текла, не утекала.
Не только по усам текла она,
но золото медалей омывала.
 
 
Не зря живой в народе прослыла —
она бальзамом врачевала раны.
И мёда слаще та вода была,
что венчана с родной землёй песчаной.
 
 
Она роднилась с солнцем и тогда
высокой тучей в небо поднималась…
Стремилась в Волгу отчая вода,
текла сквозь пальцы, в руки не давалась.
 

Таинственная родовая стихия, вода связывает землю и небо, касается человека, омывает его, но в руки не даётся, потому что является чем-то изначально живым, в отличие от любого иного предмета, даже луговой травы. По сравнению с измученным цивилизацией человеком, бег речной воды кажется мудрым и наивным одновременно.

 
Степнячка-гордячка, смуглянка-дикарка,
сестра-исповедница плачущих ив,
ты не расплескала, Сухая Самарка,
сквозь мудрость столетий свой детский наив.
 
 
Прощальный венок с безотчётной любовью
дарю тебе, сняв со своей головы —
подёрнутый охрой, забрызганный кровью
и тронутый золотом поздней листвы.
 

Кореянка по отцу – советскому офицеру, поэтесса роднится с землёй через воду, ибо реки связывают народы и территории, языки и обычаи. По её словам, кан – это древнее обозначение реки вообще, широко распространённое в Южной Азии.

Раньше, двигаясь наугад, порою «путеводной звезде вопреки», её лирическая героиня выходила «к пересохшему руслу умершей реки». Теперь же у Кан не найти мёртвых рек и морей, в её очень предметных строках – огромное количество природной воды, с которой связаны движение, утоление жажды, звуки жизни… И здесь – реальное присутствие биографических азиатских корней: с годами они напитываются влагой больших и малых русских рек.

У Дианы Кан речной говор перекликается с песенным словом, и шире – с народной речью. Поэт одухотворяется этой языковой средой, её сокровенной правдой, исповедальной как в мистическом, так и в земном смысле, когда важно рассказать другому обо всём, что мучает твоё сердце. Такое понимание поэзии требует от художника ответственности, перекраивает его судьбу, заставляет трепетно ценить голубя как вестника Божия и снисходительно относиться к житейски рассудительной синице («ты – Слово, возводящее на крест – две тыщи лет сквозь мрак летящий голубь»; «вёрткое словечко-воробей»).

В раннем шутливом стихотворении о русалке есть знаменательная строка, которая ассоциативно свидетельствует о неразрывном единстве русского певца и песни, русского поэта и литературы: «Я в реке живу, а не купаюсь!..». Кстати, это одно из первых появлений «реки» в поэзии Дианы Кан.

Позже она создаст образ совершенно иного существования в литературном мире, и её оценка «вёрткого словечка-воробья» будет бескомпромиссна.

 
Болтушка, душка, врушка-хохотушка,
она немало наломала строф…
Причепурясь, стишата шепчет в ушко.
И голосок насмешливо-медов.
 
 
…Покуда спор ведут о судьбах мира
и друг на друга всё глядят в упор
классическая с варварскою лирой,
и нескончаем беспощадный спор
 
 
с паскудницей, пролазой и пронырой,
всё высмеять готовой наперёд,
в обнимку с местечковой пошлой лирой
к погибели беспечно мир идёт.
 

В стихотворениях Кан сосредоточено очень сильное строительное начало, что особенно заметно на фоне современной русской поэзии, до предела перенасыщенной погребальными или, 92 напротив, баррикадными мотивами. В таком «психологическом устройстве» её художественной речи чувствуется некая внутренняя обязанность автора перед Вышним. Юность трав и весеннее детство земли поэтесса очень ценит. К человеку же у Кан – другой счёт: у человека должна быть задача. Он не может стать «наивной травой», однако непременно должен быть при траве, при дереве, при реке, при поле… Чуткий, милосердный и властный – для православного христианина в этих определениях содержатся самые общие характеристики Бога. Но и человеку-созидателю подобные свойства в той или иной степени присущи. Если читатель согласится с таким утверждением, для него в стихотворениях Дианы Кан станут понятными не только образы воина, художника, матери, но и олицетворённые образы Руси, Волги, ветра, всего русского космоса – «неоглядного пространства, посильного лишь для славянских глаз».

4. Ополченец

Совершенно реальные земли и реки у поэтессы соседствуют с былинными образами. И если реальность, попадая в художественное произведение, становится некоей идеей, словно бы парящей над грубой земной поверхностью, то мистический антураж, совсем наоборот, превращается во что-то осязаемое – его можно не только видеть в деталях, но и потрогать рукой. Таковы два стихотворения Кан о реке Смородине и Пучай-реке. В них лирическая героиня предстаёт в виде воительницы, призванной остановить нашествие тьмы и смерти на Русь.

В славянской мифологии Смородина – река, отделяющая мир живых от мира мёртвых; место обитания Чуда-Юда поганого – от Родины, Руси Святой. Через Смородину переброшен Калинов мост, а меж берегов течёт огненный поток, кипящая смола (название реки от древнерусского слова «смород» – сильный, резкий запах, зловоние, смрад). У моста находится ракитов куст. По преданию, он вырос на самом первом на земле камне, выброшенном рыбой из моря. Это – место обитания птиц и животных, обладающих даром предвидения и особой силой. Среди них – Соловей-разбойник. Противостояние на Калиновом мосту, на реке Смородине есть вечная битва Добра и зла, в христианской мистике – происходящая в сердце каждого человека.

Перед нами – не только преддверие битвы с нечистью, но и сторожевой дозор:

 
Ракитов куст. Калинов мост.
Смородина-река.
Здесь так легко рукой до звезд
достать сквозь облака.
 
 
И – тишина… И лишь один
здесь свищет средь ветвей
разгульный Одихмантьев сын
Разбойник-Соловей.
 
 
Почто, не зная почему,
ступив на зыбкий мост,
вдруг ощетинился во тьму
мой верный чёрный пес?
 
 
И ворон гаркнул в пустоту:
«Врага не проворонь!»,
когда споткнулся на мосту
мой богатырский конь.
 
 
Здесь мой рубеж последний врос
на долгие века…
…Ракитов куст. Калинов мост.
Смородина-река.
 

Тишина, словно перед бурей, зловещий посвист Соловья-разбойника, небо закрыто облаками. Но взор богатыря видит звёзды сквозь тучи, и его рука, кажется, в состоянии достать до них.

Здесь нет прозрачности природы, однако очевидна просветлённость главного героя. И очертания его роста, несопоставимого с бытовыми представлениями. Важно понять существенную особенность этих метафизических контуров воина: он – не надмирен, а как бы «сквозьмирен» и способен проницать в своем шаге и взгляде и времена, и пространства.

Вместе с тем не случайна глагольная характеристика этого «последнего рубежа»: он «врос» в берег. На первый взгляд, здесь метафорический образ, роль которого усилить впечатление от оборонной позиции героя. Но на деле в стихотворении неявно подчёркнута связь защитника Руси с родной землёй, с почвой, его укоренённость в мире Света и Правды. Поэзия Дианы Кан буквально пронизана многочисленными отголосками этого образа.

Может показаться, что богатырю помогают притемнённые персонажи, чей облик обнаруживает их связь со сгустившимся за мостом мраком: «мой верный чёрный пес»; «ворон гаркнул в пустоту: «Врага не проворонь!» (не названный прямо чёрный цвет).

Мир Божий насыщен множеством цветов, в числе прочих – и чёрный. А мрак – это отсутствие явного цвета и его границ, линий и полутонов, уничтожение формы – как свойства, которое Бог сообщил творению. И потому нередко ворон – вестник мудрости и прозорливости, а чёрный пес – верный помощник и страж. По русским поверьям, двоеглазка – черношерстная собака, имеющая под глазами два белых пятна, которыми она усматривает всякую нечистую силу.

Стихотворение «Назад откинув чуб ковыльный свой…» выглядит продолжением рассмотренного выше мистического сюжета:

 
…испив смиренья русской Иордани,
презрев земной ожесточённый бой,
какой от неба ты взыскуешь дани?
 
 
Почто, ответь, и Бога не гневи,
пришёл шеломом черпать вдохновенья
для битвы, для молитвы, для любви
в Пучай-реке печали и забвенья?
 
 
Когда шагнёшь по грудь в Пучай-реку
и на курганах встрепенутся враны,
тогда не пожелаешь и врагу
пить из неё и омывать в ней раны.
 

Пучай-река (аналог реки Смородины) бурлива и свирепа, её кипящая поверхность клокочет и вспучивается. Былина рассказывает, как в ней искупался Добрыня Никитич, идя на сражение со Змеем (по преданию, название происходит от речки Пучайки, в которой крестились киевляне).

В отличие от стихотворения «Ракитов куст. Калинов мост…», где изображены мгновения до схватки с адским противником, здесь очень сдержанно выписываются главные моменты роковой битвы. Хотя эти картины несколько отвлечены от фотографической реальности и кажутся вспомогательными по отношению к психологическому портрету лирического героя – alter ego автора.

«Испив смиренья» и «презрев… земной бой», он приходит к «Пучай-реке печали и забвенья». Сердце, освобождённое от земных страстей, погружено в пограничные, инфернальные воды («шагнёшь по грудь в Пучай-реку») – и мир внезапно получает светлый импульс, а грозный речной поток, будто мгновенно очистившись, разрушает мосты, по которым сатанинские силы стремились перейти на берег, где цветёт жизнь, несовершенная и порой жестокая, но всё-таки осенённая именем Христа.

Вторая часть этого мистического диптиха показывает нам зрелую душу русского человека, стоически твёрдую в духовном выборе, готовую быть последним живым ополченцем в главном сражении Добра и зла.

5. Искушение

Степень подробности в изображении мира и человека может многое сказать о духовном устройстве художника. Современное искусство поистине обезображено свалкой самых различных принадлежностей сегодняшнего быта и шире – сегодняшней цивилизации.

Между тем, мелочь душевных движений и чувств порочно дополняют эту «мусорную» картину городской жизни. В отрыве от природы и в сознании её враждебности человеку, его душевный мир опустошается, теряет духовные ориентиры и принимает за нечто подлинное – пустышки, муляжи…

Так в поэзии появляется дробность восприятия, драпируемая едва ли не списком мельчайших лирических зарисовок, которые призваны скрыть неспособность автора к переживанию глубокому, соединяющемуся множеством тончайших нитей с мирозданием. В итоге читателю предлагается вникнуть в быт сочинителя, войти в его чувствования – порывистые, кратковременные, необязательные, возникающие, кажется, на пустом месте и не способные заполнить собой даже малую клетку этой пустоты. Слова и строки здесь исчезают даже раньше, нежели кончится видимый текст, поскольку они лишены силы к автономному существованию – без имени и голоса автора. И потому глаз проваливается в страницу, словно в рыхлый снег, под которым не нащупать твёрдой почвы. Тем не менее, все признаки стихотворной речи тут могут быть налицо.

Читателю это обстоятельство совершенно не интересно, потому что книга им открывается в надежде найти собеседника, но вовсе не затем, чтобы лишний раз убедиться в похвальных версификационных умениях автора. Который в данном случае – лишь мастер-специалист, неизмеримо далеко отстоящий от гения, художественный слуга, возомнивший себя творцом.

В нынешние времена порог конфликта «Моцарт-Сальери» резко снизился. Причина в том, что само определение творчества как-то неуловимо соединилось с правом художника на самовыражение. Однако здесь была утрачена важнейшая бытийная связь между первым и вторым: всякий художественный акт никоим образом не должен ставить под сомнение настоящее имя его творца – имя Художника.

Это правило справедливо как для искусства, так и для творческих его предместий. Произвольно начинающий писать стихи, сочинять музыку, создавать картину прежде должен осознать себя художником – и только потом, фигурально говоря, выходить на люди под таким именем.

Сегодня «условие самовыражения» оттеснило изначальное «условие художника» на второе место. И стало возможным вытворять в искусстве всё, что вздумается, потому что именно таким наглядным способом, почти законно, подтверждается присвоенное самозванцем право называться художником – пожизненно и не отменяемо. В какой-то степени это явление смыкается с другим, получившим фатальное распространение в нынешние дни: искусство, и литература в том числе, катастрофически теряют одухотворённость как главный смысл акта творчества. Тут есть несомненные черты апокалипсиса.

Чем в большей степени человек в искусстве предстаёт как существо сугубо телесное, тем несчастнее он кажется – мгновенный, обречённый и одинокий в своей телесной замкнутости, абсолютно не соединяемый со всеми иными, которые не есть «Я». Даже преуспевающий сейчас, назавтра он увидится маленьким и беззащитным перед ударом судьбы, безвольно лежащим на твёрдом камне или мягкой постели, существом, выговаривающим мольбы, которые никто не слышит. Его взгляд и слух с ужасом фиксируют это, превращая почти бессвязный угасающий шёпот в лишённый звука вопль конца.

Современное искусство оказывается, таким образом, некоей художественной дверью в метафизическое ничто. Впечатления зрителя не проникают вглубь человеческих фигур, выписанных на холсте, ибо это – объекты, духовная связь с которыми, по определению, невозможна. Они отдельны и ужасающе конечны при всей, подчас, «божественной нерукотворности» их прекрасного тела.

Этот философский и эстетический фон чрезвычайно важен. Мы нам предлагает сегодняшняя культура с назойливостью «напёрсточника» – прежде, чем откроем книгу стихотворений Дианы Кан и войдём в её художественный мир, исполненный высокого национального задания и духовной ответственности.

 
В кругу молчаливых монашек
смирив горделивую грусть,
в букет монастырских ромашек
лицом покаянно уткнусь.
 
 
Туманы. Дурманы. Обманы…
Вот мир, где познала я тьму.
«Отыди от мене, сатано!» —
при встрече отвечу ему.
 

По древним русским народным представлениям, поверхность земли расстроена грехом, поразившим мир. Но в глубине лежит настоящее, чистое земное тело, с которым связан образ Богородицы. Так и человек, до предела опутанный мирской суетой и тяжкими проступками, не является существом окончательно погибшим, потому что в глубине своей душа человеческая – христианка. Это же можно сказать и о современной России.

 
Глубинка русская, держись!
Трудись, родная, дотемна!
Такая, знать, приспела жисть,
что ты столице не нужна.
 
 
…С любы́м, как с лю́бым, в пляс идёт.
весельем чумовым зайдясь…
Поберегись, честной народ!
Ей всё равно, что грязь, что князь.
 
 
Москва, Москва… Как та свинья,
которой не до поросят,
когда залётные князья
её саму вовсю палят.
 

У Дианы Кан «заблудшая земля» ещё хранит заповедную чистоту в медвежьих уголках, малых селах, лугах и лесах, в то время как столица собственного нравственного падения совсем не стесняется, распространяя порок по русским городам и весям. Одухотворённые строки поэтессы, так или иначе связанные с образом земли, невозможно прикрепить к тесному пространству нынешнего российского центра.

«Жалкая торба пустая» – зримая примета провинциальной скудости – оказывается мистическим звеном, соединяющим истоптанную дорогу с «голубиным» земным телом. В этой былинной «торбе» сквозит «тяга земная», рядом с которой приоритеты цивилизации – смехотворны.

Современный человек – существо легкомысленное. Чужой разор и беда для него будто картинки на телеэкране, который всегда можно отключить. Но грянул гром, рухнули благополучие и покой – и вчерашний герой вдруг превратился в одиночку, чьи душевные терзания теперь никому не интересны. И кажется, нет для него ни пути, ни дома на всём белом свете.

 
Тогда, коль недоля приспела такая,
к родимой земле припади.
И, щедро слезами её окропляя,
окрепни у ней на груди.
 

Это родство земной глубины и человеческой души – в её первозданном, «голом» виде, когда она не обременена заботами о мгновенном, пустом, тщетном. Именно потому образы земли так важны для понимания человека в стихотворениях Кан.

Облики земли у поэтессы, как правило, разделены. Востоку принадлежит песок, вздымаемый ветром пустыни и заметающий царства, прежде славные и великие. Русь соединена со степью, каменистой и ухабистой дорогой, лесной поляной, болотиной, огородной пахотой, полевой стернёй. Только среднерусская пыль, взметаемая грозовым дуновением, как будто сроднена с пылевой азиатской бурей. Но если Восток внушает человеку мысли о тщетности земных усилий, какими бы целеустремлёнными они ни были, то российские просторы напоены дремлющей свободой и жизненной силой, спрятанной в слоях чернозёма и готовой явить себя с первой тёплой дождевой или речной влагой.

Песок и пыль – символический аналог времени. Судьба связала детство и юность Кан с Азией, закалившей её характер и волю.

Корейская и казацкая кровь смешались в жилах поэтессы, породив жёсткий характер и мягкую отходчивость, ярость бойца и православную покаянность.

Вместе с тем Кан отчётливо понимает разницу между кровным родом – и родом духовным. Отдавая земле земное, не отрекаясь от прожитой жизни и всем существом впитывая жизнь настоящую, поэтесса чувствует мистику Святой Руси и собственную принадлежность к Небесному Отечеству.

И роняет признание, объемлющее почву и надмирные пределы, певческий дар и нравственный долг воина, защищающего от врага родимый дом:

 
Корнями в землю русскую вросла…
И нет на белом свете ремесла
превыше этой связи корневой
меж вольным небом и родной землёй.
 

Образы рек, и в особенности Волги; лица простых людей, тянущих нелёгкую жизненную лямку; печаль разорения и сердечное умиление красотой русского пейзажа; тяжкий труд униженных и оскорблённых соотечественников; почитание таинства свежего, теплого хлеба; любовь и ненависть, терпение и стоицизм – всё слилось в некий художественно-бытийный поток, вдохновенный и властный. Такова поэзия Дианы Кан, в своей полноте и национальная, и православная.