Текст книги "Западная социология: современные парадигмы. Антология"

В то же время рост всего этого комплекса затрагивает отношения обмена, складывающиеся между указанными подсистемами и теми сферами жизненного мира, которые по отношению к системе выступают в качестве внешней среды. В первую очередь это относится к домохозяйствам, сориентированным на систему массового потребления, а также к клиентальным отношениям, связанным с бюрократическим регулированием жизненного мира.

Согласно предпосылкам нашей модели, именно по этим двум каналам поступают компенсации, которые государство с развитой системой социальной защиты использует для обеспечения мира в сфере общественного труда и блокирования участия в процессах принятия политических решений. Если не принимать во внимание вызываемые кризисами нарушения равновесия, которые транслируются в жизненный мир в административных формах, то можно сказать, что капиталистический рост вызывает конфликты в жизненном мире, прежде всего вследствие расширения и внутреннего уплотнения монетарно-бюрократического комплекса. Конфликты возникают прежде всего там, где роли потребителя и клиента изменяют социальный контекст жизни, ассимилируя его с системно интегрированными сферами действия. Эти процессы всегда были составной частью процесса капиталистической модернизации; исторически они успешно преодолевали защитные барьеры затрагиваемых ими сфер в тех случаях, когда речь шла о перемещении материального воспроизводства жизненного мира в формально организованные сферы действия. Но когда под угрозой оказываются функции символического воспроизводства жизненного мира, он оказывает упорное сопротивление, и успешно удерживает линию фронта между собой и системой.

III

Прежде чем углубиться в эмпирические проблемы, придется восстановить прерванную ранее цепь рассуждений. Я истолковал тезис Макса Вебера о потере свободы в том смысле, что речь идет о систематически индуцированном овеществлении коммуникативно структурированных сфер действия; затем, используя метод критического анализа теоретико-ценностного подхода, я предложил гипотезы, которые могут объяснить, почему вообще в развитых капиталистических обществах все еще существуют тенденции к овеществлению, хотя бы и в видоизмененной форме. Но как увязать второй культурно-критический постулат Макса Вебера, касающийся распада религиозно-метафизического мировоззрения и феномена потери смысла, с принятием тезиса Маркса? У Маркса и Лукача теория овеществления дополняется и подкрепляется теорией классового сознания. Ее критический пафос отличается идеологическим характером и направлен против господствующих форм сознания. Одновременно она обосновывает право другой стороны выработать собственное мировоззрение. Однако в условиях, когда социальное государство сгладило остроту классовых противоречий, перед лицом растущей анонимности классовых структур, теория классового сознания не находит эмпирического подтверждения. К обществу, в котором все труднее выделить специфически классовые миры, она уже неприменима. Поэтому Хоркхаймер и его единомышленники выдвинули вместо нее теорию массовой культуры.

Маркс разработал свое диалектическое понимание идеологии на примере буржуазной культуры XVIII в. Идеалы самосозидания, нашедшие свое классическое выражение в науке и философии, естественном праве и политической экономии, искусстве и литературе, не только вошли как в самосознание, так и в частную жизнь буржуазии и обуржуазившегося дворянства, но и воплотились в принципах государственного устройства. Маркс постиг амбивалентное содержание буржуазной культуры. С одной стороны, в своих претензиях на независимость и научность, индивидуальную свободу и универсализм, на романтическое радикальное самовыражение она представляет собой результат рационализации культуры. Лишенная прикрытия, которое обеспечивают авторитет и традиция, она стала открытой для критики и самокритики. С другой стороны, нормативное содержание ее абстрактных и внеисторичных, выходящих за пределы социальной реальности идей может служить руководством не только для критически преобразующей практики, но и для утверждения идеалистических построений в реальной действительности. Этот двойственный характер буржуазной культуры – утопический и идеологический одновременно – от Маркса до Маркузе снова и снова становился объектом изучения [Markuse, 1979]. Такое описание как раз соответствует тем структурам сознания, появление которых обусловливают современные формы понимания.

«Современную форму понимания» мы определили как структуру коммуникации, которая в сферах мирской деятельности характеризуется неоднозначно. С одной стороны, коммуникативные действия сильнее отрываются от нормативного контекста и в основном концентрируются в сфере непредсказуемых ситуаций. С другой стороны, формы аргументации различаются в зависимости от институтов, а именно: теоретический дискурс – в научном учреждении, морально-практический – в общественно-политической сфере и правовой системе, наконец, эстетический критицизм – в литературе и искусстве. В начальной стадии современного периода область сакрального еще полностью не исчезла; в секуляризированной форме она сохранялась в еще не лишившихся ауры созерцания произведениях искусства, в переходных формах еще не вполне светской буржуазной культуры, в религиозных и философских традициях. Но по мере того как этот островок сакрального сужается, выявляется также синдром «претензий на значимость», становится заметной «потеря смысла», так занимавшая Вебера. Исчезает различие в степени рациональности, которое всегда существовало между областями сакрального и мирского. Потенциал рациональности, высвобождаемый в области обыденной жизни, до того времени ограничивался и нейтрализовался мировоззрением. С точки зрения структурного подхода, мировоззрения отличались более низким уровнем рациональности по сравнению с повседневно-бытовым сознанием, но в то же время они были лучше проработаны и артикулированы интеллектуально. Более того, мифические или религиозные взгляды на мир столь глубоко укоренились в практике совершения ритуалов и отправления культов, что мотивы и ценностные ориентации, ненасильственно сформированные в коллективных убеждениях, были защищены от влияния противоречащего им опыта и рационализма повседневной жизни. В результате секуляризации буржуазной культуры положение меняется. Исчезает иррациональная, свято сохранявшаяся связующая сила, ограничивавшая рационализм сферой повседневной жизни. Испаряется субстанция фундаментальных убеждений, освященных культурой и не требовавших обоснования.

На основании логики процесса рационализации культуры можно определить тот пункт, в направлении которого происходит развитие модерна в культуре: с ликвидацией разницы в уровне рационализма между сферой мирского поведения и решительно утратившей свое очарование культурой, последняя лишается тех свойств, благодаря которым она была в состоянии выполнять идеологические функции.

Правда, этого состояния, которое Дэниел Белл охарактеризовал как «Конец идеологии», приходится долго ждать. Французская революция, которая совершалась под знаменем буржуазных идеалов, ознаменовала начало эпохи массовых движений, вдохновленных идеологией. Классические буржуазные освободительные движения, с одной стороны, вызвали традиционалистскую реакцию, в которой проявлялось стремление вернуться к прочным устоям добуржуазного времени. С другой стороны, возник и комплекс разнородных идеологических доктрин, характерных для нового времени. Спектр этих научных, а по большей части псевдонаучных, воззрений весьма широк – от анархизма, коммунизма и социализма через синдикалистские, радикально-демократические и консервативно-революционные ориентации до фашизма и национал-социализма. Таково второе поколение идеологий, возникших на почве буржуазного общества. При всех различиях в уровне формализации и способности к синтезированию у них есть нечто общее: в отличие от классических буржуазных идеологий эти мировоззрения, уходящие своими корнями в XIX век, разработали специфически современные представления об экспроприации и отчуждении, то есть о тяготах, которые были привнесены в жизненный мир в результате социальной модернизации. Эта тенденция проявилась, например, в прожектах морального или эстетического обновления общественно-политической сферы, возрождения политики, свободной от монополии бюрократического аппарата. Тенденция морализирования находит свое выражение в идеалах автономии и участия, преобладающих в основном в радикально-демократических и социалистических движениях. Тенденция эстетизации проявляется в потребности экспрессивного самовыражения и аутентичности; она может преобладать как в авторитарных движениях (фашизм), так и в антиавторитарных (анархизм). Обе тенденции созвучны с современностью в той мере, в какой они не превращаются в метафизические или религиозные мировоззрения, ориентированные на «спасение» моральных или экспрессивных проявлений жизни, которые подавляются или которыми пренебрегают в условиях капиталистической модернизации. В процессе модернизации они пытаются реализоваться на практике в новых формах жизни какого-либо революционного общества.

Несмотря на различия в содержании, эти мировоззрения разделяют с идеологиями первого поколения – «отпрысками» рационального естественного права, утилитаризма, буржуазной социальной философии и философии истории – еще и форму целостных представлений о мировом порядке, которые характерны для политического сознания соратников по борьбе. Тем не менее, именно эта форма способного к интеграции и глобального общего толкования, спроецированного под углом зрения жизненного мира, должна распасться в коммуникационной структуре развитого современного общества.

Когда угасает отсвет ауры сакрального, исчезает синтезирующая образ мира власть воображения, – то форма понимания, основанная на силе аргументов, становится столь прозрачной, что повседневная практика коммуникации не оставляет больше никакой ниши для господства идеологических структур. Императивы ставших самостоятельными подсистем должны тогда оказывать заметное влияние извне на социально интегрированные сферы действия. Они не могут более скрываться за различием в уровне рациональности между сакральной и мирской сферами и незаметно воздействовать на ориентации поведения, вовлекая жизненный мир в интуитивные, недоступные пониманию функциональные взаимосвязи.

Если, однако, структуры рационализированного жизненного мира все больше утрачивают возможности для формирования идеологии, если становится невозможным пренебрегать фактами, свидетельствующими в пользу инструментализации жизненного мира, то следует ожидать, что возникнет открытая конкуренция между формами системной и социальной интеграции. Однако опыт позднекапиталистических обществ «социально-государственного умиротворения» не подтверждает этого предположения. Очевидно, что они нашли какой-то функциональный заменитель идеологических построений. На место позитивной задачи удовлетворения определенной потребности в идеологическом обосновании выдвинулось негативное требование подавить в зародыше любые попытки создать целостную идеологическую интерпретацию.

Жизненный мир всегда конституируется в форме глобального знания, интерсубъективно разделенного между членами общества. Таким образом, приемлемой заменой отсутствующих ныне идеологий может быть попросту то обстоятельство, что повседневные знания, появляющиеся в целостной форме, остаются рассеянными или, по крайней мере, никогда не достигают такого уровня артикуляции, когда только одно знание может быть принято как имеющее силу в соответствии со стандартами современной культуры. Происходит ограбление повседневного сознания, оно лишается своей способности к синтезированию, становится фрагментированным.

Что-то подобное и происходит в действительности. Характерная для западного рационализма дифференциация науки, морали и искусства не только приводит к их обособленному существованию как отдельных сфер, разрабатываемых специалистами, но и к их отделению от самобытно развивающегося в процессе повседневной практики потока традиций. Этот раскол снова и снова заявляет о себе как проблема. Попытки упразднить «философию» и искусство были бунтом против структур, которые подчинили повседневное сознание стандартам эксклюзивных экспертных культур, творимых специалистами, развивающихся в соответствии со своей собственной логикой и недоступных широким массам.

Повседневное сознание, отосланное к традициям, претензии которых на значимость уже отвергнуты, оказывается вне сферы влияния традиционализма и пребывает в состоянии безнадежного распада. Место «ложного» занимает «фрагментированное» сознание, которое препятствует просвещению с помощью механизма овеществления. Только таким образом выполняются условия колонизации жизненного мира: императивы автономных подсистем, сбросив идеологические покровы, завоевывают, подобно колонизаторам, пришедшим в первобытное общество, жизненный мир извне и навязывают ему процесс ассимиляции. При этом рассеянные осколки культуры периферии не складываются в целостную картину, позволяющую ясно представить сущность игры, в которой участвуют метрополии и мировой рынок.

Таким образом, теория позднекапиталистического овеществления, переформулированная в терминах системы и жизненного мира, должна быть дополнена анализом культурного модерна, который идет на смену устаревшей теории классового сознания. Вместо того чтобы заниматься критикой идеологии, этот анализ должен объяснить культурное обнищание и фрагментацию повседневного сознания. Вместо того чтобы гнаться по теряющемуся следу революционного сознания, он должен исследовать условия воссоединения рационализированной культуры и повседневной коммуникации, зависящей от жизненно важных традиций.

Литература

Edelmann М. The Symbolic Uses of Politics. Urbana: University of Illinois Press, 1964.

Habermas J. Legitimationsprobleme im modern Staat. In: J. Habermas. Zur Rekonstruction des Historischen Materialismus. Frankfurt a.M. Suhrkamp, 1976. S. 271.

Habermas J. Über Kunst und Revolution. In: J. Habermas. Philosophischpolitische Profile. Erw. Ausgabe, 1981.

Luhmann N. Offentliche Meinung. In: N. Luhmann. Politische Planung. Opladen: Westdeutscher Verlag, 1971. S. 9.

Markuse H. Versuch über Befreiung. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1969; Markuse H. Konterrevolution und Revolte. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1973; Markuse H.

Uber den affirmateven Charakter der Kultur. Ges. Schriften, Bd. 3. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1979.

Narr W. D. und Offe C. Wohlfahrtsstaat und Massenloyalitat. Koln: Kiepenheuer & Witsch, 1975. S. 28.

Offe C. Strukturprobleme des kapitalistischen Staates. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1972.

Offe C. Unregierbarkeit. In: J. Habermas. Stichworte zur geistigen Situation der Zeit. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1979. S. 315.

Sears D. O. et al. Self-interest vs. Symbolic Politics // American Political Science Review, 1980, v. 74. P. 670.

Перевод с немецкого В. И. Иванова.

3. Теории конфликта

Козер Льюис Альфред. Функции социального конфликта

КОЗЕР Льюис Альфред (COSER Lewis Alfred) (1913–2003)

Льюис Альфред Козер (27.11.1913, Берлин – 08.07.2003, Кембридж, США) – американский социолог, профессор, один из основателей теории социального конфликта, президент Американской социологической ассоциации (1975). Свою первую большую работу, посвященную конфликту (1956), Козер начал с полемического выпада против функционализма: конфликту уделяется слишком мало внимания, причем связанные с ним явления рассматриваются как патологические изменения. Требуется другая разновидность социологического анализа, концентрирующая свое внимание на явлениях конфликта. Критика классического структурного функционализма позволила Козеру сформулировать теоретическую схему, которая дополнялась как функциональным теоретизированием, так и диалектической теорией конфликта. Козер сделал упор на обоснование именно позитивных функций общественных коллизий, на раскрытие адаптивной роли в жизни общества, заявив, что даже открытый конфликт при определенных условиях содействует сохранению жизненности и устойчивости социальной организации. Конфликт трактуется Козером не столько как деструктивный фактор, сколько как импульс для социального развития и сплочения социальных групп и индивидов внутри группы.

Козер определяет социальный конфликт как поведение, которое влечет за собой борьбу между противными сторонами из-за дефицитных ресурсов и включает в себя попытки нейтрализовать, причинить вред или устранить противника. В анализе конфликта Козер предпочитает сосредоточить внимание на его позитивных функциях, относя к ним: разрядку напряженности между антагонистами, коммуникативно-информационную и связующую функции, функции созидания и конструирования общественного объединения. Он считает, что противоборство как с внешним, так и с внутренним врагом помогает поддерживать сплоченность группы (если такового нет, то его надо провоцировать).

В теории Козера придается значение и такой функции социального конфликта, как стимулирование и возбуждение социальных изменений. По его мнению, конфликт внутри группы часто содействует появлению новых социальных норм и обновлению существующих. С этой точки зрения, социальный конфликт есть способ адекватного приспособления социальных норм к изменившимся обстоятельствам, а следовательно, способ сохранения и адаптации всей социальной системы и ее подгрупп. Конфликт является также эффективным стимулятором в экономической и технологической сферах, своего рода «страхующим клапаном» системы, позволяющим через последующие реформы и интеграцию на новом уровне приводить социальный организм в соответствие с изменившимися условиями. В жестких системах подобный регулирующий механизм вряд ли возможен, поскольку при подавлении конфликтов эти системы блокируют специфический предупредительный сигнал и тем самым усугубляют опасность социальной катастрофы. Несмотря на то, что положениям предлагаемой Козером теории зачастую не хватает логической строгости, она представляет собой одно из самых перспективных направлений в современной западной социологии.

Основные работы: «Функции социального конфликта» (1956), «Социальный конфликт и теория социального изменения» (1957), «Продолжение изучения социального конфликта» (1967) и др.

В предлагаемом фрагменте из книги «Функции социального конфликта» Козером обосновано, каким образом внутренние и внешние социальные конфликты влияют на жизнедеятельность социальных групп. Выбор данного текста обусловлен его базовой значимостью в рамках разработанной Козером теории конфликта.

Конфликт внутри группы может способствовать ее сплочению или восстановлению внутреннего единства в том случае, если последнему угрожает вражда или антагонизм членов группы. Вместе с тем далеко не все разновидности конфликта благоприятны для внутригрупповой структуры, равно как не во всякой группе могут найти применение объединяющие функции конфликта. Та или иная роль конфликта во внутригрупповой адаптации зависит от характера вопросов, составляющих предмет спора, а также от типа социальной структуры, в рамках которой протекает конфликт. Однако виды конфликтов и типы социальных структур сами по себе не являются независимыми переменными.

Внутренние социальные конфликты, затрагивающие только цели, ценности и интересы, которые не противоречат принятым основам внутригрупповых отношений, как правило, носят функционально позитивный характер. В тенденции такие конфликты содействуют изменению внутригрупповых норм и отношений в соответствии с насущными потребностями отдельных индивидов или подгрупп. Если же противоборствующие стороны не разделяют более ценностей, на которых базировалась законность данной системы, то внутренний конфликт несет в себе опасность распада социальной структуры.

Тем не менее сама социальная структура содержит гарантию единства внутригрупповых отношений перед лицом конфликта: возможность институционализации конфликта определяется степенью его недопустимости. Станет ли социальный конфликт средством стабилизации внутригрупповых отношений и согласования противоположных требований сторон или он окажется чреватым социальным взрывом – ответ на этот вопрос зависит от характера социальной структуры, в условиях которой развивается конфликт.

В социальной структуре любого типа всегда имеется повод для конфликтной ситуации, поскольку время от времени в ней вспыхивает конкуренция отдельных индивидов или подгрупп по поводу дефицитных ресурсов, престижа и власти. Вместе с тем социальные структуры отличаются друг от друга дозволенными способами выражения притязаний и уровнем терпимости в отношении конфликтных ситуаций.

Группы, отличающиеся тесными внутренними связями, значительной частотой взаимодействий и высоким уровнем личностной вовлеченности, имеют тенденцию к подавлению конфликтов. Частые контакты между членами таких групп придают большую насыщенность эмоциям любви и ненависти, что в свою очередь провоцирует рост враждебных настроений. Однако реализация чувства враждебности осознается как угроза сложившимся близким отношениям; это обстоятельство влечет за собой подавление негативных эмоций и запрет на их открытое проявление. В группах, где индивиды находятся в тесных отношениях друг с другом, происходит постепенная аккумуляция, а следовательно, и усиление внутренних антагонизмов. Если в группе, которая ориентирована на предотвращение откровенных демонстраций ненависти, все же вспыхивает социальный конфликт, он будет особенно острым по двум причинам. Во-первых, потому, что этот конфликт явится не только средством разрешения проблемы, послужившей для него непосредственным поводом, но и своеобразной попыткой компенсации за все накопившиеся обиды, которые до сих пор не получали выхода. Во-вторых, потому, что всеохватывающая личностная вовлеченность индивидов в дела группы приведет к мобилизации всех эмоциональных ресурсов, которыми они располагают. Следовательно, чем сплоченнее группы, тем интенсивнее ее внутренние конфликты. Полнота личностной вовлеченности в условиях подавления настроений враждебности угрожает в случае конфликта самим основам внутригрупповых отношений.

В группах с частичным индивидуальным участием вероятность разрушительного действия конфликта уменьшается. Для групп такого рода типичной будет множественность конфликтных ситуаций. Эта особенность сама по себе служит препятствием для нарушения внутригруппового единства. Энергия индивидов оказывается распыленной в самых разных направлениях, что мешает ее концентрации на уровне какой-либо конфликтной ситуации, чреватой расколом всей системы. Далее, если невозможна аккумуляция враждебных эмоций и, напротив, имеются все шансы для открытого их проявления в целях вероятного снижения напряженности, конфликтная ситуация обычно ограничивается ее ближайшим источником, т. е. не ведет к актуализации заблокированного антагонизма. Конфликт исчерпывается «фактами по данному делу». Можно поэтому утверждать, что интенсивность конфликта обратно пропорциональна его полинаправленности.

До сих пор мы обсуждали только внутренние социальные конфликты. Теперь нам придется коснуться конфликта внешнего, поскольку конфликтные отношения с другими группами или намерение вступить в такие отношения существенно влияют на внутригрупповую структуру. Группы, которые поглощены непрерывной внешней борьбой, обычно претендуют на абсолютную личностную вовлеченность своих членов, с тем чтобы внутренний конфликт привел в действие весь их энергетический и эмоциональный потенциал. Поэтому такие группы отличаются нетерпимостью к более чем однократному нарушению внутреннего единства. Здесь существует ярко выраженная тенденция к подавлению внутренних конфликтов. Если же такой конфликт все-таки возникает, он ведет к ослаблению группы путем раскола или насильственного удаления инакомыслящих.

Группы, не втянутые в постоянный внешний конфликт, реже требуют от своих членов всей полноты их личностного участия. Как правило, такие группы отличаются гибкостью структуры и внутренним равновесием – в значительной мере благодаря множественности конфликтных ситуаций. В условиях структурной гибкости неоднородные внутренние конфликты постоянно накладываются друг на друга, предотвращая тем самым глобальный раскол группы в каком-либо одном направлении. Индивиды вынуждены одновременно участвовать в нескольких самых разных конфликтах, ни один из которых не поглощает полностью их личностных ресурсов. Частичное участие в массе конфликтных ситуаций является механизмом, поддерживающим равновесие внутригрупповой структуры.

Таким образом, в свободно структурированных группах и открытых обществах конфликт, который нацелен на снижение антагонистического напряжения, выполняет функции стабилизации и интеграции внутригрупповых отношений. Предоставляя обеим сторонам безотлагательную возможность для прямого выражения противоречащих друг другу требований, такие социальные системы могут изменить свою структуру и элиминировать источник недовольства. Свойственный им плюрализм конфликтных ситуаций позволяет искоренить причины внутреннего разобщения и восстановить социальное единство. Благодаря терпимости в отношении социальных конфликтов и попытке их институционализации такие системы получают в свое распоряжение важный механизм социальной стабилизации. Кроме того, конфликт внутри группы часто содействует появлению новых социальных норм или обновлению существующих. С этой точки зрения социальный конфликт есть способ адекватного приспособления социальных норм к изменившимся обстоятельствам. Общества с гибкой структурой извлекают из конфликтных ситуаций определенную пользу, поскольку конфликты, способствуя возникновению и изменению социальных норм, обеспечивают существование этих обществ в новых условиях. Подобный корректирующий механизм вряд ли возможен в жестких системах: подавляя конфликт, они блокируют специфический предупредительный сигнал и тем самым усугубляют опасность социальной катастрофы.

Внутренний конфликт может также служить средством для определения взаимного соотношения сил защитников антагонистических интересов, превращаясь в механизм поддержания или изменения внутреннего баланса сил. Конфликтная ситуация равноценна нарушению прежнего соглашения сторон. В ходе конфликта выявляется реальный потенциал каждого противника, после чего становится возможным новое равновесие между ними и возобновление отношений на этой основе. Социальная структура, в которой есть место для конфликта, может легко избежать состояний внутренней неустойчивости или модифицировать эти состояния, изменив существующее состояние позиций власти.

Конфликты с одними членами группы ведут к коалиции или союзам с другими. Посредством этих коалиций конфликт способствует снижению уровня социальной изоляции или объединению таких индивидов и групп, которые в противном случае не связывали бы никакие иные отношения, кроме обоюдной ненависти. Социальная структура, которая допускает плюрализм конфликтных ситуаций, обладает механизмом соединения сторон, до тех пор изолированных, апатичных либо страдающих взаимной антипатией, для вовлечения их в сферу социальной активности. Подобная структура содействует также возникновению множества союзов и коалиций, преследующих множество перекрещивающихся целей, что, как мы помним, предотвращает объединение сил по какой-либо одной линии раскола.

Поскольку союзы и коалиции оформились в ходе конфликта с другими группами, этот конфликт в дальнейшем может служить в качестве разграничительной линии между коалициями и их социальным окружением. Тем самым социальный конфликт вносит вклад в структурирование более широкого социального окружения, определяя положение разных подгрупп внутри системы и распределяя позиции власти между ними.

Не все социальные системы с частичным индивидуальным участием допускают свободное выражение противоборствующих притязаний. Социальные системы отличаются друг от друга уровнем толерантности и институционализации конфликтов; не существует таких обществ, где любое антагонистическое требование могло бы проявиться беспрепятственно и незамедлительно. Общества располагают способами канализации социального недовольства и негативных эмоций, сохраняя при этом целостность тех отношений, в рамках которых развился антагонизм. Для этого нередко используются социальные институты, выполняющие функции «предохранительных клапанов». Они представляют замещающие объекты для «переадресовки» настроений ненависти и средства для «освобождения» агрессивных тенденций. Подобные «отдушины» могут служить как для сохранения социальной структуры, так и для поддержания индивидуальной системы безопасности. Однако в том и в другом случае им будет свойственна функциональная незавершенность. Препятствуя изменению отношений в изменившихся обстоятельствах, эти институты могут дать лишь частичный или мгновенный регулирующий эффект. Согласно некоторым гипотезам потребность в институционализированных социальных «клапанах» увеличивается вместе с ростом жестокости социальных систем вслед за распространением запретов на непосредственное выражение антагонистических требований. Институционализированные предохранительные системы меняют направление конфликта на исходную цель его субъектов. Последние не стремятся более к достижению специфического результата, т. е. к разрешению конфликтной ситуации, которая их не удовлетворяла, предпочитая снизить социальное напряжение, порожденное этой ситуацией.