Текст книги "Западная социология: современные парадигмы. Антология"

Если мы ищем концептуальность, которая заменила бы космологическую рациональность старого мира, то именно с этого нам и следует начать. Однако результат будет оперативно выведен «как он есть» – рациональность, совершенно неидеальная и без возможности нерациональных операций. Это будет рациональность наблюдателя первого порядка. Мы приходим к более требовательной концептуальности только на уровне наблюдения второго порядка. Это предполагает, что система наблюдает себя во время выполнения возвращения. Соответственно, она должна принимать различение – самореференция/инореференция – в качестве своей основы и перенести это различение в свою самореференцию. Она должна всецело осознавать не только то, что дифференциация системы от всего остального мира (который, таким образом, становится средой) завершается путем своих собственных операций и не могла бы возникнуть без этой мюнхгаунзеновской само-деятельности. Она также должна осознавать, что различение между самореференцией и инореференцией, которое, таким образом, стало возможным, – это особое различение, и оно требует своих собственных операций. Самореференция/инореференция повторно вводит различие в то, что она уже различила. Это та разница, посредством которой система обеспечивает свое единство.

С этой способностью проникновения мир становится конструкцией, какое бы различение его ни формировало. Бесспорно, теперь мир – реальность, поскольку различающие и конструирующие операции уже завершены; и, бесспорно, теперь мир – конструкция, так как без расщепления через различение, которое можно применять разнообразно (по-разному для каждой системы), было бы нечего наблюдать. Поэтому мы обнаруживаем себя в ситуации, которую такие философы, как Фихте и Деррида, использовали, чтобы довести философию до отчаяния. Если мы хотим рассматривать себя в качестве продолжателей старой европейской концептуальности, то рациональность можно воспринимать только из этой ситуации. Но как? Лучший известный выход – настаивать на инореференции. Или (что, в общем-то, одно и то же) переключиться на метауровни.

Мы уже сделали вывод: проблема референции должна быть заменена различением между самореференцией и инореференцией – различением, которое, в то же самое время, является продуктом и кодом соответствующих операций системы. Тем не менее, если мы воспринимаем общество как систему, которая сталкивается с ожиданием рациональности, тогда выход через экстернализацию или через метауровни не подходит. Потому что, где тогда будет более высокий уровень или внешний мир, который мог бы иметь спасительный или обусловливающий эффект? Ведет ли это к заключению о том, что общество – это, в конце концов, та система, перед которой вся рациональность должна доказать, что она рациональна? Я должен довольствоваться только постановкой этого вопроса и, как на аукционе, жду других предложений.

Литература

Maturana Н. R. Erkennen: Die Organisation und Verkörperung von Wirklichkeit. – Braunschweig: Vieweg-Teubner Verlag, 1982.

Spencer-Brown G. Laws of Form. – New York: E. P. Dutton, 1979 [1969].

Перевод с английского А. А. Широкановой.

Хабермас Юрген. Отношения между системой и жизненным миром в условиях позднего капитализма

ХАБЕРМАС Юрген (HABERMAS Jiirgen) (p. 1929)

Юрген Хабермас (p. 18.06.1929, Дюссельдорф) – крупнейший немецкий социальный философ современности. Один из виднейших представителей неомарксизма в ФРГ, до распада франкфуртской школы представлявший «второе» («среднее») поколение ее теоретиков. Испытал влияние Хоркхаймера и Адорно, от которых его отличает тенденция соединить марксизм с новейшими тенденциями современной философии и социологии (лингвистическая философия, герменевтика, феноменология и т. д.). В 60-е годы был одним из идеологов западно-германских «новых левых», от которых начал отмежевываться (вслед за основоположниками франкфуртской школы) по мере того, как в движении получали преобладание культурно-нигилистические и «акционистские» тенденции.

Учился в университетах Гёттингена, Цюриха и Бонна. В 1954 г. защитил диссертацию по философии Шеллинга. В 1956–1959 гг. – ассистент в Институте социальных исследований во Франкфурте-на-Майне, руководимом М. Хоркхаймером, а в 1980–1983 гг. – директор этого института. В 1959–1961 гг. – стипендиат немецкого исследовательского общества (по окончании срока защитил хабилитационную работу). В 1961–1964 гг. преподает в Гейдельберге. В 1964–1971 гг. (и в 1983–1994) – профессор философии и социологии Франкфуртского университета (преемник Хоркхаймера и Адорно на кафедре философии). В 1971–1980 гг. – содиректор Института Макса Планка в Штарнберге (Бавария). Читал лекции во многих крупнейших университетах мира. С 1994 г. живет в Штарнберге.

Ведущей темой социальной философии Хабермаса стала проблема политически активной общественности, обострившаяся на Западе с середины XX в. Получая на протяжении 60-х годов все более отвлеченную абстрактно-философскую формулировку, эта проблема предстает у Хабермаса как стержневая, в зависимость от которой он ставит другие социокультурные проблемы современности. В поисках пути выхода западно-европейской «общественности» из глубокого кризиса, стараясь обосновать ее роль как носителя структурных изменений в современном «позднекапиталистическом» обществе, Хабермас обращается к проблематике межчеловеческого взаимодействия – «интеракции» (коммуникации). Особое внимание он уделяет вопросам об отличии «истинной» коммуникации от «ложной» и условиях, обеспечивающих истинную коммуникацию между людьми. В этой связи Хабермас предлагает широкую социально-философскую концепцию, базирующуюся на дуалистическом разделении двух сфер человеческого существования: сферы труда (взаимодействие людей с природой) и сферы «интеракции» (область межчеловеческого взаимодействия). В «Теории коммуникативного действия», в которой Хабермас пытается «встроить» свою концепцию в процесс эволюции западной теоретической социологии от Вебера и Дюркгейма до Парсонса, дихотомия труда и интеракции выводится на более общий уровень анализа: она растворяется в антиномии неотчужденного «жизненного мира» и отчуждающей «системы» современного («позднего») капитализма, «колонизирующего» эту жизненную основу межчеловеческой коммуникации, утверждая принцип «технической рациональности».

Основные работы: Познание и интерес (1968); К реконструкции исторического материализма (1976); Теория коммуникативного действия, в 2 т. (1981); Фактичность и значимость (1992).

Программная статья Ю. Хабермаса о взаимоотношениях системы и жизненного мира, написанная им в 1980-е годы, дает общее представление об интегративной концепции автора, пытающегося соединить структурный и феноменологический подходы. Воспроизводится с любезного согласия автора.

В данном разделе я хотел бы: (I) показать те теоретические изъяны, которые мешают марксизму интерпретировать поздний капитализм и особенно государственное вмешательство, массовую демократию и государство всеобщего благоденствия; (II) предложить модель, объясняющую компромиссы, присущие структурам позднего капитализма, и внутренние разломы этих структур; (III) еще раз вернуться к роли культуры, к которой так несправедлива марксистская теория идеологии.

I

Государственное вмешательство. Если принять за основу модель, в рамках которой существуют две взаимодополняющие подсистемы (экономика и государство), то теория кризисов, будучи сформулированной только в экономических терминах, окажется несостоятельной. Даже если возникающие в рамках системы проблемы вызваны в первую очередь процессом экономического развития, неизбежно сопровождаемого кризисами, экономическое неравновесие, возникающее в хозяйстве, может корректироваться благодаря вторжению государства в функциональное пространство рынка. Однако замещение рыночных функций государственными возможно лишь при безусловном сохранении суверенных прав частных предпринимателей в области инвестирования. Если бы власть использовалась для регулирования процесса производства, то экономическое развитие лишилось бы своей собственно капиталистической динамики, а хозяйство пришло бы в упадок. Нельзя допустить, чтобы государственное вмешательство нарушало принцип разделения труда между экономикой, зависящей от рынка, и непродуктивным в экономическом отношении государством. Во всех трех основных сферах (военное и организационно-правовое обеспечение условий существования способа производства; влияние на деловой цикл и забота о развитии инфраструктуры, благоприятствующей воспроизводству капитала) государственное вмешательство выступает в форме косвенного воздействия на граничные условия принятия решений частными предпринимателями, и, в случае необходимости, предотвращения или смягчения возникающих в ходе его действий побочных эффектов. Движущий механизм хозяйства, управляемого деньгами, диктует именно такой ограниченный способ использования административной власти.

Следствием этой структурной дилеммы явилось то, что обусловленные экономикой кризисные тенденции не только подвергаются административному воздействию, смягчаются и приглушаются, но и сами непроизвольно переносятся в административную систему действия. Здесь они могут принимать различные формы: например, конфликта между целями политики в области конъюнктуры и инфраструктуры; перерасхода ресурсов (государственная задолженность); излишнее увлечение бюрократическим планированием и т. д. В то же время это может привести к выработке новых стратегий преодоления кризиса с целью переноса всей тяжести проблемы назад, в систему экономики. Клаус Оффе пытался объяснить в первую очередь именно этот сложный механизм кризисных процессов, имеющих форму колебаний, переходящих из одной подсистемы в другую или из одного состояния в другое, и маневров по их преодолению [Offe, 1972].

Массовая демократия. Если исходить из модели с двумя системами управления, т. е. с помощью денег и власти, то экономическая теория демократии, сформулированная в терминах марксистского функционализма, представляется весьма несовершенной. Сравнивая оба метода управления, мы видим, что власть требует более глубокой институционализации, чем деньги. Деньги укореняются в жизненном мире через институты буржуазного частного права, поэтому теория стоимости может отталкиваться от договорных отношений между наемными работниками и владельцами капитала. Напротив, для осуществления властных полномочий недостаточно создать общественно-правовой аналог организации управления, существующий в экономической системе (я имею в виду законодательное регулирование публичной сферы), помимо этого существует необходимость легитимации господствующего порядка. А в условиях рационального общества, для которого характерна высокая степень индивидуализации субъектов, с нормами, которые стали абстрактными, безусловно позитивными и нуждающимися в подтверждении, и традициями, рефлексивно и коммуникативно размытыми в части требований, предъявляемых к власти, – легитимации можно достичь в основном демократическими методами политического волеизъявления [Habermas, 1979]. В этом смысле и организованное рабочее движение, и движения за права граждан преследуют одни и те же цели. В результате процесс легитимации упорядочивается – опираясь на принципы свободы слова и организаций и многопартийной системы – в форме свободных, тайных и всеобщих выборов. Конечно, структура накладывает определенные ограничения на участие граждан в политическом управлении.

Между капитализмом и демократией устанавливаются тесные, но напряженные отношения. В этом противостоянии задействованы два противоположных принципа социальной интеграции. Современные общества, исходя из самопонимания, выраженного в принципах демократических конституций, утверждают примат жизненного мира над подсистемами, которые вычленялись из их организационных структур. Нормативный смысл демократии сводится к следующей теоретической формуле: интегрированные в системы сферы действия должны функционировать, не нарушая целостности жизненного мира, т. е. сферы действия должны занимать подчиненное положение по отношению к социальной целостности. В то же время динамика развития капиталистического хозяйства сохраняется только в той мере, в какой процесс накопления активнее процесса потребления. Ограничения, защищающие «жизненный мир», а также требования легитимации, связанные с действиями административной системы, не должны, по возможности, затрагивать движущего механизма хозяйственной системы. Внутренняя логика системы капитализма сводится к следующей теоретической формуле: системно интегрированные сферы действия должны, если потребуется, функционировать даже ценой технизации жизненного мира. Системный функционализм Лумана незаметно преобразует этот практический постулат в теоретический, тем самым до неузнаваемости изменяя его нормативное содержание.

Напряженные отношения между капитализмом и демократией, обусловленные конкуренцией между двумя противоположными принципами социальной интеграции, с помощью парадокса описывает К. Оффе: «Капиталистические общества отличаются от всех других обществ не способом собственного воспроизводства, т. е. согласованности принципов целости и системности общества, но тем, что эта основная для всех обществ проблема решается одновременно двумя логически взаимоисключающими способами: полным вычленением, т. е. приватизацией производства, и его политизацией или обобществлением. Обе стратегии перекрещиваются и обоюдно нейтрализуются. В результате система неизменно сталкивается с дилеммой: она должна абстрагироваться от нормативных правил действия и смысловых отношений субъектов, и в то же время не в состоянии сделать это. Политическая нейтрализация сфер труда, производства и распределения утверждается и опровергается одновременно» [Offe, 1979]. Этот парадокс выражается еще и в том, что партии, если они приходят к власти или хотят ее сохранить, должны одновременно завоевать доверие масс и частных инвесторов.

Оба императива сталкиваются прежде всего в общественно-политической сфере, где автономия жизненного мира должна быть защищена от действий административной системы. «Общественное мнение», охраняющее жизненный мир, имеет смысл, отличный от точки зрения государственного аппарата, выражающего интересы системы [Luhmann, 1971]. Социология политики концентрирует внимание либо на одном, либо на другом, разрабатывая соответственно теорию поведения и теорию систем. В зависимости от выбора используется концепция плюрализма, критики идеологии или авторитаризма.

Итак, с одной стороны, общественное мнение, выявленное в процессе опросов, или воля избирателей, партий и союзов считаются плюралистическим выражением общих интересов. При этом общественное согласие рассматривается как первое звено в процессе формирования политического волеизъявления и как основа легитимации. С другой стороны, то же согласие считается результатом достижения легитимации, или последним звеном в процессе обеспечения лояльности масс. Лояльность позволяет политической системе обрести независимость от ограничений, налагаемых принципами автономии частной и общественной сфер жизни. Оба варианта интерпретации ошибочно противопоставляются друг другу как нормативный и эмпирический подходы к демократии. Фактически же каждая точка зрения затрагивает лишь один аспект массовой демократии. Процесс волеизъявления, происходящий под влиянием партийной борьбы, есть результат и того и другого: с одной стороны, интенсивного развития коммуникативных процессов формирования ценностей и норм, с другой – оорганизационных усилий политической системы.

Политическая система обеспечивает лояльность масс как конструктивным, так и селективным способом. В первом случае, выдвигая проекты социальных программ на государственном уровне, во втором – исключая из публичных дискуссий определенные темы и сообщения. Последнее достигается с помощью либо социально-структурных фильтров доступа к формированию общественного мнения, либо деформацией структур общественной коммуникации с помощью бюрократических методов, либо манипулированием потоками информации. Взаимодействием этих переменных объясняются существенные расхождения между символическими презентациями позиций политических элит и реальными процессами принятия решений в рамках политической системы [Edelmann, 1964; Sears, 1980]. Этому соответствует и вычленение роли избирателя, к которой, в общем, и свелось участие в процессах политического управления. Принятое в результате выборов решение определяет в целом только персоналии руководящего состава, а его мотивы оказываются за пределами дискурсивного контекста, воздействующего на волеизъявление. Такой механизм нейтрализует возможности политического участия, которые в правовом отношении открыты для гражданина государства [Narr und Offe, 1975].

Государство с развитой системой социальной защиты. Если исходить из модели отношений обмена между формально организованными подсистемами экономики и политики, с одной стороны, и коммуникативно-структурированными сферами частной и общественной жизни – с другой, то следует учитывать, что проблемы, возникающие в области общественного труда, переносятся из сферы частной в сферу общественной жизни. И здесь в условиях конкурентно-демократического волеизъявления они превращаются в гарантии легитимации. Социальное бремя классового конфликта, ощутимое, прежде всего, в частной жизни, невозможно удержать за границами политической сферы. Таким образом, развитая система социальной защиты становится политическим содержанием массовой демократии. Отсюда следует, что политическая система не может полностью освободиться от ориентации граждан на потребление. Она также не в состоянии добиться беспредельной лояльности масс, и поэтому для придания легитимности своим действиям должна предлагать государственные и социальные программы, выполнение которых подлежит контролю.

Основой реформистской политики стала правовая институционализация коллективных переговоров. Механизм коллективных переговоров, использующий развитую систему государственной социальной защиты, оказался эффективным средством регулирования классового конфликта. Трудовое и социальное законодательство предусматривает надлежащие меры для страхования и обеспечения существования наемных рабочих и уравновешивает рыночные позиции более слабых в структурном отношении слоев (наемных работников, арендаторов, потребителей и т. д.). Социальная политика ликвидирует крайние диспропорции и проявления незащищенности, не затрагивая, однако, обусловленного структурой неравенства собственности, дохода и власти. Но государство с развитой системой социальной защиты в своих установках и стремлениях ориентируется не только на достижение социального равновесия с помощью выплаты индивидуальных компенсаций, но и на преодоление и предотвращение неблагоприятных для всего общества ситуаций, например, в областях, связанных с экологией. К подобным действиям по социальной защите относятся меры охраны экологии городов, энергетическая политика и забота о гидроресурсах, защита окружающей среды, а также поддержка здравоохранения, культуры и образования.

Однако политика, направленная на развитие государственной системы социальной защиты, оказывается перед дилеммой. На финансовом уровне она сводится к игре с нулевой суммой между государственными расходами на меры социальной защиты, с одной стороны, и затратами на стимулирование предпринимательства и совершенствование инфраструктуры с целью обеспечения экономического роста – с другой. Дилемма состоит в том, что государство с развитой системой социальной защиты неизбежно переносит непосредственно на жизненный мир как негативные воздействия капиталистически организованной системы занятости, так и дисфункциональные побочные последствия экономического развития, регулируемого процессом накопления капитала. При этом оно не смеет изменить форму организации, структуру и механизм хозяйственного производства. Государство с развитой системой социальной защиты не может нарушать условия стабильности и требования мобильности капиталистического развития именно потому, что вмешательство в систему распределения социальных компенсаций с целью ее корректировки только тогда не вызывает ответных реакций со стороны привилегированных групп, когда оно компенсируется приростом общественного продукта, не затрагивающим распределения уже имеющегося богатства. В противном случае меры по социальной защите не могут выполнять функцию сдерживания и предотвращения классового конфликта.

Таким образом, не только налоговые ограничители влияют на объем государственных расходов на социальные нужды, но и структура государственных социальных расходов, и организация социальной помощи подчиняются императиву структуры взаимоотношений между формально организованными сферами действия и их социальной средой, реализуемых с помощью денег и власти.

II

В случае если политической системе в развитых капиталистических обществах удается преодолеть структурные трудности, встречающиеся на пути государственного вмешательства в экономику, массовой демократии и государственной системы социальной защиты, складываются структуры позднего капитализма, которые, с точки зрения марксистской теории (с характерным для нее экономическим подходом), должны казаться парадоксальными. Умиротворение классового конфликта в государстве с развитой системой социальной защиты происходит в условиях продолжающегося процесса накопления. При этом государственное вмешательство отнюдь не изменяет капиталистический механизм этого процесса, а, наоборот, гарантирует его. Такова социально-экономическая программа реформ, опирающаяся на совокупность средств кейнсианской модели, провозглашенная и реализуемая в западных странах, независимо от того, находится ли у власти социал-демократическое или консервативное правительство. С 1945 г. (особенно в период восстановления и наращивания уничтоженных производственных мощностей) реформизм добился бесспорных успехов в экономической и общественно-политической сферах.

Сформировавшиеся при этом общественные структуры нельзя, однако, рассматривать (в духе теоретиков австромарксизма, таких, как Отто Бауэр или Карл Реннер) как результат классового компромисса. В ходе институционализации классового конфликта социальные противоречия, возникающие на почве частного права распоряжаться средствами производства общественного богатства, постепенно теряют способность структурировать жизненный мир социальных групп. При этом данное противоречие по-прежнему остается основополагающим для структуры самой хозяйственной системы. Поздний капитализм по-своему использует относительное расхождение между системой и жизненным миром. Классовая структура, перемещенная из жизненного мира в систему, теряет свою исторически конкретную форму. Неравное распределение социальных благ теперь отражает структуру привилегий, которые нельзя больше объяснять исключительно классовым положением. Прежние источники неравенства, конечно, сохраняются. Однако их в значительной мере нейтрализуют не только государственно-благотворительные компенсации, но и новые виды неравенства. Примером могут служить различия, порождающие конфликты между маргинальными группами. Чем лучше регулируется классовый конфликт, существование которого обусловлено частно-хозяйственной формой накопления, чем дольше он сохраняет латентную форму, тем в большей мере выступают на передний план проблемы, которые не ущемляют непосредственно специфические классовые интересы.

Я не хочу здесь углубляться в сложнейшую проблему того, как изменяются правила построения модели социального неравенства в период позднего капитализма. Меня больше интересует, каким образом возникает новый тип эффекта овеществления, который не является специфически-классовым, и почему эти эффекты (прошедшие, конечно, дифференцированный отбор и профильтрованные через сито социального неравенства) сегодня проявляются прежде всего в коммуникативно структурированных сферах действия.

Компромиссный характер государства с развитой системой социальной защиты изменяет условия четырех видов взаимодействия, существующих между системой (экономикой и государством) и жизненным миром (частной и общественной сферами), вокруг которых кристаллизуются социальные роли наемного рабочего и потребителя, клиента бюрократической общественной системы и гражданина государства. В своей теории стоимости Маркс все внимание сконцентрировал исключительно на процессе обмена рабочей силы на заработную плату и обнаружил симптомы овеществления в сфере общественного труда. У него перед глазами был исторически определенный тип отчуждения, который описан, например, Энгельсом в работе «Положение рабочего класса в Англии». Маркс сформулировал концепцию отчуждения исходя из модели отчужденного фабричного труда на ранних стадиях процесса индустриализации. Свою модель он перенес на весь жизненный мир пролетариата. Эта концепция не делает различия между распадом традиционного и разрушением посттрадиционного жизненных миров. Она также не проводит границу между обнищанием, которое распространяется на сферу материального воспроизводства жизненного мира, и кризисами в сфере символического воспроизводства жизненного мира, т. е., говоря словами Вебера, между проблемами, возникающими в сферах внешних и внутренних потребностей. Однако по мере становления государства с развитой системой социальной защиты этот тип отчуждения все дальше отходит на задний план.

В государстве с развитой системой социальной защиты роли, которые предлагает система занятости, являются, если можно так выразиться, общепризнанными. В рамках посттрадиционного жизненного мира структурная дифференциация между организациями становится привычной. Тяготы, связанные с самим характером наемного труда, облегчаются, по меньшей мере субъективно, если не «гуманизацией» рабочего места, то наличием денежных компенсаций или юридически оформленных гарантий. Это значительно снижает напряжение, ущерб и риск, которые связаны обычно со статусом рабочих и служащих. Роль работающего по найму теряет свои болезненно пролетарские черты благодаря непрерывному повышению жизненного уровня, хотя и дифференцированного по социальным слоям. Ограждение частной сферы от очевидных последствий действующих в мире труда императивов системы лишило взрывной силы конфликты, которые возникают в области распределения. Только в исключительных по своей драматичности случаях они становятся актуальной темой, выходящей за пределы коллективных переговоров.

Это новое равновесие, установившееся между нормализовавшейся профессиональной ролью и возросшей по своей значимости ролью потребителя, является, как было показано, результатом деятельности государства с развитой системой социальной защиты, осуществляемой в легитимных условиях массовой демократии. Напрасно теория стоимости уделяла так мало внимания отношениям обмена между политической системой и жизненным миром. Ведь умиротворение сферы общественного труда является лишь контрагентом равновесия, устанавливающегося на другой стороне модели, – между возросшей и вместе с тем ставшей одновременно нейтральной ролью гражданина и искусственно раздутой ролью клиента. Утверждение основных политических прав в рамках массовой демократии свидетельствует, с одной стороны, об универсализации гражданина, а с другой – об отделении этой роли от процесса принятия решений, в результате чего политическое участие лишается конкретного содержания. Лояльность масс и легитимность образуют сплав, содержимое которого не разлагается на составные компоненты и не может быть проанализировано самими участниками политического процесса.

За нейтрализацию роли гражданина государство с развитой системой социальной защиты тоже платит потребительными стоимостями, которые получают граждане как клиенты бюрократической системы государства всеобщего благоденствия. Клиенты – это потребители, которые пользуются преимуществами государства с развитой системой социальной защиты. При этом роль клиента делает приемлемым ставшее абстракцией, лишившееся смысла политическое участие. Роль клиента облегчает груз последствий институционализации отчужденного модуса участия, так же как роль потребителя облегчает тяжесть отчужденного труда. Именно эти роли в первую очередь аккумулируют в себе новый конфликтный потенциал позднекапиталистического общества, который приводит марксистов в раздражение. В этом отношении такие представители критической теории, как Маркузе и Адорно, составляют исключение. Однако рамки теории критики инструментального разума, в пределах которой остаются эти авторы, оказываются слишком узкими. Только с помощью теории критики функционалистского разума можно убедительно показать, почему вообще в условиях относительного компромисса, присущего государству с развитой системой социальной защиты, еще могут возникать конфликты, которые не принимают специфически-классовую форму, но все же коренятся в классовой структуре, вытесненной в системно интегрированные сферы действия. Наша весьма стилизованная модель позднекапиталистических обществ, работающая лишь с очень ограниченным кругом стимулированных предположений, предлагает следующее объяснение.

Массовая демократия, присущая государству с развитой системой социальной защиты, является устройством, которое смягчает классовый антагонизм, по-прежнему содержащийся в недрах хозяйственной системы. Но это возможно лишь при условии, предполагающем, что капиталистическая динамика экономического развития, защищенная политикой государственного вмешательства, не ослабевает. Ибо только в этом случае появляются средства для выплаты социальных компенсаций, которые распределяются согласно неявным критериям через институционализированный механизм участия различных социальных групп в дележе этих средств. Только тогда появляется возможность так распределять эти средства, удовлетворяя одновременно ролевые функции потребителя и клиента, что структуры отчужденного труда и отчужденного политического участия не проявляют своей взрывной силы. Динамика развития хозяйственной системы, опирающаяся на политические меры, обеспечивает более или менее стабильный процесс усложнения системы, что означает как расширение, так и внутреннее уплотнение формально организованных сфер действия. Это относится прежде всего к отношениям, складывающимся внутри подсистем экономики и общественного управления, а также к связям подсистем между собой. Такое внутреннее развитие объясняет не только процессы концентрации на рынках товаров, капитала и труда, тенденцию к централизации управления предприятиями и учреждениями, но также расширение функций и сфер государственной деятельности (что выражается, например, в соответствующем увеличении государственного бюджета).