Текст книги "Альманах «Крылья». Взмах одиннадцатый"

Драгана Мрджа

Поэт и прозаик. Живёт в столице Сербии Белграде.

«И был свет»

И прошел свет сквозь него, как резкая оглушительная боль. Тяжестью лег на плечи.

И только мысль:

«Это конец…»

Временами он приходил в себя. Ничего не слышал, а картинка перед глазами была, как в старых немых фильмах. Прерывающаяся. Пунктиром.

Всплеск… летящие груды земли… ноги бегущих людей.

Глаза, лоб, щеки – всё горело огненной болью. Зачерпывал рукой распаханную землю, насыпал ее себе на обожженное лицо.

И холодная грязь забирала в себя его боль.

И покрыл его мрак, как спасение.

Фронт продвинулся дальше.

…

Тишина. Ноябрьское небо придавливает к земле. Никого. Ничего вокруг. Ни птицы. Чтобы хотя бы за неё ухватиться мыслью.

И видит себя со стороны. Лежит. Колыхается на волнах огромного черного моря.

Окоченевший от холода. А все равно – чувствует. Чувствует, как земля, эта плотная сремская земля под ним мягко дышит.

«Он жив! Он жив! Дайте носилки!»

Открывает глаза. Kaк под водой, едва слышит голоса. Язык чужой, говорят мало и быстро, однако понятно, что: «жив!»

«Хорошо, что ты его заметила, Анка. Весь землей усыпан, прости господи, как заживо похороненный! Давай, Анка, подхватывай здесь… осторожно руку, сломана… давай, давай!»

Женщины его отнесли на запряженную телегу. Кто-то очищал рукой его лицо от грязи, увидел чьи-то тревожные глаза, и опять все покрыл мрак…

Потом все пошло полегче.

В полевом госпитале вытащили осколки, очистили раны и перевязали сломанную руку. Только лицо выглядело ужасно – все обожженное, одна сплошная рана. Анка приходила каждый день его проведать.

Врач сказал: «Это выглядит хуже, чем есть на самом деле. Глаз не задет, отек спадет и кожа заживет. Не будет такой, как прежде, останутся шрамы, но главное – голова на плечах».

«Анке это не мешает, да, Анка?» – добавил он с улыбкой, глядя исподлобья на девушку, которая покраснела и низко склонила голову.

Весна ещё только выводила дни на построение, когда комиссар полка, задержавшегося в селе, расписал их. Из больницы переселился прямо в дом к Анке.

…

Раны медленно зарастали. Рука все еще была на перевязи.

Видел себя, качающимся на верхушках яблонь, а потом – шедшего в поля, чтобы заглянуть к Анке: работала там с другими женщинами из бригады. По дороге тянулась колонна военных грузовиков. Сошел на обочину.

«Гриша! Григорий Станиславович! Ты ли это?»

Весь заледенел.

«Это я, Лёва!» – и человек, покрытый пылью, выпрыгнул из грузовика.

«Ты жив, дружище, жив! А мы думали – погиб!»

Грузовик остановился, подошли и другие солдаты. Лёва возбуждённо рассказывал, как вот тут, сейчас, нашел своего боевого товарища. Как в прошлом октябре они вместе с ним, с маршалом Ждановым освободили Белград. Как Гриша пропал где-то на Сремском фронте, и как все думали, что он мертв.

«А он жив, жив! Вот, и раны почти зажили, – заглядывал ему в обожженное лицо. – Теперь можешь с нами, место есть! Сначала – в Москву, а потом домой. Домой!»

Гриша стоял и молчал.

«Едем, дружище? Давай, забирайся. Заглянем в больницу, скажешь, что уезжаешь».

Солдаты из грузовика провожали взглядом удалявшуюся колонну.

«Нет, я не поеду. Остаюсь тут».

«Как, Гриша? Почему? А Галина, твоя жена? Что мы ей скажем?»

«Скажите, что я погиб. Что меня нет».

Лёва, не понимая, смотрел озадаченно.

«Оставь его, Лёва, поехали. Дезертир он!» – сказал один из солдат и сплюнул сквозь зубы.

Бойцы поднялись, грузовик резко дернул с места, подняв пыль, которая только было улеглась…

Время жатвы.

Любил он такие дни. После жары и тяжелого труда люди отдыхали на скамейках у дома. И говорили. Или молчали, как Гриша. Он наслаждался закатным смирением солнца.

Но тот вечер не был мирным. Девчонки и молодые женщины прошли по шору – широкой воеводинской улице, смеясь и шутливо подталкивая друг друга. Как бы умалчивая о чем-то известном только им. В воздухе чувствовалось таинственное напряжение.

Он вздохнул и вошел в дом.

Анка управлялась на кухне.

«Сейчас будет ужин, потерпи немного».

На столе стоял котел, заполненный зеленью.

«Что это?»

«Это… завтра Видовдан, День святого Вита».

Смотрел на нее с непониманием.

«Праздник, большой праздник».

В ту ночь долго ему рассказывала. O старых обычаях, которые люди не забывают; про Косовский бой, про князя Лазаря и героев. Когда стала цитировать стихи:

«Кто не прибыл на Косово, к бою…», у Гриши мороз по коже пробежал.

Заснул поздно. Разбудила его Анка на рассвете – солнце едва всходило.

Во дворе стоял котел с погруженными в него цветами.

«Умойся. И повторяй за мной: Ой, ты Видов, Видовдан, что я видел очами, то я создал руками! Береги, Видо, мои очи, потом что они – мой свет!»

И умылся Гриша.

«Анка, ты моя Косовская девушка!» – говорил, а мокрые шрамы на его лице освещала его улыбка, что дороже золота.

Пополудни по шору, залитому слепящим светом, заходили вооруженные тени. Заходили в дома, выводили людей, заставляли идти к грузовикам, в центр села.

Пришли и за Гришей.

«За что вы его? Почему? Он ни в чем не виноват! Я пойду с вами, он плохо понимает, он русский!» Солдат грубо оттолкнул.

«Знаем!»

Через семь дней отпустили его.

Анка, с глазами, опухшими от слез, только и обняла его, вошедшего в дом.

Все уже слышали о резолюции Информбюро.

«Что это было, Гриша? Ведь мы не будем, не будем против русских? По радио говорят, Тито сказал „Нет Сталину!“ Боже, Боже, что же это такое?» – тихо рассуждала, пока накрывала ему поесть.

Гриша, бледный и не выспавшийся, посмотрел на нее.

«Я знаю, о чем ты думаешь. Россия, буду ли туда возвращаться? Видишь, мы приходим на этот свет, связанные пуповиной с Матерью, с Землей. И она прерывается, чтобы мы жили.

Это вовсе не означает, что и дальше мы не связаны невидимыми нитями, переплетенными в красочной ткани жизни.

А узел, спрашиваешь? Там, где однажды порвано, может ли продолжиться?

Даже свитер не можешь связать, Анка, из одной нити. А жизнь – тем более. И узел тут не для связи, он сам – связь».

Немного помолчал.

«Я свой выбор уже сделал, – сказал. – Однажды я уже умер на этой земле и снова родился на ней. В ней – и моя жизнь, и моя смерть. А это „нет“, о котором говоришь… „Нет“ сказал товарищ Сталин товарищу Тито!»

Анка испугано прикрыла его рот рукой.

И стены в те дни имели уши.

Первой родилась Вера.

Потом – Надежда.

И Люба.

Анка порой расстраивалась, что нет сына. Но Гриша любил своих дочерей.

Он сидел на стуле во дворе, а они бегали по кругу вокруг него. Изображал, что не может схватить их, что они слишком быстры. А когда удавалось, двор оглашался визжанием и криком.

«Самолет, самолет!» – кричали они.

Меньшая, Люба, в резиновых сапожках, обутых наоборот, левый на правую, ласково просилась на ручки:

«Папа, папа, малётик»!

«Давай!» – И он поднимал ее высоко над головой. И она с распростертыми руками, с серьезным выражением, летала самолетиком под цветущими ветками яблонь.

Анка стояла у дверей дома, отирала полотенцем мокрые руки, с улыбкой наблюдала за ними.

«Да, знает Гриша – жену можно успокоить или розгами, или родами», – говорил сосед, опершись на забор.

«Или забвением», – подумал Гриша.

Позвали его работать в Белград. В хороших механиках тогда очень нуждались. Согласился. Люди на заводе полюбили его. Называли Рус, Гриша-Рус.

Анка окончила медицинскую школу, устроилась на работу и она.

Жизнь шла тихо, девочки росли.

Только иногда, особенно осенью, Анка замечала, как он задумчиво вслушивается в ветер с Востока…

Он стоял перед раскрытым шкафом и рассматривал костюмы. Ни один не казался ему достаточно подходящим. Двадцать лет спустя, завтра, он снова увидит своего генерала. Но он больше не военный, у него нет формы.

Вспомнил тяжелые бои за освобождение Белграда. И вспомнил, что тогда говорил генерал народу, собравшемуся у тел погибших товарищей из их, советского, танка. И как решительно взял в руки лопату, чтобы зарыть их в землю. Схоронить прямо в центре Белграда. Сопровождали его в тишине офицеры и солдаты. И Гриша.

Это был генерал-майор Красной Армии, командир четвертого механизированного танкового корпуса, Владимир Иванович Жданов.

Его генерал.

«А сражения, сражения не страшны. Страшны сражения, которые человек ведет со своими тенями», – думал Гриша, пока его рука мягко отряхивала несуществующую пыль с лацкана. Анка медленно открыла дверь.

«Гриша… Сейчас сообщили по телевидению. Упал самолет на Авале, все погибли. И твой… твой генерал тоже погиб».

В доме через улицу кто-то открыл окно. Солнечные лучи преломились в стеклах, упали прямо в комнату.

И прошел свет сквозь него, как резкая сильная боль.

Большинство обычных людей не были готовы к наступившим временам.

Земля распалась, как и образовалась: в крови и братоубийственной войне.

«Перестанет существовать все, что мы знали и принимали за свое: и Порядок, и Закон, и Обычай. Все, что мы знали или думали, что знаем, больше ничего не стоит. Мы ничего не стоим.

Все, что было внутри, сейчас снаружи. Как в надетой наизнанку рубашке», – думал Гриша.

Анка тяжело болела. В те дни он опять плавал в тумане между жизнью и смертью.

«Возврати меня в Срем. В нашу землю. Там буду лежать», – говорила Анка. Погладила его истонченной рукой по бугристому лицу. Из ее все еще красивых глаз струилось сияние.

По улице, спускающейся от Славии до Манежа, медленно ходил пожилой человек. Внимательный наблюдатель за утренней толпой заметил бы, что уже несколько дней в одно и то же сходит с трамвая и направляется к парку. И ничего необычного в том не было, за исключением, пожалуй, только одной вещи.

Мужчина всегда садился на одну и ту же скамейку, но не так, как обычно садятся на них, сбоку – чтобы видеть перекресток напротив парка. В таком положении сидел и внимательно присматривался к противоположной стороне улицы, как будто ожидая чего-то, что должно случиться. А когда стрелки на часах подбирались к двум, поднимался и уходил.

В тот день, немногим пополудни, на углу остановился небольшой грузовик. Работники вынесли лестницы, прислонили их к стене здания. Работали четко и слажено, и табличка с названием улицы быстро была заменена.

Человек уже встал со скамейки, и как только они отъехали, он перешел улицу.

Стал под табличкой, поднял голову.

На ней было написано: «Улица генерала Жданова».

По щеке, петляя по старому шраму, стекла слеза. Он поднял сжатый кулак ко лбу и поприветствовал по-военному.

Показалось ему, что слышит голос генерала:

«Брось, Григорий, брось!»

«Служу трудовому народу!» – ответил.

И был май, а как будто бы стоял октябрь. Сквозь густоту листьев деревья пронизывал все более яркий свет.

И прошел этот свет сквозь него как резкая, оглушительная боль.

И он медленно опустился на землю, и покрыл его мрак, как спасение.

«…И он отдыхал на седьмой день от всех дел своих, которые творил и созидал».

Белград, 12.11. 2015 Перевод с сербского языка Елены Буевич

 
Вадим, Вадим!
Откроются небеса
и святой Георгий в гневе —
пьяного, бешенного,
горелой плотью смердящего змия, —
тысячу раз пронзит,
в гневе – на беса, на беса, на беса!
 
 
Одесса, Одесса, Одесса!
Исчезнут побережья твои, на песке которых
влюбишься в красивейшую из женщин,
смолкнут голоса, которыми аукаются
докеры и моряки,
когда сквозь трещины утечёт море,
как утекли,
Вадим, твои голубые очи…
Исчезнет Одесса с воплем – в чёрной, чёрной ночи.
 
 
И никогда больше,
Одесса, Одесса, Одесса,
сухой из воды не выйдешь.
Рухнет Потёмкинская лже-лестница,
как рухнули когда-то кулисы над его деревнями…
Не поможет ни Кукша Одесский,
Ни даже Божия Матерь Касперовская,
когда на поле Куликовом вспыхнут
гейзеры гнева.
Гнева! Гнева! Гнева!
 
 
За тебя Вадим, Вадим!
За твои семнадцать лет,
за то, что так мало
успел ты увидеть в этом пестром мире.
Однако – самое главное успел!
В огне голову гордо поднял —
красный ореол вокруг лба —
и линию начертил,
всех нас ожидающую,
отделяющую
человека от недочеловека.
 

3 мая 2016, вторник

Перевод с сербского языка Горьяна Росич

 
Дон-басс!
Дон-басс!
Дон-басс!
Отголосками – марш войны.
C презрением, с силой – ударом ноги – и двери уже снесены.
«Много на вас вины!»
Виновны за слово, виновны за букву, за то, что остались в
живых!
Виновны, и тени, стоящие возле вас —
и их боятся, и их!
Дон-басс!
Немилосердный, оглохший мир смотрит на землю, на нас.
Далеко! И здесь не слышны мне снарядов удары.
Как будто бы цирк покинул мой двор, уехав туда, где пожары.
И что я могу? По воле великого Бога мир забывает,
как быстро последний становится первым, как каждый что-то
прощает,
все, кроме капельки детской крови, пролитой хоть раз.
 
 
Дон-басс, Дон-басс…
Неужели пойдет брат на брата? Неужели таков итог?
– Нет, ты мне больше не брат, не род мой, ты мне – никто!
Наши пути разошлись, когда были сорваны маски,
потому что ты хочешь, чтоб меня не было,
потому что не хочешь, чтобы я был,
и смерть посеять повсюду – теперь в твоей воле,
как семенами весной засевали мы прежде поле.
Дон-басс!
Дон-басс!
Знаю, поднимут из пепла добрые руки, стараясь,
школу и почту, дом и крыльцо, и дорогу в мир за сараем,
но не вернет никто детскую жизнь, оборванную сейчас…
 
 
Дон-басс!
Дон-басс!
Знаю я все, я сама родилась на распутье
в дальнем краю, что на пути меча,
где гибнет тот, кто его возьмет сгоряча,
но и дитя там гибнет под маминой юбкой.
 
 
Донбасс!
С тобою сегодня делюсь я хлебными крохами,
шахтерскими – вместо подарка, вместо просфоры,
чтобы собравшись с силами к третьей Пасхе,
с сердцем геройским, с верою, без опаски —
мир ваш, распятый, познавший столько горя и слез.
воскрес, как воскрес на кресте однажды распятый Христос.
 

Перевод с сербского языка Серафимы Славицкой

Дмитрий Филиппов

Родился 5 сентября 1982 года в городе Кириши Ленинградской области России. Закончил филологический факультет Ленинградского госуниверситета им. А. С. Пушкина. Постоянный автор газет «Литературная Россия», «День литературы», «Литературная газета», интернет-порталов «Свободная пресса», «Русская планета». Автор романа «Я – русский» (2015). Живёт в Ленинградской области России.

Кондратий Кондратьевич создал хор с нуля. Маленького роста, щуплый и верткий, – не человек, а перевод с подстрочника, – он обладал ценными для творческого человека качествами: яростью и неутомимостью. Ноты оживали, срываясь с кончика его дирижерской палочки. Ухо чутко ловило малейшую фальшь, а самые посредственные сопрано приобретали звонкую мягкость. Хоровики росли под его руководством. Лентяев Кондратий Кондратьевич выгонял без жалости, но людей не обижал. Конкурсы, гастроли, сцены, аплодисменты… Жизнь бурлила, напитываясь энергией этого маленького человека.

А по ночам он слышал музыку. Из далекого далека она врывалась в него, как метель, кружила, снежила, прочищала барабанные перепонки. В такие ночи Кондратий Кондратьевич спал беспокойно, а поутру чувствовал себя разбитым и опустошенным. Он садился за стол, брал лист партитуры и сидел часами, не в силах вспомнить ни звука.

Новая гастроль с самого начала обещала быть необычной. Позвонил настоятель Софийского собора, где Кондратий Кондратьевич регентовал для души и за умеренную зарплату.

– Приглашают на Валаам. Дело ответственное, говорят, президент будет.

– А мы-то им зачем? У них свой хор есть…

– Нужен светский репертуар, но без пошлости. Русские народные, советские… Чтобы мягко, душевно и не нарушая чина.

– Цена вопроса?

– Не обидят.

На том и порешили.

Валаам встретил хоровиков задумчивой северной тишиной и шикарной яхтой «Паллада», пришвартованной у Никитского скита. Концертмейстер Никита присвистнул:

– Вот это судно…

– Судно в больнице, а это произведение искусства.

– Я бы прокатился…

А президент приехал, и был он не таким, как на экране телевизора. То есть именно таким, невысоким, плотно сбитым, подтянутым, но каким-то простым, родным и совсем своим. Прищур его спокойных, чуть выпуклых глаз успокаивал и ободрял, и вместе с этим вселял странное чувство. Хотелось жизнь отдать за этого человека, вот прямо сейчас рвануться и заслонить его от вражеских пуль. Но не было никаких пуль, и не было никаких врагов, и от этого Кондратию Кондратьевичу стало грустно и тоскливо. А президент, как будто угадав тайный ход мыслей дирижера, слегка наклонил голову и улыбнулся краешком губ: мол, ничего, что нет врагов, все нормально, не казни себя.

Выступали в холле «Летней» гостиницы. Президент был со свитой полузнакомых и совсем незнакомых лиц, держались просто, пили чай со сладостями и слушали выступающих внимательно, не переговариваясь и не перебивая. Сначала спели «Вдоль по Питерской», «Любо, братцы, любо», «Степь широкая», неизменного «Коня». Во второй части выступления исполнили «Подмосковные вечера», «Снег кружится», «Офицеры», «Надежда». Завершили традиционной «Я желаю счастья вам». Кондратий Кондратьевич парил над землей, словно лист на ветру. Палочка в его руках превратилась в волшебную, и таинство нот и звуков заполнило собой все пространство гостиницы по велению дирижерских рук. Никита играл на рояле, как Горовиц, хор пел звонко и трепетно, как поют, наверное, идущие на смерть. И, положа руку на сердце, Кондратий Кондратьевич мог смело сказать: это было их лучшее выступление.

Последний звук застыл под потолком, и дирижер напряженно замер, провожая всем телом уходящую музыку. И только выдержав крепкую паузу, заслужив право на эту паузу, он расслабился и повернулся лицом к гостям. Аплодисменты лились долго, и пока президент не опустил рук – никто, никто не смел остановиться.

– Молодцы! От-ли-чно! – президент поднялся.

Сдержано поклонились.

– Нет, правда, ребята, от души!

Он пожал руку Кондратию Кондратьевичу, и от этого рукопожатия повеяло страстной первобытной силой. Рука дирижера мгновенно вспотела.

– Дмитрий Сергеевич, – обратился он к похожему на кота блондину, – А нам бы в Сочи 17-го тоже хор не помешал? Как думаешь?

– Ну…

– Какие у вас планы на 17-ое число? Сможете? – Президент попросил. Просто попросил.

Кондратий Кондратьевич растерялся.

– У нас вроде бы выступление в Капелле запланировано… Никита…

– Какое к черту выступление? – затараторил концертмейстер. – Мы сможем! Мы конечно сможем! Мы всегда сможем!

Президент усмехнулся, глаза его заиграли ласковыми огоньками.

– Какой у вас номер телефона? Я позвоню ближе к дате.

Кондратий Кондратьевич молча и с придыханием следил за тем, как президент достает из кармана джинсов сотовый телефон, отключает блокировку клавиатуры… Это был даже не сон – опиумные видения. Дирижер млел от происходящего, а в глазах его поместилась вся нежность мира, готовая хлынуть без остатка на этого скромного, простого человека с телефоном в руках.

– Ну?

– Да-да… Да, конечно…

Он продиктовал номер. Испугался, что президент мог перепутать цифры и еще раз повторил, для надежности. Он хотел повторить в третий раз, но Никита незаметно дернул его за полы концертного фрака.

Покидали Валаам радостно и возбужденно. Никита на палубе «Метеора» откупорил бутылку шампанского, разливая и проливая пенный напиток. Счастье, брызги и поздравления… Кондратий Кондратьевич стоял в стороне и с тоской глядел на скалистый, надежно покрытый мхом берег. Так эмигрант в ноябре 1920-го года до последнего ловил взглядом очертания Крыма, понимая, что не вернется на эту землю никогда.

Жизнь вернулась в свою колею: репетиции, концерты, работа в храме. Но чем ближе подходило семнадцатое число, тем злее и несноснее становился Кондратий Кондратьевич. Он цеплялся к мелочам, раздражался по пустякам, а вечерами, спрятавшись от всех в пустой квартире, жадным и колючим взглядом буравил сотовый телефон.

С каждым днем мобильник нагревался, становился горячее и жег ляжку. Кондратий Кондратьевич вскакивал среди ночи и в панике шарил рукой по тумбочке. Нащупав телефон, цепко сжимал его и подносил к лицу, снимая блокировку. Ему казалось, что батарея вот-вот сядет, пока он спит, и именно в этот момент позвонит президент. Аппарат был надежен, уверенно показывая полный заряд, но Кондратий Кондратьевич уже не мог уснуть, маялся в полудреме до утра. Он взял за правило носить с собой зарядное устройство. Когда ему звонили друзья, он разговаривал неохотно, стараясь быстрее закончить разговор. Общение с близкими становилось короче день ото дня, а потом он и вовсе перестал брать трубку, сбрасывая вызов.

Зарядного устройства ему показалось мало, и он купил запасной аккумулятор. Жизнь перестала бурлить и искриться. Весь видимый мир замер в ожидании одного единственного звонка, но телефон жестоко молчал. Кондратий Кондратьевич прокручивал в памяти тот разговор, приходил в ужас от одной мысли, что мог от волнения ошибиться, перепутать цифры номера; все чаще звериная тоска просыпалась во взгляде; язык привыкал к привкусу крови из прокушенной нижней губы.

Вечером 17-го числа он не явился на репетицию. Коллектив, впитавший за прошедшие недели тревогу руководителя, отнесся с пониманием, но Кондратий Кондратьевич не пришел и на следующий день. На звонки привычно не отвечал. И на третий день Никита забил тревогу.

Дверной звонок глухо выводил «Подмосковные вечера», – безрезультатно. Подключили соседей. Массивная железная дверь взлому не поддавалась. Замок срезали болгаркой.

В квартире пахло прокисшим молоком и сигаретным дымом.

Когда Никита шагнул в полумрак комнаты и включил свет, то первое, что он увидел – разбросанные на полу листы партитуры, исписанные мелким неровным почерком. Концертмейстер поднял один лист. Не было нот. Не было скрипичных и басовых ключей. Нотоносец был исписан хаотичным набором цифр.

Кондратий Кондратьевич прятался в шкафу. В руках он сжимал телефон. Глаза горели и плавились. Рот улыбался.

– Что с вами? – спросил Никита.

Дирижер не ответил. Даже не обернулся. Он слушал музыку.