Текст книги "Бессмертный полк. Истории и рассказы"

Объяснение в любви

О моем папе, Элконине Михаиле Борисовиче (1.11.1924—10.01.2010)

В течение всей своей жизни я пыталась найти ответ на вопрос «Почему мы называли наших родителей поколением динозавров, которое вымирает», причем называли с восторгом, восхищением, уважением. Почти у всех девочек и мальчиков, с которыми я училась в школе, были потрясающе интересные родители. Вначале мне казалось, что это из-за того, что школа привилегированная, единственная в городе английская школа, и народ в ней был соответственный. Но время идет, и я все лучше и лучше понимаю, что дело совсем не в этом. Просто наши отцы 17—20-летними мальчишками по шли на войну и сумели пройти ее, не сломавшись. После войны, в мирное время они чувствовали себя такими счастливыми своим честным, добрым, заслуженным счастьем, что их радостное состояние распространялось на всех, кто был рядом с ними.

В настоящее время много говорят о негативном влиянии войны на характер человека. Пытаются объяснить какие-то травмы психики, которые люди получили на разных войнах. Слава богу, мы тогда ничего этого не знали, а наши отцы излучали такое тепло, словно они пытались «миром дома своего» компенсировать себе страшные годы, которые они провели на войне.

Интересно, что папа о войне рассказывал очень просто, без пафоса. То расскажет, как он научился паковать походную сумку, когда я не могла разумно запихнуть книжки в свой неподъемный портфель, то расскажет, как они держали хлеб свежим, завернув его в бумагу, чтобы до следующей стоянки он, не дай бог, не перестал быть вкусным. С папой рядом хлеб действительно был всегда вкусным. Единственное, что его всегда огорчало, это, если я не доедала хлеб, а оставляла его на тарелке. Он меня не стыдил, но молча доедал за мной.

Они были какие-то другие, наши отцы. Из какого-то другого мира. А уж как самозабвенно любили своих дочек (это, правда, не мешало им любить наших мам!). Их любовь была сильной, доброй. Они ее не скрывали, не стеснялись обнимать и целовать наших мам у нас на глазах. Это казалось нормой, хотя и резко контрастировало со сдержанностью нашей той жизни.

«У тебя какие-то странные родители, – часто говорили мне учителя в школе. – Не ругают за оценки, разрешают проспать пару уроков. Какой ты вырастешь при таком воспитании?» Забегу чуть-чуть вперед и скажу: выросла нормальным, ответственным человеком, прошла через сумасшедший конкурс и поступила на филфак, была непоследней студенткой, уже больше 40 лет работаю в том же университете и «сею разумное, доброе, вечное».

Картинка получилась лубочная, но в ней ни слова неправды. Да, любили, любили меня родители до умопомрачения, потом так же любили мою дочь, свою внучку. И ничуть они нас своей любовью не испортили. Наоборот! Когда я начала писать о папе, я вдруг поняла, что в моем восприятии папа и мама были едины, а я была словно в «защитной броне» их любви.

О войне папа рассказывал многое и разное: про то, как часто не успевали подвезти патроны или велели «взять высоту» – домик на железнодорожных путях. А папа издали видел две большие и одну маленькую фигуры. Прежде чем стрелять, он пополз туда посмотреть. Стариков с девочкой спас, а его самого ранило. Но и тут папу спас его ангел-хранитель. Можно не верить в ангелов, но чем тогда объяснить то удивительное везение, которое сопутствовало папе по жизни. Я не говорю, что он не видел горя. Много видел: его любимого папу арестовали в 1939 году, а расстреляли в войну. Его могила не найдена, о судьбе ничего не известно, и такая неопределенность хуже самой горькой правды. С 15 лет мой папа стал единственным мужчиной в семье, где остались только его мама и сестра.

И все же у него был какой-то очень сильный ангел-хранитель. Моя бабушка по маминой линии говорила, что «рука дающего никогда не оскудеет». Я долго не понимала, что значит «оскудеет». Бабушка объяснила: «не останется пустой». Так она учила меня не быть жадной. И, словно по бабушкиной поговорке, за любой папин поступок ему воздавалось сторицей. А он любил делиться, отдавать, помогать людям. И тут тоже произошло чудо, вернее, несколько чудес. Хотя папу и ранило, когда он пытался спасти людей из домика на пригорке, и вокруг шел кровавый бой, папин друг сказал ему, что вернется за папой ночью и дотянет его как-нибудь до дороги, где его подберет какая-нибудь машина и отвезет в госпиталь. Друг вернулся, до дороги папу дотянул, машина его подобрала, и в госпиталь папа попал. И снова чудо: в госпитале папе хотели ампутировать ногу, так как уже началась гангрена, но доктор, делавший обход, сказал, что если найдут где-нибудь кислородный баллон, то, может, и получится спасти ногу. Баллон нашли, хоть и не сразу. А пока искали, молодая медсестричка сказала папе, что вы ходит его, что будет бороться и не даст лишить его ноги, пока в городе не найдут баллон. Она не спала несколько ночей, меняя папе повязки, и все получилось. Позднее она рассказала папе, что загадала, что если ей удастся спасти папу от ампутации, то и ее жених вернется с вой ны живым. Так и вышло, словно папин ангел помог и ей. А после этого опять «не оскудела рука дающего», и папа встретил мою маму. Он впервые увидел ее в свои 6 лет, потом в семнадцать встретил ее 21 июня 1941 года на вечере в музыкальном училище, хотел подойти и познакомиться, но она пользовалась слишком большим успехом, и папа решил, что сделает это позже. А следующая их встреча произошла уже в консерватории в конце 1947 года, когда им обоим было по 23 года. Снова папу защитил его ангел. Когда они встретились вновь, папа уже не стал ничего выжидать. Прошло немногим больше года, и родилась я.

Виктория Тюменева (жена М. Элконина)

Вместе они прожили более пятидесяти лет, рука об руку шли по жизни, вместе выступали на сцене: она – пианистка, а он – альтист. Вместе дома растили дочку, потом внучку. Расстались только на девять лет, когда в 2001 году умерла мама, а папа умер в 2010-м. Хочется надеяться, что там они встретились.

Странно, но папа считал, что война ему дала очень многое. На ней он очень многое понял, встретил настоящего друга. Во время войны по-новому высветились его отношения с его сестрой и мамой. Сестра даже «пожертвовала» ему свой аттестат зрелости.

Дело в том, что папа не успел закончить школу и получить аттестат перед войной, а когда он демобилизовался в 1947 году, уже не было времени идти в вечернюю школу и досдавать оставшиеся экзамены, надо было зарабатывать и получать профессию. В консерваторию его взяли без экзаменов, закрыв глаза на тетин аттестат. В то время пришедшим из армии старались всячески помочь вернуться к нормальной жизни. Так папа и стал музыкантом, поскольку в детстве он учился в музыкальной школе.

Во всех рассказах папы о войне никогда не было ни тени хвастовства, ни намека на героизм, но в них угадывалось его редкое уважение к человеку, любому, неважно, большому или маленькому, главным во всем этом была папина уверенность, что нет ничего на свете ценнее жизни человека.

У него это, видимо, было от его отца. Когда-то мы смеялись, что папа делал много ошибок, когда писал. А он, ничуть не смущаясь, отвечал, что его учили дома бабушка и дедушка (они были учителями), а в школу они с сестрой несколько лет вообще не ходили. Ну я, конечно, засыпала его вопросами: А как это? Почему? Можно ли мне так? И папа рассказал, как он, впервые пойдя в первый класс, вернулся из школы и с восторгом стал рассказывать про то, как они были в школе на линейке вместе со взрослыми пионерами и даже «голосовали» за то, чтобы поймать, посадить и расстрелять самого… – не помню кого, но имя было какое-то исторически известное из окружения Ленина – Сталина.

Его дедушка побледнел и резко сказал: «Ты больше никогда не будешь голосовать за смерть или за увольнение кого-то. Не ты дал человеку жизнь – не тебе ее отбирать. Так же стыдно лишать человека куска хлеба. Запомни это, хоть ты еще маленький!»

С этого дня ни папа, ни тетя в школу не ходили. Папин дедушка считал, что в этой школе ничему хорошему научиться нельзя, раз они отвергают базовые человеческие ценности. В этом он был тверд. Школа, кстати, была знаменитая, немецкая: то ли Петершуле, то ли Аннашуле, но для папиного дедушки это значения не имело.

Много лет прошло с тех пор. Я уже была взрослой, когда однажды вечером папа рассказал мне удивительную историю.

Дело было в самом начале войны. Он воевал на Ленинградском фронте (попал туда, прибавив себе год или два), был на самых страшных фронтах, на Невском пятачке, где боевые действия практически не останавливались. Папа, правда, говорил, что к ночи все затихало, и многие ложились спать, но кто-то дежурил и «держал врагов на прицеле». Жили бок о бок. Папа часто вспоминал запах немецкой тушенки. Когда ветер был в их сторону, то доносился этот запах, и очень хотелось есть.

Михаил Борисович Элконин

О блокаде папа говорил редко. Может быть, потому, что не хотел вспоминать, как на всех ленинградцев свалилось испытание голодом, а он сам, будучи семнадцатилетним мальчишкой, лежал на кровати и ничего не хотел делать. Его мама и сестра буквально «вытолкали» его на фронт, чем спасли ему жизнь. Весь его класс – он учился в капелле и пел в хоре мальчиков – умерли в блокаду от голода, а он с приятелем, прибавив себе по году, ушли на фронт, были в самой страшной ленинградской мясорубке, оба были ранены, но выжили. Потом приятель стал дирижером, а папа вернулся в Ленинград, в свою музыкальную школу, поступил в консерваторию по классу альта и стал музыкантом. Окончив консерваторию, он несколько лет поступал по конкурсу в знаменитый оркестр Ленинградской филармонии и наконец с седьмого раза поступил и всю свою жизнь проработал в оркестре Мравинского. Папе не все давалось сразу, но он добивался своего. Он мечтал играть в белоколонном зале под хрустальными люстрами, и его мечта исполнилась. Этот оркестр имеет прямое отношение к моему рассказу и той удивительной истории, которую я услышала от папы.

Мы остановились на том, что на Ленинградском фронте по ночам все затихало, и казалось, что все было как в мирной жизни. Папа пошел за куст. Он смеялся, когда рассказывал мне эту историю: «Стою я за кустом и слышу звук струн с другой стороны куста. Оглянулся – немец, такой же смешной, такой же «бесштанный», как и я, в очочках, глаза за стеклами огромные, грустные. Мы с ним встретились взглядами и повернулись друг к другу спинами». После этого папа перестал смеяться, потому что, видимо, хотел объяснить мне что-то очень важное для него. «Понимаешь, – сказал он, – одно дело война, когда враг далеко от тебя, и ты стреляешь, но не видишь, в кого ты стреляешь. Совсем другое дело, когда человек рядом: он такой же, как и я. Не помню, был ли я с оружием, да это было не важно. Я просто повернулся спиной и пошел, не ускоряя шага. Не знаю, почему, – но я был уверен, что он не выстрелит. Я часто потом задавал себе вопрос, мог ли бы выстрелить я. Думаю, что не смог бы. У нас обоих была одинаковая судьба: мы оба мальчишками попали на фронт. В чем мы могли быть виноватыми друг перед другом?»

Папа редко говорил о войне. Казалось, что в этих воспоминаниях скрывался для него какой-то вопрос, а может быть, и ответ. У него была своя философия и очень свои жизненные подходы, отступать от которых он не хотел.

Когда закончилась война и через много лет, когда стали появляться фильмы, где пулеметной очередью звучала немецкая речь, а в фильмах о любви, где кто-то один из пары был немец или немка, никогда и нигде не воевавшие, заканчивались гибелью героев или их расставанием, папа только пожимал плечами и говорил, что ненависть не может длиться вечно. Самое странное из всего этого было то, что папа, несмотря ни на что, любил немецкий язык, говорил, что он очень музыкальный и певучий. Папа любил Германию, Австрию, Вену и Зальцбург. Они с оркестром много раз выступали там. На гастролях в Германии он много бродил по Берлину, любил Дрезденскую галерею. Однажды, приехав с гастролей по Финляндии, он с удивлением сказал мне: «Представляешь, на финском кладбище я видел русские могилы, и гид сказал, что финны за ними тоже ухаживают». Это было ему понятно и близко.

У папы был всегда «мир внутри него». Поэтому меня не удивило то, что случилось потом. Папа был на гастролях, кажется в Дрездене. Перед приездом их оркестра пресса много писала и о Мравинском, и о великой русской музыкальной школе. Даже печатали какие-то довоенные школьные снимки юных музыкантов. По этим снимкам папу, видимо, и узнал его немец. В какой-то вечер после концерта к папе за сцену пришел пожилой немец. Форма его очков показалась папе знакомой и как-то всколыхнула его память. «Это ты?» – спросил тот по-немецки. «А это ты?» – спросил папа. «Я тебя узнал по школьному снимку. И вообще, ты не изменился» – сказал немец. У папы с юности была удивительная внешность и очень красивые рано поседевшие волосы.

Слава богу, времена тогда уже изменились. Ведь раньше папу могли бы и расстрелять, если бы об этой встрече стало известно тогда же. Тот парнишка в очках из-за куста тоже стал музыкантом. В тот вечер они много говорили. Говорили о том, что успели сделать в жизни, которую они могли друг у друга отнять. Оба они честно провоевали от звонка до звонка, сделав максимум возможного для своей страны. Но внутри эти люди были абсолютно мирными и мечтали об абсолютно мирных делах.

В этой же поездке по Германии папа нырнул в бассейн в отеле и раненой ногой разбил фонарь под водой. У него из пятки вынули семь или восемь осколков стекла, ровно столько, сколько у папы в ноге сидело металлических осколков от военного немецкого снаряда. Вина конструкторов бассейна было совершенно очевидна, и папе в Германии предложили подать на них в суд с требованием компенсации. «Господи, если бы вы только знали, как я хочу, чтобы был, наконец, мир в наших странах, – сказал папа. – Не буду я больше ни с кем воевать, а тем более в мирное время». Денежная компенсация могла быть большой, а им в то время платили копейки за концерты. Но это был бы не папа, если бы он ее потребовал. В этом он был весь: не помнил зла, легко прощал, был открыт для добра и больше всего на свете ценил человеческую жизнь.

Папа умер в 2010 году. Ему было 86 лет. Через пару лет у нас в квартире раздался телефонный звонок: звонил внук «папиного немца», сказал мне по-английски, что дед его умер, и что в оставленном им списке людей, которым он просил сообщить о своей смерти, было имя моего папы.

Людмила Михайловна Элконина

Морской конвой и механик Евграфов

Евграфов Виктор Михайлович (1893–1971)

…Мой дед, Виктор Михайлович Евграфов, умер, когда мне исполнилось восемь лет. Перед его гробом несли алую бархатную подушечку с наградами, которую бабушка сшила из какого-то своего наряда. Орден Ленина, орден Красного Знамени, орден Знак Почета и множество медалей, с ними мне тоже посчастливилось познакомиться при его жизни.

Дед никогда не рассказывал о войне, не вспоминал о подвигах.

Но я-то знаю, что он воевал! Это то немногое, что мне удалось запомнить из его рассказов: историю про конницу Буденного, где ему посчастливилось бить белых, и про кобылу Мамзель. Я не мальчик, мне скучны описания баталий и даже то, что у дедушки была настоящая шашка, не трогает мою душу. Но его кобыла Мамзель прочно засела в памяти. Именно кобыла – не лошадь.

У машинного люка теплохода «Грознефть», дед – второй справа. 1927 г.

Великорусский оркестр теплохода «Грознефть. 1928 г.

На верхнем ярусе Пизанской башни. Италия. 1933 г.

Сам из рязанских, сын сапожника, дед после полной и окончательной победы большевиков, убрав шашку и попрощавшись с Мамзелью и Семеном Михайловичем Буденным, приехал в Нижний и поступил мотористом на пароход. Позже, в 1926 году, он окончил Ленинградский морской техникум. Каким бравым он был тогда! Какими бравыми были они все! Какое счастье, что у меня осталась папка с пожелтевшими фото, свидетелями того времени!

В 1936 году – последнее фото после долгого перерыва. Ни одного нет до 1948 года. Не до съемок было – война. Начавшаяся для многих в сорок первом, для моего деда она началась раньше. С Испании.

Виктор Михайлович Евграфов. 1937 г.

Ему в 1936 году было уже 43 года – не восторженный юноша. Все просто: возил повстанцам оружие. Когда он уходил в «испанский» рейс, беременная жена – моя бабушка, которой об этом было сказано перед самым отходом судна, – прощалась с ним, словно навсегда. Все знали, что в Испании неспокойно, и недоумевали – что забыли наши сухогрузы в стране диктатора Франко, охваченной огнем гражданской войны? Идти в Испанию было опасно.

Мой дед был в полном смысле слова Дедом, по-судовому выражаясь, то есть старшим механиком. Отвечал за работу судовых систем и механизмов. Дед на судне – второй человек после капитана, его боятся и уважают. По словам знакомых, моего Деда боялись многократно, настолько же и уважали. Дисциплина у него была железная, как на судне, так и на берегу. Это мы, домашние, имели возможность прочувствовать на себе. Даже я, дедова любимица, не смела ослушиваться и возражать.

Всю Великую Отечественную войну мой дед так и проработал по специальности. Его не пустили на фронт, у него была бронь. В последние дни перед началом блокады жену с двумя сыновьями отправил в эвакуацию и ушел в очередной рейс. Ходил в том числе и северными морскими конвоями.

«Морской конвой – формирование, состоящее из группы передвигающихся по единому маршруту военных кораблей для защиты от неприятеля транспортов, перевозящих стратегические грузы. Конвой сопровождает конвоируемые корабли, которые имеют недостаточную мощь вооружений для самозащиты или совсем не имеют вооружений (транспорты, танкеры, грузовые суда)» – сухо сказано в «Википедии».

Переход из Англии в Мурманск или Архангельск занимал около двух недель, две тысячи морских миль, но какой ценой давались эти мили? Самолетам Люфтваффе требовалось всего полчаса, чтобы подняться с аэродромов Норвегии и нанести удар с воздуха. А под водой не дремали немецкие подводные лодки. Тем не менее этот опасный путь был самым коротким, а во время войны фактор времени был важен для армии как никогда. «PQ» назывались конвои, идущие на восток, в Россию, и «QP» – те, что двигались в обратном направлении. Это был единственный театр военных действий, где бок о бок сражались с фашистами советские, английские и американские моряки. Сегодня, когда во многих странах пересмотрены и переписаны итоги Второй мировой войны, ценность и героизм северных конвоев не подвергается сомнению. Оставшиеся в живых английские и американские их участники у себя на родине до сих пор считаются героями.

Конвои шли в Советский Союз с тоннами ценных стратегических грузов, продовольствия, обмундирования. Каждый шестой истребитель, каждый пятый бомбардировщик для Красной армии, две трети всех грузовиков, локомотивы, железнодорожные вагоны – все это не могло бы появиться без грузов конвоев. Везли они и огромное количество заводского оборудования, деталей, медикаментов. В обратный путь конвои шли из Советского Союза груженные сырьем.

Моряки торгового флота просто делали свою работу, но часто платой за нее становилась жизнь. Погода в северных морях редко бывает хорошей даже летом, а конвои как раз летом и не шли – фактор белых ночей препятствовал обеспечению безопасности перехода. Суровые условия зимы и осени на море заставляли людей постоянно существовать на пределе возможностей. Тысячи моряков, военных и гражданских, нашли последний приют в холодных водах северных морей, ведь температура воды здесь не поднимается выше восьми градусов по Цельсию. При любых обстоятельствах, даже когда рядом тонули товарищи из экипажа разбомбленного сухогруза, невзирая на потери, конвой обязан был идти, не останавливаясь. В этом был залог успеха, только таким образом можно было дойти до порта.

Если первые конвои прошли в пункт назначения достаточно успешно, то последующим пришлось несладко; германское командование быстро сообразило, какое подспорье получает Красная армия морским путем. О трагической судьбе конвоя PQ-17 – самого фатального из всех конвоев – много написано и рассказано. Он был практически полностью разгромлен в июле 1942 года, из 34 судов 23 потоплены. Из состава судовых команд погибли одновременно 153 человека. В связи с возросшей угрозой, правительства США и Великобритании после этого приостановили отправку конвоев. Советскому командованию пришлось срочно увеличивать численность авиации, которая вела разведку, прикрывала конвои с воздуха, наносила удары по базам, аэродромам и силам флота противника в море. Советские подводные лодки развертывались у вражеских баз и на вероятных путях перехода немецких крупных надводных кораблей. Только после этого конвои возобновили, причем в составе торговых судов увеличилось число советских сухогрузов. Всего в советские порты прибыл 41 конвой и ушло из них 36. Жертвами врага стали более ста военных кораблей и гражданских судов.

В 1943 году прошел последний северный морской конвой. Но до победы дед продолжал возить в Союз грузы по ленд-лизу, теперь уже из портов Америки во Владивосток. Я и сейчас при случае, когда нужно найти какое-то специфическое слово, пользуюсь дедовым англо-русским словарем, собственноручно им подписанным: «Куплено в Филадельфии, США, 1944 год».

После войны дед пришел домой только в конце 1945 года. Уже бабушка с сыновьями вернулась из эвакуации, а его всё не было. В Ленинграде 9 Мая 1945-го стояла чудесная погода, мой девятилетний папа смотрел, как празднуют и веселятся на набережной Невы люди, но его отца не было среди них. Дед, как опытный механик, в это время в Германии участвовал в демонтаже и приемке оборудования.

Об этом мало пишут и говорят, но, пользуясь правами победителя, мы вывезли из поверженной Германии множество станков и механизмов, вывели большое количество судов. В соответствии с решениями Потсдамской конференции между союзниками был произведен раздел военного и вспомогательного германского флота. В числе прочего в качестве компенсации за утраченные в войну советские суда наша страна получила, например, два парусника, до сегодняшнего дня составляющие гордость русского флота: четырехмачтовый барк «Падуя», переименованный русскими в «Крузенштерн», и барк «Коммодор Енсен», носящий теперь имя Георгия Седова.

Перевозя в Советский Союз немецкое оборудование, дед имел много возможностей вывезти что-то и для себя лично, но я не помню у нас дома каких-то особых трофейных богатств. Никаких тебе сервизов и патефонов, шелков и прочего. Только одни небольшие немецкие часы с боем, неустанно много лет гремевшие на всю квартиру каждые полчаса, приводя в исступление гостей, остававшихся у нас ночевать. Мы же привыкли и совсем их не замечали.

После войны дед еще долго ходил в море, а выйдя на пенсию, перешел на работу механиком-наставником в Балтийское морское пароходство.

На охоте. 1959 г.

…Я сейчас, став взрослой, сознаю, что у деда были две удивительные особенности. Проведя всю жизнь на флоте, он никогда не ругался матом. Во всяком случае, никто из домашних этого не слышал. Ему и не нужно было материться – достаточно просто строго взглянуть из-под очков. Поэтому у нас дома не принято ругаться. Сын рязанского сапожника, он привил нам всем любовь к книгам и собрал за свою жизнь отличную библиотеку. Может быть, я потому и научилась читать в четыре года, что он позволял мне это делать, сидя на кровати в его комнате. Главное было – сидеть тихо, поэтому приходилось читать.

Еще более странно, что, пройдя такой героический путь, удостоившись чести обучать молодое поколение, мой дед не был коммунистом. Несколько раз его вызывали в партком пароходства и настойчиво предлагали вступить в КПСС, объясняли важность и необходимость этого поступка. Дед никогда не отказывался, он просил время подумать. Думал он долго, до тех пор, пока у встречной стороны не иссякало терпение и его напрямую не спрашивали о принятом решении, разумеется, положительном. Дед смотрел через круглые очки и решительно кратко отвечал: «Подумал. Недостоин». Он не был идейным противником коммунистов, просто жалел время на постоянные партийные собрания и пустые разговоры.

…Я хорошо помню разные его присказки. И скупой смех. И меховую жилетку, в полочку которой я упиралась, сидя на дедовых коленях. Отлично помню его меховую шапку, которую, даже обладая премией в области литературы, затрудняюсь описать: то ли ушанка без ушей, то ли кубанка-маломерок с меховым помпоном на кожаном верхе. Я помню лишь то, что трогало мою детскую душу и интересовало детский ум; например, подарит ли он мне, если хорошо попросить, зеленый треугольный пластиковый кошелечек с кнопочками? Кошелек из пластика он мне, кстати, подарил. Или – что скрывается за дверьми книжного шкафа, помимо старых пыльных книг? И не забудет ли он меня позвать, когда будет набивать патроны? Я же не знала тогда, что мой дед – герой. Мое внимание никто на этом не акцентировал. То есть я никогда в этом не сомневалась, но не осознавала полностью.

В машинном отделении теплохода «Волголес». 1960 г.

На даче. Ладожское озеро. 1960 г.

Я вспоминаю эти мелочи, потому что «Бессмертный полк» – не иконы, несомые на крестный ход. «Бессмертный полк» – еще недавно живые люди, со своими привычками, характерами, проблемами, взглядами. Они жили и любили, веселились и плакали, спорили и работали. Именно они построили многое из того, чем мы пользуемся до сих пор, не задумываясь об этом. И мы помним их не героями, бросающимися на амбразуры, – это все было без нас, в другой их жизни, – а такими, какими они были рядом с нами, в обыденной повседневности.

На дедовых похоронах к бабушке подошел кто-то из представителей пароходства и заговорщицки сообщил, что вскоре ее ожидает большой сюрприз. Бабушка довольно долго ждала и гадала, но даже не приблизилась к истине. «Холодно», – как сказали бы тогда мы, дети.

В 1976 году на верфях Финляндии было начато строительство десяти однотипных сухогрузов класса ролкер, передовых по тому времени судов-контейнеровозов. Все они получили имена в честь судовых механиков, отдавших много лет жизни российскому флоту. В ноябре 1977 года на воду был спущен «Механик Евграфов». До 1996 года он ходил под российским флагом, и наша семья много лет дружила с членами экипажа, мы даже подарили на судно часть дедовой библиотеки. А потом теплоход был продан и ходил под флагами других стран, с другими названиями. Может быть, и сейчас еще ходит, во всяком случае, последнее упоминание о нем, которое я нашла, датируется 2011 годом. Совсем недавно.

Как недавно были и те дни, когда мы сидели с дедом и пили кофе вприкуску с сахаром. И нам казалось, что впереди много времени, провести которое мы сможем вместе.

Юлия Евграфова