Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016"

 
Поколение рыбьего жира
Постепенно уходит из мира.
Пили вязкую жидкость для роста.
Подросли…
Доросли до погоста.
Для чего?! И кому было надо?
Воспитателям детского сада!
Им хотелось, чтоб мы без печали
После жира, как рыбы, молчали.
Мы шумели и спать не хотели.
Просто так. Без особенной цели.
А сегодня без всякого гула
Половина навеки уснуло.
 

… ибо на мгновение гнев Его, на всю жизнь благоволение Его: вечером водворяется плач, а на утро радость.

Пс. 29, 6

 
Вечером плач – а на утро
Радость от искренних слез.
Это прощает слабость
Сердцам сокрушенным Христос.
 
 
А в чём поэзии милость?!
Держит сочувственный вид,
Жертвы вечерней не просит,
Жалкой судьбы не простит.
 

 
Томится праздный дух, что надо жить по вере —
Желаю я порой, как голубь легкокрыл,
В пустыню улететь. Там понимать, что звери
Верней людей. Но нет пока на это сил.
А там бы в тишине – в пустынной атмосфере —
Свет к свету собирал и бороду не брил,
И с ангелами пел молитвы я в пещере,
И на пески смотрел, и на зелёный Нил.
Я в городе живу. Не ем сухие травы.
И на камнях не сплю. Не приручаю льва.
Но все-таки и я, поверь, имею право
На непреложные и кроткие слова:
Не стоят ничего богатство, власть и слава, —
Надежнее стихи и неба синева.
 

 
Не помню, погода какая
Стояла, родился когда я.
 
 
И вряд ли я вспомню погоду,
Когда, обретая свободу,
 
 
Душа моя выйдет из тела.
Тепло было? Буря шумела?
 
 
Не вспомню.
На небе прохожий
Вдруг спросит: – Денёк был погожий?
 
 
Денёк, да и век, был короткий.
Всю жизнь слушал метеосводки.
 
 
Зачем?! Я ответить не в силах —
Лил дождь или солнце светило,
 
 
Стояла погода какая,
Родился и умер когда я.
 

Инна Домрачева
Мужчинам тоже знакомы чувства

Родилась 24.12.1978 в Свердловске. Выпускница факультета журналистики УрГУ (ныне – УрФУ). Участница товарищества поэтов «Сибирский тракт». Публикации в региональных альманахах «Крушение барьеров» (Екатеринбург, 2000), в сборниках «Дни творения» (Екатеринбург, 2002), «Шахматы» (Екатеринбург, 2003), «Мегаполис провинциальный» (Екатеринбург, 2005), в журналах «Урал», «Волга», «Сибирские огни», «День и ночь», «Новая реальность», «Белый ворон», в изданиях «Лучшие стихи 2011 года. Антология» и «Антология современной уральской поэзии». Вышли две книги стихотворений: «Обечайка» (серия «Только для своих» портала «Мегабит») и «Лёгкие» (серия «Срез» товарищества «Сибирский тракт»).

 
Мотылек говорит второму: смотри, смотри!
Или нет, догоняй скорее, лети за мной,
Мы уснём поиграть в людей, у кого внутри
Осыпается звон хрустальный и медвяной.
 
 
Мы не знали – мелодию глушит любая дрянь,
И того, что твердеет воздух, произнесён,
И всё жальче к рассвету людьми оставаться впрямь,
Хорошо бы уснуть и увидеть, что это сон.
 
 
Всё, что пело, летало, бегало и росло
Не забудь, и вот этот камень ещё возьми,
Ты досадливо говоришь: потянул крыло,
Но ещё минуту мы снимся себе людьми.
 

 
Душ выключи. Забудь о феврале.
Взгляни в окно расслабленно и бегло:
Там зной решился в паспортном столе
Переменить фамилию на пекло.
 
 
Река мелела, погибал ручей,
Бежала прочь вечерняя прохлада,
И небо становилось горячей
Сковороды обещанного ада.
 
 
Безветрие играло в города,
Жара крошила скулы истукана,
И высыхала горькая вода
В глазницах мирового океана.
 

 
Неба не было, было пятно
От луны среди хмари и веток,
Лето длилось и было пьяно,
Как на лавочке в сквере подлеток.
 
 
И слова заскреблись изнутри,
Незаметно и робко сначала,
Говори что-нибудь, говори,
Чтобы я, цепенея, молчала.
 
 
И в ушах раскатился прибой,
Без амнистий и даже кассаций,
Я казалась довольной собой,
А потом я устала казаться
 
 
И стояла, держась молодцом,
Лишь на скулах горячие пятна,
С беззащитным и глупым лицом,
По которому сразу понятно.
 

 
Из реальности, словно из класса,
Изгоняемый думает – стоп!
Со вчерашним совпали цвет глаз и
Папиллярные линии стоп.
 
 
У берёзы, растущей из крыши
На ослепшем бараке под снос
Беззащитно и даже бесстыже,
Кровь светлей и прозрачнее слёз.
 
 
Станет слух осязанием звука,
В полночь бездны суфлируют псу,
Можно прятать в прощанья разлуку,
Если дерево прячут в лесу.
 
 
Разлучаемый, бесцеремонный,
Без ребра остающийся куб,
Он оттиснет печать Соломона
На шершавом пергаменте губ.
 

 
Четыре часа утра. На дороге пусто.
На зеркале – птичка, за зеркалом – Пугачёва.
Конечно, мужчинам тоже знакомы чувства,
Вот чувство голода – очень сильное, к слову.
 
 
Кафе на обочине. Может быть, даже вкусно.
До города – двести, всего ничего осталось.
Конечно, мужчинам тоже знакомы чувства —
Внезапная, неотменяемая усталость.
 
 
Как в восемьдесят седьмом самолётик Руста,
Спикировать к ней на двор сквозь дожди и зимы,
Конечно, мужчинам тоже знакомы чувства —
Невыносимо же, право, невыносимо…
 
 
Погнали к Петру, если будет проезд к воротам,
А если не выпустят – на проходную ада,
Но крест в неоновой краске за поворотом,
Раскинув ладони, машет – браток, не надо.
 
 
Внезапно из рации голос, притворно строгий,
Как будто подслушал ненужное, даже слишком:
«На двадцать втором километре – ремонт дороги».
Спасибо, братишка.
Спаси тебя бог, братишка.
 

 
змей был тестировщиком, а яблоко – баг-репортом,
добро и зло отличались вкусом, но чаще сортом,
в большинстве они были с ещё не выведенного древа,
из того оборота, где strawberry fields forever.
а ева была уязвимостью, ева была проблемой,
ранкой, некстати надсаженной жилкою подколенной,
и даже не человеческим фактором, а настоящей бедою,
тёмной от крови с жёлчью горькой слюной густою.
я не хотела родиться евой, это доводит до исступления.
откуда синяк? подрался с никитой, чтобы не лез к лене. я,
мама, не думаю, что девочки должны варить и качать железо,
но она же тоже ходит на каратэ, и могла сама ему врезать!
понимаешь, сын, в том куске кода, который описывал еву,
уязвимость была прописана в начале строки, слева,
и когда этот участок закомментарили, вывели из работы,
ева перестала быть женщиной. стала ботом.
 

 
Здесь вырывают волосы, скалят пасть,
Здесь инвалидность духа зовут любовью,
Надо же было так хорошо попасть,
Это не сказка, это Средневековье.
 
 
В небе висят драконы, звенит в ушах,
Ложные сущности переполняют стеки,
Нечего ездить на крысах и на мышах,
Время поставить опыт на человеке.
 
 
Пьяный вагант задушил гончара струной,
У оружейников скидки на меч и стрелы,
Странные люди снятся тебе весной,
Ты не о деле думаешь, Синдерелла.
 
 
Коршун умеет падать не только вниз,
У реактива какой-то не тот оттенок,
Зёрнышко воздуха в плевру, не промахнись,
Зёрнышко крови – в полуживую вену.
 

 
Хвоинка в зубах, кивком отброшена грива,
Разбитые кисти, ментоловый взгляд инородца,
Первый симптом человека на грани срыва —
Он вечно удачно шутит и часто смеётся.
 
 
Это тебе. На конверте гуашью – «Каю»,
Мы с ней намедни столкнулись на биеннале.
Уши горели вчера, до сих пор икаю,
Чем, улыбается, вы меня поминали?
 
 
Парни твои писали, играют в «Мальмё»,
Спрашивали, каково тебе в теореме?
Холодно, отвечает, а так нормально,
Даже отлично, только знобит всё время.
 

 
Перед белым воющим гробом скорой
Воин останавливает коня,
И святой Дракон говорит Егору:
Если хочешь славы – убей меня.
 
 
Можно говорить и молчать некстати,
Убегать на фронт и чураться свар,
Но в любом сюжете ты – покупатель,
Впрочем, вероятней всего, – товар.
 
 
Если бы умел я, то вырос песней,
Я б щадил людей и разил врага,
У Егора вид непристойно честный,
Даже для героя и дурака.
 
 
А святыни, ценности мне не впору,
Истина по курсу один к пяти,
Браво, отвечает Дракон Егору,
Ты успешно продал себя пути.
 

С. И.

 
Мы искренние. Мы глупые.
Мы верим словам: «Уходи!»
Глазами растерянно лупаем,
Ломается что-то в груди.
 
 
Подумай, действительно гонят ли,
Не в соль обращаясь – в угли.
Они ж это всё, чтоб мы поняли!
А мы уже правда ушли.
 

 
Ариадна, спрашивает он тихо,
Измучённый этой гонкой безоглядных доверий,
А где выход, как выбраться из лабиринта?
Иди к центру, отвечает она, иди к болевому центру.
Там, откормленное и тренированное,
Дремлет моё бешеное самолюбие,
Разбуди его – и выберешься на волю.
Одного не знаю, Тезей, —
Как назовут тебя там, снаружи…
 

 
Реальность, чем её ни мерьте,
В простых предметах – койка, хлеб,
Восторг и чувство близкой смерти,
Как в ливень у опоры ЛЭП.
 
 
А те доверие и нежность
В дешёвом фантике из фраз —
Они тебя убьют, конечно,
Но, может быть, не в этот раз.
 

Светлана Максимова
Преображение боли
(Цикл стихотворений)

Максимова Светлана Борисовна. Родилась в 1958 г. в городе Харькове, через четыре года семья переехала в город Макеевку Донецкой области, где я закончила среднюю школу, училась на филологическом факультете Донецкого университете. Не закончив обучение в университете, в 1992 г. поступила в Литературный институт им. Горького, семинар Евгения Винокурова. В 1987 г. закончила Литинститут, в 1988 г. вышла первая книга стихов «Вольному-воля», затем еще четыре в разные годы. Лауреат премии им. Сергея Есенина за 1996 год. Многочисленные публикации в периодике. В 1996 г. работала в Южной Америке над мемуарами эмигрантов первой волны, в результате родился роман «Хождение за три солнца», отдельные части публиковались в журнале «Дружба народов» 2003 год, № 10 и 11, 2014 год № 7. Занимаюсь живописью и музыкально-поэтическим театром, играю на австралийской трубе диджериду в собственной группе «Этно-Миф». Сейчас проживаю в городе Голицыно, Московской области. В городе Макеевка Донецкой области живет моя мама.

 
И смотрю, запрокинувшись, долго я
в небеса и глаза предвечерние…
Пахнет яблоком белое облако —
это, матушка, Преображение.
 
 
Пахнет яблоком белое облако
над Украйной, когда-то радужной.
Через поле оплавленный колокол
черным яблоком катится, матушка.
 
 
И не знает, кому довериться —
звонарю, иль блуднице яростной.
А густое цветенье вереска
пахнет яблоком, пахнет райским-то
тем соблазном в тиши пожарища,
где целует беда в уста…
Мама, в косы вплети, пожалуйста,
мне лишь райские ветры августа,
 
 
А не эти, что пахнут порохом,
на лету поджигая аиста…
Через душу оплавленный колокол
черным яблоком катится…катится…
 
 
Между верою и неверием
разрывается это яблоко.
Мама, мама… Раскрыла двери ты
В пламя праздника и… заплакала…
 

Моей маме и Юре Юрченко

 
Другу поэту, который ушел на войну
в степи, где я вырастала пацанкой упрямой,
верю ли я? А кому еще верить? Кому?!
Как пережить невозможную эту вину —
то, что я здесь, ну а мама моя… Ну, а мама…
 
 
В праздник пресветлый Фаворского света звоню
старенькой маме, чтоб голос хотя бы услышать.
«Преображение нынче», – я ей говорю.
Слышу в ответ – рев снарядов над крышей.
 
 
«Ну, ничего, – отвечает, – что людям, то й нам.
Ты не волнуйся, мы здесь отсидимся в подвале.
Это война…» А зачем она эта война,
Старая мать понимает едва ли.
 
 
Помню, сказала: «Куда я поеду, куда?..
Это мой дом – здесь и справят однажды поминки.
Здесь рушником расцветала речная вода.
Ну, а теперь нет ни капли во рту, ни росинки…»
 
 
Это так больно, что боль не сложить мне в слова.
Это так больно, что боль прерывает дыханье.
Эта страна обезумела, словно вдова,
что посылает своих сыновей на закланье.
 
 
Эти гробы, что приходят с обеих сторон…
Чья в них победа, ответь мне, и чье пораженье?
Этот огонь… Эти стаи орущих ворон…
Преображенье твое, Украина, преображенье.
 

 
Преображение боли
в то, о чем не сказать —
в небо над полем боя,
где открывают глаза,
смертно обнявшись двое.
Как хорошо им обоим
больше не убивать.
Преображение боли
в песню, что пела мать.
Клонится над тобою,
тянется поцеловать…
 

 
Господи наш Спасе,
все-то Тебя мы славим —
мама моя в Донбассе,
ну, а сестра – в Полтаве.
«Спой мне, родная, спой мне, —
шепчет в степи трава, —
в этой пустой обойме
только любви слова…»
Мертвого слышит мертвый,
Ну, а живой едва ль…
 
 
Так мне сказала мама
и повторила сестра
возле сожженного храма
взорванного родства.
 
 
Они звонят друг другу —
и каждая плачет в трубку.
А я звоню им обеим
и даже плакать не смею.
 

 
Старенькая,
схоронившая сына,
дочь, отпустившая петь
в небеси,
смотрит в окно
и молчит…
Украина,
в жертву кого
хочешь ты принести?
 

 
Господи, я говорю тебе прямо —
вот моя боль и вот мое имя…
На Украине живет моя мама
и плачет слезами моими.
А у меня уже слез не осталось.
Друзья увидят глаза сухие
и говорят: «Это просто усталость…»
Зачем ты в детстве послал стихи мне
в образе ангелов белых-белых,
а они потом снайперами обернулись
в том самом хоре, где девушка пела.
На каждой из пройденных мною улиц
они держали меня под прицелом —
на крыше взорванной школы Беслана.
Как же теперь мне остаться целой?!
Как после этого быть слабой?!
Если в огне рокового часа
мир содрогнулся от нашего братства —
раною стала икона Спаса
в храме разрушенном – в сердце Донбасса!..
 
 
И это я говорю без метафор,
А просто с оливковой веткой в клюве
в пустом ковчеге своем метаясь,
листки роняя – любит, не любит…
Листки календарные – любит, не любит… —
на воду ложатся в безлюдной глади.
И город чудесный всплывает из глуби,
Где мама мне гладит белое платье.
А утром кладет его к изголовью.
И мы живем в коммунальной квартире
с такой, о Боже, к тебе любовью
в таком прекрасном и добром мире.
И я не знаю иного исхода
И выхода я другого не знаю,
когда все ясней и ясней год от года
оттуда – из чуда – к Тебе всплываю.
 

 
Лети, моя вера тихая,
спеши впереди души
по лезвию вдоха-выдоха,
туда, где точат ножи
над тоненькой пуповиною,
где бьется мой бог внизу
и сердце его воробьиное,
похожее на слезу,
по форме пули отлитое,
завернутое в лоскут,
с игрушечною молитвою
зарытое в талый грунт…
И названное вселенною,
где в горстке одной земли
убийцы и убиенные
никак найти не смогли
то место в своем отечестве,
где каждый из них – дитя —
хоронит в слезах младенческих
несчастного воробья.
 

 
Прощенье… словно отраженье
одной любви моей в другой…
И непонятное решенье —
взмахнуть рукой,
 
 
тебя как будто призывая…
Смотри же, это я стою,
уже седая, но живая,
и душу слушаю твою,
 
 
что по стеклу дождем струится.
Какой же, Боже, в этом стыд,
коль сердце бедное, как птица,
по-человечьи говорит?
 
 
А вот смешно, а вот нелепо —
такой живой такое сметь.
Я забываю слово «небо»
и вспоминаю слово «смерть».
 
 
Оно мне кажется каким-то
приотворенным, словно дверь.
И нет ни боли, ни тоски там,
где спят друзья мои теперь.
 
 
И в этой вечной колыбели
никто не плачет уж навзрыд,
Но тихо-тихо… еле-еле
по-человечьи говорит.
 

 
Мама моя голодает
в вольной своей Украйне.
Ангелы к ней прилетают.
Справа, который крайний,
 
 
крошки в ладонь собирает —
голод на небе тоже.
Слева, который, играет
ей на губной гармошке.
 
 
Вместе они толкуют
вот на какую тему:
как это там рифмуют
где-то о них поэму,
 
 
если на завтрак – крошки,
да и на ужин – крошки,
если дыханье божье —
только в губной гармошке.
 
 
Справа и слева – крайний —
глупым поэмам внемлют.
И под цветком герани
их зарывают в землю.
 

 
Чужесть царит на свете.
Чужесть страшней чумы!
Эти чужие дети —
Господи, это мы!
Тот, о ком сердце болело,
как же ты стал чужим?!
Чужесть на свете белом
стелется, словно дым.
Дочиста прогорело —
нечего поджигать!
Чужесть меня пригрела,
словно родная мать.
Ей же сдались на милость
села и города.
Заново породнились
Чужестью навсегда.
Ночью в слезах проснулась
бабка в селе одна.
Чужесть домой вернулась —
плачется у окна:
Матушка, обними меня,
матушка, обогрей.
И от чужого имени
освободи скорей!
Мается Чужесть, стучится —
плачет старуха во сне.
Поезд товарный мчится —
мимо в ее окне.
Дверь распахнулась – Ну же!
Доченька, ты моя —
И обогрела Чужесть —
и обняла себя!
 

 
Малые мира сего,
жить на отрубленной ветке —
холодно и высоко…
Падают к Богу монетки
все сквозь дырявый картуз
у музыканта-калеки.
Он же не дует и в ус —
Струны, прижатые к деке,
левою… левой одной…
– Как он играет, о Боже! —
то ужаснется порой,
то восхитится прохожий.
Нужно родиться в аду
ангелом и самородком,
чтобы на третьем ладу
струны зажав подбородком,
левою… левой одной
Моцарта, Шуберта, Баха…
– Что это, Вольфганг, со мной? —
Спросит Сальери, без страха
выпив свой собственный яд,
губы платком вытирая.
– Это, мой друг, музыкант
где-то в России играет.
 

 
И глухие воскликнут: «Ответствуй!».
И немые ответствовать станут.
Эта белая ночь погорельцев
и рубахи белей покаянной.
Все она осветила дороги.
все дороги к сгоревшему дому.
Там стоит тишина на пороге
и подобна Господнему грому.
 

 
И где я ни присяду – на облаке, в трамвае ли —
а все со мною странница чудная заговаривает.
Не про жизнь,
не про смерть,
а про алую ниточку,
мол, повязаны мы —
от запястья по щиколотку.
Да про матушкин стон
вспоминает, вздыхая,
глядя в птичье гнездо:
не она ли?.. Она ли!
А, сколь матушка моя, говорит, ни умирала —
все плакалась-жаловалась, что не полетала.
Дай, говорит, смертушка, я да полетаю,
А потом приходи, но с другого краю.
Я случайно ведь в мире собой оказалась,
Я случайно рождалась, случайно венчалась…
Я случайно не зверь, и случайно не птица,
Я случайно, не знаю, какая страница
молитвенника, что раскрыт при дороге,
а там говорится о ласковом Боге,
что любит и нежит, крыла расправляет,
как будто, и вправду, страницы листает.
Крыло и крыло – я молитвенник-птица,
и вся я раскрыта на этой странице,
где время лететь мне давно уж приспело, —
Сказала та странница и… полетела…
 

 
Когда бы небеса почаще разверзались!..
Когда бы жизнь моя – один мгновенный шок!..
Но что за тишина… И дремлет на вокзале
старуха, навалясь щекою на мешок.
 
 
Как в детство, в небеса впадая понемножку
и обретая вид затертой хохломы…
И вот уже в нее, как в старшую матрешку,
вошли и купола, и древние холмы.
 
 
Под теплою щекой – матрех нижегородских
полнехонек мешок на ярмарку зари.
Мне кажется, что я, из крохотных и кротких
матрешек тех – одна, последняя внутри.
 
 
Что свет на мне свои владения смыкает,
на плечи мне взвалив огромную вину.
Но что за чудеса!.. Вот век меня ломает —
а изнутри еще находит не одну!
 

 
Преображенное яблоко маме
я подаю на таком расстоянье,
что только сердцем и дотянуться
через безумства всех революций.
Через руины, разрывы и пламя
преображенное яблоко маме —
не на ладошке далекого детства,
лишь на своем растревоженном сердце.
Худенькая, в белый луч истончившись,
в белом платочке – все выше и чище
над пепелищем родимым сияет,
яблоко света в ответ посылает.
Трубки коснувшись едва телефонной,
яблоко света сжигает айфоны.
Яблоко жизни летит над боями,
бьется, как сердце в древнем Бояне,
что из веков к нам взывает глубинных
голосом мамы моей голубиным:
«Чтоб не случилось, держитесь, держитесь
преображенного яблока жизни.
Ведь все равно мы родные, родные,
хоть исклевали, как гроздья рябины,
вороны наша сердца, раскровавя.
– А все равно, я живая, живая, —
шепчет земля, наши корни вздымая, —
вот посмотрите, я – ваша, родная!
Сколько б ни выпало скорби и горя,
Древо растет из единого корня
Лишь для того, чтоб зажглось на вершине
Преображенное яблоко жизни!»
Вот потому облаками, корнями,
сердцем тянусь я к старенькой маме —
к веточке верхней, к вечной отчизне,
к преображенному яблоку жизни.
 

Игорь Касько
Стихотворения

Родился в УССР. Образование высшее (военное училище). Автор книг «Многоточия надежды…» (2014) и «Сорок четыре одиночества» (2016). Поэт, переводчик, публицист. Один из основателей ставропольской литературной группы «Кавказская ссылка».

 
Давным-давно, когда я не был взрослым,
Когда деревья плыли в высоте,
Ответов было меньше, чем вопросов.
И мне казалось, в основном, не те.
 
 
В пять лет прочёл «Букварь». А дальше – больше…
Как снежный ком росла моя печаль.
Зверел, предупреждая, колокольчик:
«Уймись, остановись!», он мне кричал.
 
 
Я думаю, что если бы взобраться
На гору книг, что я за жизнь прочёл,
То Джомолунгма – ниже, точно, братцы.
Я посчитал (и морду кирпичом)!
 
 
Мне – сорок три. Ни родины, ни денег.
Есть дом и сын. И саженцев – сады.
И, вроде, я не конченый бездельник.
И мог бы жить, но… книги. Жди беды
От многих знаний, всяк сюда входящий.
Мир книг сейчас далёк от мира лжи,
Что величают громким словом «жизнь».
А книжный мир – он самый настоящий.
 

 
Всё сбылось. И даже то, что сбыться
не могло ни при каком раскладе.
Яблоня засохла. Меркнут лица
уходящих в небо. Ветер гладит
крышу хаты, треплет занавески,
что торчат неряшливо из окон
с выбитыми стёклами. Довеском
из непрочных реденьких волокон
кажется забор. И нет калитки.
От сарая – кирпичей да щепок
небольшая куча. Маргаритки
робко смотрят из-под крупных кепок
лопухов. Разруха, запустенье
правят бал в, живом когда-то, доме,
помнящем и радость, и веселье.
А теперь лишь карточка в альбоме
нам напомнит о родимом доме,
где мы жить и умереть хотели.