Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016"

Дельта

Илья Семененко-Басин
Стихотворения

Поэт, историк. Род. в 1966 г. в Москве. Окончил исторический факультет Московского университета; доктор исторических наук (тема диссертации: «Персонификация святости в русской православной культуре XX века»). Занимается преподавательской и исследовательской работой; автор книг и статей по истории Русской церкви. Член Союза писателей Москвы. Стихи пишет с детского возраста. В юности также активно занимался живописью, участвовал в выставках московского творческого объединения «Колесо», в конце восьмидесятых годов выпускал самиздатский журнал «Ситуация», посвящённый пластическому искусству. В 2012–16 гг. выпустил три книги стихов: «Ручьевинами серебра» (изд. «Время»); «Мои стихи: В память 100-летия кубофутуризма» (издание автора); «Лира для диких зверей» (изд. «Время»). В 2015 г. – прозаический сборник «Начало века: микропроза». Живёт в Москве.

 
холодно и ничего такого
на продувном мосту изгнаннику заглядывают в глаза
плюнут под ноги
едва ли вразумится старой песенкой, рябью
расширившейся реки городской
не посмотрит вниз
просто холод огромного родительского сердца
поди, догони, их бы выкрутить как лампочки, поджечь
…биение, шум машин…
мысли шальные поджечь
поседеешь здесь на ветру: а слепые перила, немой
мостовой гранит надёжней огня
Неаполь брат, Неаполь мой
что́ мучаешь меня?
 

 
Вот что сейчас:
Снег – открытие? – и летящая птица.
Пожалуй, такого ещё не бывало,
теперь ты живёшь в единый миг.
Свет
уходит, расширяя круглое небо,
уводит границы, нежно целуя создания.
Птицы
полетели. Просто подбросили вверх
маленьких, хранимых в рукаве,
как мы.
Ты знаешь, я никогда не целовался на морозе.
Никогда не целовался на морозе?
Кто тебя научил целоваться?
А других ты тоже целовал как меня?
Никогда никого.
Так – никогда.
 

 
поэзии лазурная пустыня
          fioretti
          блеск реки
цветики лучше многих сих лающих
          шагающих
          влекомых
вспышкой – на рубежи пространства быть
 

 
          шагают
замещаемые, молчаний фиолетовых
          жёлтых
          обнажены
на обросшей равнине
          перечни
          предметов
          согласно
          Wolcott
осенний ветер японских поэтов
вот и Лила сегодня промокла
в носу ковыряет сидит
 

 
нет – говорит мой крёстный, —
кто высоко залез
падать будет не больно
пока летит
успеет покакать
мягко приземлится
 

 
солнце
змейкой свернулось на твоём кольце
смотрит луна
раздающая дни и месяцы и сроки
как же хорошо ты говоришь: эръ
 

 
ПЕШЕХОД:
Не Цыплакова Галя и не Онегин Женя,
тебя родил поэт счастливый Злов.
Ты вся – мiров косматых изображение,
а может, просто собрание разных слов.
 
 
КНИГА:
Гу-у-у, не могу,
лежу в снегу
пупырчатых мыслей.
На мне они повисли
сосисками запретных тайных обществ.
Ты знаешь, пешеход, ведь я отсюда слышу
сквозь шкаф – паучий рост грибов.
И чёрной мышью
шныряю по ступеням продуктовых погребов.
Зову на братский пир кое-кого.
Иль это я расту,
теперь наполню мiр.
Препобедив его границы,
пускаю вострые зеницы
перед собой как ружей треск,
как ртути беззаботный блеск,
реки русалочью отраву.
Четырёхугольник мыслей тебе по нраву?
 
 
ПЕШЕХОД:
Который час
сейчас?
 

Слышали, деды…

военная песня

 
По степи – бронированные машины
в равномерном чередовании
идут, как идут мысли,
ожимая трёхмерный воздух.
Воздел десницу
герой прадедовой песни:
непобеждённый непобедитель.
 

 
серым голосом, круглым ртом
скажет
вытянет на свет
выведет на чистую воду поповских детей, зазнаек
всех перетрясёт в сите, прокричит
каждому – правду!
старая юродивая безбожная
работайте-работайте-работайте-работайте
а-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха
а на краю работы вашей
она сидит, в белый платок укутана
безбожная юродивая
там сидит
кричит
попрекнёт за всё, чего не сделали со своими женщинами
 

 
Весной приходит быстрый день
под крики оживающей посуды;
напитки портятся, не действуют, паскуды.
Минуты отмеряет тень.
 
 
Сапог на голову надень
погоде ветреной, сквозной болтушке;
довольно хаживать мимо дверей подружке.
Минуты отмеряет тень.
 
 
А ввечеру, как схлынут завитушки,
ум наготеет лодкой на обсушке;
отсюды звон и свист и комнатную дребедень
в минуты накрывает тень.
 

 
а мог и не терять
теперь цветение лиц, жесты рук, реки
отравленные зеленью
теперь цветение лиц
если затерял, больно становится больше и больше
мало места
просто мало места. дёрнешься, сразу стена
вот бы выкрутить
спрятать
как пробки из чёрного счётчика
полутемно
полутёмные квартиры: деревенская улица в Кремле
на улице лошадь ступает за мальчиком
 

 
идёт воин
на башке фуражка
дождик идёт
на козырьке фуражки образовались две капли
впереди по ходу зажжённые фонари
свет фонарей преломляется в каплях на козырьке
 

Ты от старого мiра устал наконец

Аполлинер

 
Напишите стихотворение о непредставимом.
Указывая на рай,
перебираешь производные от глагола мочь.
Возможность.
Вводится термин: политическая система.
Расщеплённый огонь,
интервенция коллективных сил.
Что это за тепло такое было и откуда райская тишина?
Они увеличиваются, приближаясь.
Вводится термин: супружество.
Прозрачная глубина
светит тебе любовью супружеской пары.
Может быть, плод воображения?
Забота о сокрытом.
Не утро туманное и не даль туманная,
туманное детское – не имущее существительного.
Вводится термин: тёмный варвар.
Ведьма и враг пугают, восходит угроза.
Не презирай себя,
не сдавливай горло.
Игра рассыпающихся частей
шаром, распирающим изнутри, поднимается,
растёт: и, как ты знаешь, колышется.
Расплющенная перспектива.
Твой сон разорван звуком утраты.
Внимание ходит по кругу, вонзается в себя самоё
от лица варвара тёмного, движением
человеческих конечностей.
Испуг.
И с яростью машины шумной распределяешь пространство,
режешь его,
именуя куски ба́нцу хунце́.
Вводится термин: ум.
Trelilissimo: их согреваешь,
нежность не оставляет другому места для раскаянья.
Воображаешь тысячу трёхмерных вещей в полёте.
Тьфу – плевок,
знак презрения к низшему классу.
Ты стоишь в этом страхе как в потоке воды,
в ударной волне огня,
огненной воды.
Лишённый покровов, кредита – а он был так нужен.
Мысли хорошие, но не здесь.
Щадящая мягкость, движение, за сеткой стена. Чашки
на широком столе.
Понятие единичного.
Кружок, нарисованный карандашом в прямоугольнике.
Придут, изменят часовню
уникального, не знающего ни в чём повторения.
Вводится термин: привязанность.
Ты движешься в мiре обстоятельств и подробностей,
а можно: быть без меня,
быть, но – не я.
Блистающая фигура за границей вот этого вот,
любой ценой.
Cesare или ничто: материализованный принцип.
Вводится термин: вина́.
Чего-нибудь, да избегаешь.
Сладость переливающаяся, сладость Закона.
Взгляд живой, обещающий – из-под тёмных покровов.
Проповедник разумный глаголет:
штрихами намечу контур,
дам вектор движения. Обуздаю по мерке.
Горячишься, привычка к благожелательности.
Вводится термин: истерика.
Напрасно представляешь других: женщину лающую, мужчину
с ножиком в отведённой руке.
Защищён.
Ты мешаешь себе.
Вводится термин: страх.
Люди боятся неустранимого,
прячутся за рамами, за стёклами,
за мешаниной быстрых движений верхних конечностей. Чушь!
Здоров.
Вводится термин: игра.
Идёшь в предысторию, в надчеловечество, чтобы
уйти от игры. Осушить бы источник.
Внимание скользит поверхностью шара,
проходит вдоль занавеса,
украшает полстину – не ощущая её изнанки.
Тебе не освободить связанных. Прислушайся,
трещинами
восходят угрозы.
Вводится термин: знание.
Знаешь, как ты был смешан с мраком позорного.
Знает знание – воспринятое от других,
по частям и давно.
Оно-то и глядит на тебя.
Дегустация вкуса всего недобытого. Сильный же ветер
налёг сегодня!
Противоречие политических систем, гнев
от разделённости.
В не твоём времени нет ни пятна, ни скудости.
Вводится термин: след.
Под скрежет мечтаешь о мощёной площади, пустой, просторной,
не вмещающей впечатлений.
Вводится термин: отдача.
Неуловимое к неуловимому.
Боль и боль.
Совсем не важно, что ты делаешь.
Солнышко – позволь ему солнствовать, отпусти.
 

 
Черносотенным косящим взглядом
проникают в небо облака
и висят подобьем яблока,
спелым опупелым виноградом.
 
 
На пути надземный град Царицын
развстречался, я ему несу
зверьин дух, который был внизу,
сверху взятый белый топот птицын.
 
 
Это я ль, равнинный варвар, понасобирал
эссенциалистский интернацьонал?
 

Наталья Крофтс
Стихотворения

Родилась в городе Херсоне, окончила МГУ им. Ломоносова и Оксфордский университет. Живёт в Австралии.

Автор двух поэтических сборников и многочисленных публикаций в русскоязычной периодике (в журналах «Нева», «Юность», «Работница», «Новый журнал», «Интерпоэзия», «Новый берег», «Австралийская мозаика» и ряда других). Стихи на английском опубликованы в четырёх британских поэтических антологиях.

 
Я ослеп. Измучился. Продрог.
Я кричу из этой затхлой бездны.
Господи, я тоже чей-то бог,
заплутавший, плачущий, небесный.
 
 
Вот бумага. Стол. Перо и рок.
Я (больной, седой и неизвестный).
Но умру – и дайте только срок,
дайте строк – и я ещё воскресну.
 

 
По паре – каждой твари. А мою,
мою-то пару – да к другому Ною
погнали на ковчег. И я здесь ною,
визжу, да вою, да крылами бью…
Ведь как же так?! Смотрите – всех по паре,
милуются вокруг другие твари,
а я гляжу – нелепо, как в кошмаре —
на пристани, у пирса, на краю
стоит она. Одна. И пароход
штурмует разномастнейший народ —
вокруг толпятся звери, птицы, люди.
…Мы верили, что выживем, что будем
бродить в лугах, не знающих косы,
гулять у моря, что родится сын…
Но вот, меня – сюда, её – туда.
Потоп. Спасайтесь, звери, – кто как может.
Вода. Кругом вода. И сушу гложет
с ума сошедший ливень. Мы – орда,
бегущая, дрожащая и злая.
Я ничего не слышу из-за лая,
мычанья, рёва, ора, стона, воя…
Я вижу обезумевшего Ноя —
он рвёт швартовы: прочь, скорее прочь!
Второй ковчег заглатывает ночь,
и выживем ли, встретимся когда-то?
Я ей кричу – но жуткие раскаты
чудовищного грома глушат звук.
Она не слышит. Я её зову —
не слышит. Я зову – она не слышит!
А воды поднимаются всё выше…
Надежды голос тонок. Слишком тонок.
И волны почерневшие со стоном
накрыли и Олимп, и Геликон…
 
 
На палубе, свернувшись, как котёнок,
дрожит дракон. Потерянный дракон.
 

 
Вслепую, наощупь,
судьбу подбираем по слуху,
научно трактуем причуды
планид и планет.
Подводим итоги.
Как взрослые – твёрдо и сухо.
По-детски надеясь на чудо.
Которого нет.
 

 
Он ждёт и ждёт. А их всё нет и нет.
Он потирает лапки и зевает.
И время, у порога в кабинет
жужжавшее так зло, заболевает —
завравшись и зарвавшись – застывает
безмозглой мухой, влипшей в аллингит.
 
 
Анубис дремлет. Наконец, шаги —
нетвёрдые. И робкий стук. И скрип
тяжёлой двери. «Здравствуйте, голубчик.
Входите» – зверь листает манускрипт.
 
 
А посетитель, немощный старик,
бледнеет, разглядев его получше —
сидит шакал, чудовище, посредник
страны загробной, мук на много лет.
И жалкий, грязный, тощий как скелет,
старик тоскливо шепчет:
«Я – последний».
 
 
На радостях шакал вильнёт хвостом —
«Дописан каталог – вся желчь и сплетни,
людские дрязги, вой тысячелетний…
Какой, однако, препротивный том —
подробная и тщательная опись.
…А вам, голубчик, в третий каземат,
там ждёт вас белозубая Амат».
 
 
Закроет опус.
И уедет в отпуск
на опустевший Крит – гонять котов,
искать волчицу на руинах Рима…
В наряде из несорванных цветов
земля прекрасна и необозрима.
Ни войн, ни смут, ни жертвенных костров.
До новых рас. До новых катастроф.
 

 
Зажмурится ветер – шагнёт со скалы.
Спокоен и светел тяжёлый наплыв
предсмертного вала – он манит суда
на дно океана. Седая вода
врывается в трюмы, где сгрудились мы:
звереем – от запаха смерти и тьмы,
безумствуем, ищем причины…
 
 
Кричим: «Это риф – или мысль – или мыс —
бездушность богов – нет, предательство крыс…»
И крики глотает пучина.
 
 
Я ринусь на палубу, в свежесть грозы.
Пора мне.
Монетку кладу под язык —
бросаю ненужные ножны.
 
 
И плавно – сквозь ночь, как седая сова —
взлетаю с галеры – туда, где слова
понятны ещё —
но уже невозможны.
 

На развалинах Трои лежу, недвижим, в ожиданье последней ахейской атаки

Ю. Левитанский

 
На развалинах Трои лежу в ожиданье последней атаки.
Закурю папироску. Опять за душой ни гроша.
Боже правый, как тихо. И только завыли собаки
да газетный листок на просохшем ветру прошуршал.
Может – «Таймс», может – «Правда». Уже разбирать неохота.
На развалинах Трои лежу. Ожиданье. Пехота.
Где-то там Пенелопа. А может, Кассандра… А может…
Может, кто-нибудь мудрый однажды за нас подытожит,
всё запишет, поймёт – и потреплет меня по плечу.
А пока я плачу. За себя. За атаку на Трою.
За потомков моих – тех, что Трою когда-то отстроят,
и за тех, что опять её с грязью смешают, и тех,
что возьмут на себя этот страшный, чудовищный грех —
и пошлют умирать – нас. И вас… Как курёнка – на вертел.
А пока я лежу… Только воют собаки и ветер.
И молюсь – я не знаю кому – о конце этих бредней.
Чтоб атака однажды, действительно, стала последней.
 

 
Мне не уйти из психбольницы.
Ты в ней – и вот она в тебе —
клокочет, рвётся на страницы
и шарит лапой по судьбе,
куда б тебя ни заносило —
в край небоскрёбов или скал —
ты возле солнечной Мессины
увидишь бешеный оскал
чудовищ – нет, не тех, из книжек —
своих, придуманных тоской,
толпой, тебя несущей ближе к
безумью дней, к огням Тверской.
И будто всё отлично с виду:
умыт и трезв, идёшь в театр —
но чувствуешь: с тобой в корриду
весь день играет психиатр.
Ты, может, в парках строгой Вены
бредёшь меж статуй героинь —
а врач решит – и резко в вены
введёт любовь, как героин.
Спокойней – в домике с охраной,
решёткой, каменной стеной,
где мне зализывают раны —
чтоб не осталось ни одной,
где нет ни долга, ни заботы,
ни вин, ни бед… Халат надеть
и от субботы до субботы
на подоконнике сидеть
и издали смотреть на лица
толпы, на улицу в огне.
А рядом Гоголь отразится
в забитом намертво окне.
 

 
Разбиваются – опять – на куски
все мечты, что я держала в руке.
Барабанит горечь грубо в виски
и болтает – на чужом языке.
 
 
Поднимаю я осколки с земли —
может, склею – зажимаю в кулак.
Но мечты уже – в дорожной пыли:
и не там я – и не с тем – и не так…
 
 
Только вишенкой на рваных краях —
на кусочках – тёмно-красным блестит
капля крови – от мечты острия,
от осколка, что сжимаю в горсти.
 

 
В порыве, в огне и в пылу безотчётно сметая
налаженный быт, превратив его в жаркую небыль,
взорвётся накопленной страстью вулкан Кракатау
и ринется в небо.
 
 
Под рокот и грохот, в горячке искрясь от каленья,
он рад как ребёнок свободе от уз и уступов.
И долго ещё будут волны голубить колени
обугленных трупов.
 
 
А после – уляжется буря, и, дни коротая,
спокойное море разнежится, пепел размочит.
Но жадно потянется к небу Дитя Кракатау.
Пока ещё – молча.
 

 
Мы уплываем – словно шаткий плот,
чуть не слетевший вниз, в земную полость,
когда планета ринулась вперёд —
и древняя Пангея раскололась.
 
 
Мы на осколке – гости. Чужаки.
Колёсами цепляемся за камни
меж бесконечным морем и песками
и чувствуем – на нас глядят веками
теней тревожных тёмные зрачки.
Живём в плену. Пустыня и вода.
Звоним глухим, усталым абонентам…
 
 
Мне страшно оставаться навсегда
в смирительной рубашке континента.
 

 
Конец июля. Влажная жара.
Здесь мошкара устраивает танцы
на тёмных ликах сказочных посланцев
других миров. Даров цветистый ряд.
Обряд. Поют, жуют, снуют и спят.
Как мошкара, на звуки заклинанья —
или молитв – мы движемся вперёд,
под ступы белокаменный живот,
беременный уже ненужным знаньем,
мы, пилигримы, суетная нить —
коснуться, помолиться – и забыть.
 
 
Назад иду сквозь лес. Тропа пуста.
Мангуст – два глаза, круглых от испуга —
вдруг глянет на меня из-под куста
и – Будда правый! – мы поймём друг друга.
 

 
Рассеян по миру, по морю рассеян
мой путанный призрачный след.
И длится, и длится моя Одиссея
уж многое множество лет.
 
 
Ну что, Одиссей, поплывём на Итаку —
на север, на запад, на юг?
Мой друг, нам с тобою не в новость – не так ли? —
за кругом наматывать круг
 
 
и загодя знать, что по волнам рассеян
наш жизненный путанный путь…
Слукавил поэт – и домой Одиссея
уже никогда не вернуть.
 

Андрей Попов
Молчание реки

Попов Андрей Гельевич родился в 1959 году в Воркуте. Окончил Сыктывкарский государственный университет, филологический факультет. Публиковался в журналах «Наш современник», «Юность», «Север», «Арион», «Родная Ладога», «Крещатик», «Московский вестник» и других. Стихи переводились на венгерский язык. Лауреат еженедельника «Литературная Россия», премии правительства Республики Коми в области литературы им. И. А. Куратова, Южно-Уральской премии, Международной литературной премии им. С. Есенина «О, Русь, взмахни крылами» и других. Член Союза писателей России. Живёт в Сыктывкаре.

 
Провинция, словно Медея,
Убьёт, если надо, детей…
Что счастье? – Всего лишь идея,
Какую посуду ни бей.
Контора, как водится, пишет.
Как водится, рядом роддом.
Для полного счастья детишек
Осталось убить топором,
Чтоб в точности всё по закону
Античного жанра – судьбы,
Чтоб стало обидно Ясону
За если бы и да кабы,
Чтоб вздрогнула строгая лира,
Печалью до сердца пробрав,
Когда он умрет под буксиром,
Речным толкачом «Аргонавт».
И станет России яснее
К чему этот медленный суд…
Провинция – это идея,
Которую не предают.
 

 
Течет река, не зная языка —
Ни русского, ни коми, ни иного.
По ней плывут цветы и облака.
 
 
Молчит река.
Не говорит ни слова.
 
 
Река и речь, язык наш не забыл,
Одна у них природная основа.
Но речь на дно осела, словно ил.
 
 
Молчит река.
Не говорит ни слова.
 
 
У Стикса невысокая волна —
Кто не прочел молчания речного,
На время лишь поднимет ил со дна…
 
 
И вновь река
Не говорит ни слова.
 

 
Поэт молчит,
Слова сжимают душу,
Сжимают жизнь.
И надо слушать…Слушать!
И слышать —
Слышать
Тонкий переход
От жизни к слову.
И наоборот.
 
 
Поэт молчит…
А празднословья ветер
Безудержно
Гуляет по планете,
Несёт пургу душевной шелухи —
Трескучий вздор,
Ничтожные стихи.
 
 
И даже пастырь
В комнате алтарной
Записывает свой стишок
Бездарный,
Чтобы поэта хлопнуть по плечу:
– Молчишь, поэт?
А я вот не молчу.
 
 
Мои стихи читают хором дети
И премию
«Всё сказано на свете»
Вручили мне
Торжественно вчера
За легкий слог и брызги от пера.
 
 
Поэт молчит,
А про себя рассудит:
– Хорошие мне – слава Богу! – люди
Встречаются.
Прощают мне грехи.
Но чёрт их дёрнул сочинять стихи,
Когда не слышат
Тонкий переход
От жизни к слову —
И наоборот.
 

 
Так не люблю, когда тревожат всуе,
Зима притихла – нет с утра пурги,
Сижу в сенях, медведя дрессирую,
Учу, как надевают сапоги.
 
 
Медведь ворчит. Как вдруг вбегает дьякон,
И, сунув косолапому изюм,
Он начинает нервно полуплакать,
Что на деревне булгатня и шум.
 
 
– Чужак какой-то, верно, малохольный,
Палит из пистолета, всех кляня,
И конь хрипит на крыше колокольни —
К кресту привязан. Очень жаль коня.
 
 
Неловко получается, однако,
По колокольне странный тип палит.
Считает дед Михей, что князь Монако.
А если из Саксонии бандит?!
 
 
С ним ребятня, наверно, пошутила,
У нас за нею вечно недогляд.
И бабы – в плач, а мужики – за вилы,
Но ждут, что делать, кто же виноват.
 
 
– Я, видишь, занят? Только вышел в сени!
Ну ладно, отче дьякон, зря раскис.
Сейчас топтыгин сапоги наденет —
И разберемся, что там за киргиз.
 
 
Кого к нам только не заносит лешим!
И каждого от всей души прошу:
– Оставь в покое Русь! И хватит вешать
Коней на колокольнях и лапшу.
 
 
Придешь с любовью – встретим караваем,
Придешь с мечом, с обидой – видит Бог,
Медведь и тот скорее понимает,
Уже почти надел один сапог.
 

 
Друзья мои протрезвели
Кто ради семьи и цели.
 
 
Кто ради скуфьи монаха,
Кто из-за болезни паха.
 
 
И кто-то завис в астрале…
И кто-то убит в Цхвинвали…
 
 
…С обидой ушел к обеду —
И в душу зашил «торпеду»…
 
 
…Как Бунин, купил собаку…
…Как Маркес, умер от рака…
 
 
Так сердце у них устало,
Что выпить мне не с кем стало.
 
 
И некому, выпив малость,
Сказать: – Друзей не осталось…
 

Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части и хитон…

Ин. 19, 23

 
Земную ось сорвет снаряд фугасный,
И белый стронций упадет дождем,
И станет океан моторным маслом…
Нам надо оставаться со Христом.
 
 
Держаться за края Его хитона
Последней верой в полноте времен,
Когда планета делит раздраженно
И океан, и масло, и хитон.
 

 
Содрогнулся душой – и обдал меня искренний ужас.
Для чего я живу? О последнем не думая дне.
Для чего я живу?! Хуже скряги. Мошенника хуже.
И губительный ветер в сердечной таю глубине.
И шагнул в глубину, отпирая запретные двери,
В ночь отчаянных мыслей и в гордых стихов суховей…
Содрогнулся душой так, что даже не сразу поверил,
Что ещё я могу содрогнуться от жизни моей.