Текст книги "Чехов А.П. и Общество любителей российской словесности (сборник)"

Однако Чехов и Короленко своего решения изменить не могли. В знак протеста они вышли из состава почётных академиков. 25 августа 1902 года из Ялты Чехов в письме А. Н. Веселовскому мотивировал свою позицию: «В декабре прошлого года я получил извещение об избрании А. М. Пешкова в почётные академики. А. М. Пешков тогда находился в Крыму, я не замедлил повидаться с ним, первый принёс ему известие об избрании и первый поздравил его. Затем, немного погодя, в газетах было напечатано, что ввиду привлечения Пешкова к дознанию по 1035 ст. выборы признаются недействительными. При этом было точно указано, что извещение исходит от Академии наук, а так как я состою почётным академиком, то это извещение исходило и от меня. Я поздравлял сердечно, и я же признавал выборы недействительными – такое противоречие не укладывалось в моём сознании, примирить с ним свою совесть я не мог. Знакомство же с 1035 ст. ничего не объяснило мне. И после долгого размышления я мог прийти только к одному решению, крайне для меня тяжёлому и прискорбному, а именно, почтительнейше просить Вас ходатайствовать о сложении с меня звания почётного академика» [П. 11, 28].

4 августа 1902 года Короленко прислал Чехову копию своего письма в Отделение русского языка и словесности Императорской академии наук, в котором он подтвердил свою позицию, изложенную ранее в письме к А. Н. Веселовскому:

Моя совесть, как писателя, не может примириться с молчаливым признанием принадлежности мне взгляда, противоположного моему действительному убеждению. <…> Я вижу себя вынужденным сложить с себя нравственную ответственность за «объявление», оглашённое от имени Академии, в единственно доступной мне форме, то есть вместе со званием почётного академика <…> прошу <…> вместе с тем исключить меня из списков и более почётным академиком не числить. Вл. Короленко»[24]24
  Там же. С. 346.


[Закрыть].

Так в августе 1902 года прекратились официальные контакты Чехова и Короленко с Александром Веселовским. Ситуацию разрыва усугубили и публикации за границей: в Штутгарте в русском журнале «Освобождение» (1902 № 10. 2 ноября) в разделе «Сообщения и заметки» под заглавием «Заявление А. П. Чехова» и в Берлине одновременно с публикацией рассказа Короленко «Чудная» в берлинском издании Иоганна Рэде (1903) были напечатаны письма В. Г. Короленко и А. П. Чехова об их отказе от звания академиков[25]25
  Русское слово. М., 1904. № 19. 19 янв.-1 февр.


[Закрыть].

Сама же оценка Чехова как выдающегося писателя у академика Александра Веселовского измениться не могла. Она, бесспорно, отражена была и в позиции его брата – Алексея Николаевича Веселовского, профессора литературы Московского университета, председателя Общества любителей российской словесности при Московском университете.

С Алексеем Николаевичем Веселовским Чехов был знаком давно, они встречались и в Москве, и в Кисловодске [С. 17, 223]. В адресной книжке Чехова есть московский адрес Веселовского [С. 17, 184].

Алексей Веселовский, тогда ещё приват-доцент Московского университета, не без рекомендации брата, академика Александра Веселовского, привлекался Отделением русского языка и словесности к участию в рассмотрении сборника А. П. Чехова «В сумерках» при баллотировке на Пушкинскую премию в составе трёх посторонних литераторов. В то время Чехов ещё не был знаком с Алексеем Веселовским.

Алексей Веселовский, став после Н. И. Стороженко председателем Общества любителей российской словесности, всегда дорожил мнением Чехова, члена Общества с 1889 года, не раз просил его дать рассказы в благотворительные сборники для поддержания авторитета Общества. Даже после «академического инцидента», 11 октября 1902 года, по его инициативе действительный член общества Чехов был единогласно при тайном голосовании избран временным председателем Общества. В газете «Русские ведомости» (1903. № 280. 12 октября) сообщалось:

«Избрание это было встречено выражением общего сочувствия, причём было высказано, что Общество желает видеть А. П. Чехова в составе своего бюро не только в воздаяние его литературной деятельности, но и для того, чтобы в его лице укрепить связи с художественной литературой» [П. 11, 321].

Чехов в благодарственном письме Алексею Николаевичу Веселовскому от 11 декабря 1903 года писал: «Это избрание – честь, неожиданная и незаслуженная, о какой я не мог даже мечтать <…> я весь принадлежу Обществу и был бы счастлив бесконечно, если бы мне удалось показать это не на словах только, но и на деле. <…> Будьте добры, напишите мне, когда я могу застать Вас дома. Я давно уже не видел Вас, мне хочется повидаться, поблагодарить лично и поговорить» [П. 11, 360].

Но Чехов по состоянию здоровья не мог принимать участия в публичных заседаниях Общества и просил дать отсрочку «на год или на два».

17 января 1904 года в Художественном театре впервые была поставлена пьеса Чехова «Вишнёвый сад». В антракте после первого акта состоялся импровизированный «Чеховский вечер» в честь 25-летия литературной деятельности Чехова. Первую приветственную речь писателю произнёс профессор Алексей Николаевич Веселовский:

«…Вы снова пришли к нам, <…> к тем людям и нравам, к той действительности, которые всегда находили в вас тонкого наблюдателя, тонкого превосходного изобразителя. Пользуясь отрадною возможностью видеть Вас в нашей среде и застать Вас в минуту большого творческого успеха, во всеоружии таланта и чуткости к запросам жизни, Общество любителей российской словесности возложило на нас лестное поручение <…> приветствовать Вас и выразить надежду, что, опять войдя в непосредственное общение с жизнью, Вы обретёте новые, свежие силы для деятельности на славу отечественной литературы». Текст речи был напечатан в «Русском слове» в корреспонденции «Чеховский вечер»[26]26
  Там же.


[Закрыть].

9 февраля 1904 года Чехов писал Алексею Николаевичу: «Я не знаю, как мне благодарить Вас за 17 января. Это честь, которой я не ожидал и, во всяком случае, не заслужил. Спасибо Вам большое, никогда я этого не забуду» [П. 12, 33].

А. Г. Головачёва
«…Брат и сестра Антоний и медицина Чеховы»

Строка, вынесенная в заглавие, взята из письма Антона Павловича Чехова от 17 января 1887 года к его старшему брату, журналисту Александру. Эта подпись к письму, конечно, шутливая, отвечающая тому взаимно поддразнивающему тону, какой был принят в переписке между братьями: «Испрашивая Вашего благословения, остаюсь любящие брат и сестра Антоний и медицина Чеховы» [П. II, 15]. Основанием шутки был реальный факт: Антон Чехов «породнился» с медициной в возрасте 19 лет, когда, покинув свой родной город Таганрог, стал студентом медицинского факультета Московского университета. В 1884 году, закончив университет, он получил свидетельство о степени лекаря и звании уездного врача. Значима и дата под письмом с такой подписью: 17 января – день рождения Чехова и его именины, совпадавшие с днем преподобного Антония Великого. Такие дни, как правило, становятся этапами подведения итогов прожитого и составления планов на будущее. Какова бы ни была степень шутки, из неё можно сделать серьёзный вывод: хотя бы в ближайшем будущем Чехов видел свой путь рука об руку с медициной. В нескольких письмах он даст и другое шутливое определение роли медицины в своей жизни – «законная жена» (в отличие от «незаконной жены» – литературы, которой не обучался профессионально).

Впоследствии биографы Чехова не раз будут обращаться к реальной сестре Антона Павловича – Марии Павловне Чеховой, ставшей наследницей знаменитой Белой дачи в Ялте и хранительницей творческого чеховского наследия. Переписываясь со многими корреспондентами, М. П. Чехова не стеснялась признаться: «…при жизни брата я никогда не подходила к нему, как к писателю, тем более такому, биографию и творчество которого в будущем будут досконально изучать, он был для меня всегда и прежде всего любимым братом…»[27]27
  Дом-музей А. П. Чехова в Ялте (далее: ДМЧ). Чеховиана за 1955 г. Л. 18–18 об.


[Закрыть] Она не принимала на себя роль всестороннего знатока по научным вопросам. Тем не менее ей приходилось оказывать полезные консультации самым различным специалистам: составителям реального комментария, готовившим издания его сочинений и писем; литературоведам, постигавшим тайны мастерства великого писателя; драматургам, выводившим образ Чехова на сцену; художникам, намеревавшимся создавать живописные портреты Чехова. Среди тех, кто обращался к сестре писателя за советом и помощью, были и исследователи, занимавшиеся темой «Чехов и медицина».

Консультации М. П. Чеховой по вопросам врачебной деятельности А. П. Чехова содержали ценные сведения, воплощённые в целом ряде отечественных исследований. В их числе с полным основанием можно назвать очерк М. С. Рабиновича «Чехов и медицина», опубликованный отдельной брошюрой в Омске в 1946 году и «Омском альманахе» за 1947 год; книгу В. В. Хижнякова «Антон Павлович Чехов как врач», изданную в Москве в 1947 году; книгу И. М. Гейзера «Чехов и медицина», выпущенную Госмедиздатом в 1954 году; брошюру «Слово о докторе Чехове» (М., 1960) Е. Д. Ашуркова, переписывавшегося с Марией Павловной начиная с 1941 года; книги «Труд и болезнь писателя-врача» (1959) и «Медицина в творчестве и жизни А. П. Чехова» (Киев, 1961) Е. Б. Мёве, широко использовавшего личные устные и письменные свидетельства М. П. Чеховой по соответствующей тематике.

27 сентября 1951 года Е. Д. Ашурков, исполнявший обязанности директора Института организации здравоохранения и истории медицины имени Н. А. Семашко, официальным письмом на бланке Академии медицинских наук СССР обратился к Марии Павловне с просьбой написать о Чехове как враче. «В частности, – уточнял он, – желательно осветить следующее:

1) насколько медицинская деятельность А. П. проявлялась в разные периоды его жизни (Бабкино, Мелихово, Ялта);

2) как относился он к этой деятельности, по Вашим наблюдениям;

3) какую помощь Вы лично оказывали ему в медицинской работе;

4) как Вы помогали ему при подготовке поездки на Сахалин и т. п.»[28]28
  ДМЧ. Чеховиана за 1951 г. Л. 21. Машинопись, подпись-автограф.


[Закрыть].

Ответ из Ялты в Москву был послан 14 октября 1951 года. Он занял три машинописные страницы, подписанные рукой М. П. Чеховой. Из него понятна и та роль, которая выпадала Марии Павловне во врачебной помощи брату. Ниже этот текст приводится в полном объёме.

Медицинской деятельностью мой покойный брат Антон Павлович Чехов занялся сразу же по окончании Московского университета в 1884 году. Уж е летом этого года он работал в Звенигороде, заменяя там некоторое время земского врача. Продолжал он там же периодически работать и в следующие годы, когда в летнее время мы жили на даче под Москвой в имении Киселёвых Бабкино.

В Москве Антон Павлович врачебной практикой занимался от случая к случаю. В больницах он не работал, а к практикующему на дому молодому врачу обращались мало. К тому же литературная деятельность, которой Антон Павлович посвятил себя ещё с первых лет студенчества, отнимала у него много времени.

Продолжал заниматься медицинской деятельностью Антон Павлович и на Луке, близ города Сумы в 1888-89 годах, когда наша семья жила на даче в имении Линтварёвых. Дочь Линтварёвых работала врачом на фельдшерском пункте, и Антон Павлович нередко помогал на приёме больных, участвовал на консилиумах и т. д. Антон Павлович к медицинской деятельности относился всегда очень серьёзно, вдумчиво, и я помню, с каким вниманием относились врачи к мнениям и суждениям Антона Павловича по медицинским вопросам.

Когда в 1890 году Антон Павлович собирался в поездку на остров Сахалин, он решил всесторонне познакомиться с Дальним Востоком и Сахалином по опубликованным уже литературным материалам. Мне пришлось тогда помогать ему в сборе нужных для него сведений. Я ходила в Румянцевскую библиотеку, отыскивала необходимые книги, делала из них соответствующие выписки.

Наиболее активная врачебная деятельность у Антона Павловича развилась в Мелихове, куда мы всей семьёй переехали из Москвы в 1892 году, приобретя в собственность небольшую усадьбу-имение. В те времена в деревнях и сёлах Серпуховского уезда медицинская помощь населению была организована крайне плохо. Многие районы с десятками сёл и деревень подчас не имели врачей. Поэтому, когда крестьяне Мелиховского района узнали, что новый хозяин мелиховской усадьбы является врачом, к Антону Павловичу потянулись больные с просьбами об оказании помощи. Причём нередко приезжали из деревень за много вёрст от Мелихова. Вот здесь-то Антон Павлович и организовал постоянную врачебную работу. Он установил ежедневные утренние приёмные часы больных. Создал себе домашнюю аптеку для выдачи больным лекарств. С течением времени этот приём «писателем-врачом» настолько установился и вошёл в быт крестьян окружающих деревень, что по утрам у нас в усадьбе, по существу, был настоящий врачебный пункт.

Большое количество больных требовало помощника Антону Павловичу. Этим помощником была я. Трудно правильно назвать, в качестве кого я работала тогда: и медсестрой, и ассистенткой при несложных операциях, делающей потом самостоятельные послеоперационные перевязки, и заведующей нашей домашней аптекой, выдававшей крестьянам лекарства по написанным братом рецептам. Нет нужды упоминать о том, что и врачебный приём крестьян, и выдача им лекарств производилась безвозмездно. Помимо этого приёма у себя, установилась практика и вызова Чехова-врача к тяжело больным, и больным, требующим срочной неотложной помощи, и т. д. Всё это, конечно, утомляло брата, но я ни разу не слышала от него, чтобы он тяготился своим положением врача или отказал бы кому-нибудь в поездке по вызову в отдалённую деревню.

Кипучую деятельность Антон Павлович проявил во время угрозы эпидемии холеры в Серпуховском уезде. В его ведении находился тогда целый район с двумя десятками деревень. Брат проводил в них профилактические мероприятия, организовывал больницы, бараки и т. д.

Активная врачебная деятельность Антона Павловича в Мелихове оборвалась весной 1897 года, когда у него самого неожиданно обнаружился туберкулёз лёгких и врачи предложили ему изменить образ жизни и прекратить напряжённую работу.

При жизни Антона Павловича в Ялте он по состоянию здоровья не мог уже заниматься практической врачебной деятельностью. Но вместе с тем он никогда не отказывал в медицинской помощи бедняцкому населению окраин Ялты, студентам, приезжающим лечиться в Ялту без гроша в кармане, и другим малоимущим больным. Стетоскоп, молоточек и плессиметр всегда лежали на письменном столе брата.

В Ялте до сего времени существует санаторий имени А. П. Чехова для гортанно-лёгочных туберкулёзных больных, тот самый бывший санаторий «Яузлар», который в самом начале этого столетия [XX. – А. Г.] был создан при непосредственном участии Антона Павловича для малоимущих туберкулёзных больных. В те времена это был один из первых в Ялте сравнительно общедоступных туберкулёзных санаториев.

Конечно, медицинская деятельность Антона Павловича по сравнению с его литературной деятельностью представляет лишь частное, эпизодическое значение, но нужно помнить высказывания самого писателя о том, что занятия естественными науками и врачебно-медицинская деятельность очень много помогали ему и в его литературном творчестве.

М. Чехова[29]29
  ДМЧ. Чеховиана за 1951 г. Л. 19, 19 об., 20. Машинопись, подпись-автограф.


[Закрыть].

Сохраняя Дом-музей Чехова в Ялте как культурное достояние человечества, М. П. Чехова, порой сама того не ведая, служила целям не только нравственного, но и физического оздоровления общества. Об этом можно судить хотя бы по такому письму, какое прислал ей в 1947 году, по сути, незнакомый корреспондент И. Д. Галькевич, чей обратный адрес – номер военно-полевой почты на территории освобождённой от фашистов Европы. Бесхитростное это письмо – из тех, что убеждали сестру Чехова в правильности того дела, которому она посвятила большую часть своей жизни.

Здравствуйте, глубокоуважаемая Мария Павловна!

Из далёкого далека шлю вам искренний привет и низкий поклон до земли светлой памяти Антона Павловича.

Много времени прошло с тех пор, когда я имел счастье познакомиться с Вами и провести много часов в тихом уютном домике-музее Антона Павловича.

Это было в 1931 году в январе месяце. Вследствие автомобильной аварии в октябре 1930 г. я после длительного лечения в госпитале был направлен в Институт физических методов лечения в Ялте. Больным нервам хотелось покоя, и я искал его на берегу моря, но вечно неспокойное – оно не давало мне его и не могло дать.

Этот душевный покой я нашёл в домике-музее, куда я пошёл по совету лечащего врача.

До сих пор помню, с каким чувством глубокого уважения я входил в этот домик.

Вот стеклянная веранда, на которой часто отдыхали В. Короленко, Максим Горький и другие гости.

Вы, Мария Павловна, спускались по лестнице и, любезно меня встретив, предложили – видя, очевидно, мое состояние, – отдохнуть, а потом ознакомиться с музеем.

Когда я вошёл в первую комнату, ту, где направо у двери стояла большая деревянная чашка русской резной работы, – меня охватило волнение. Мне казалось, что в соседней комнате за письменным столом сидит Антон Павлович. Та к всё живо напоминало о нём…

Вот диван в нише, на котором любил отдыхать Антон Павлович.

Спальня. Ночной столик. Коробочка с медикаментами.

Охватывает впечатление, что Антон Павлович недавно ушёл из комнаты…

На другой день я снова пришёл в эти маленькие комнаты, так много говорящие сердцу советского читателя.

И стало для меня потребностью бывать в домике, и незаметно для самого себя я успокаивался, отдыхали больные нервы.

Вы рассказывали мне об Антоне Павловиче, я вспоминал его произведения, написанное о нём, его простую отзывчивость на горе людское.

Много музеев я посетил – Ясную Поляну и могилу Л. Н. Толстого, музеи А. С. Пушкина и Максима Горького в Москве, музеи М. Ю. Лермонтова, И. С. Тургенева, и все они оставляли глубокие впечатления, а в домике-музее А. П. Чехова – я выздоровел.

Моя мечта – по возвращении на Родину – вновь посетить тот домик…

Спасибо вам, глубокоуважаемая Мария Павловна, за сохранение этого прекрасного памятника прекрасному писателю.

Я лечусь в госпитале после контузии, в результате чего было сотрясение мозга в сильной степени. Пять месяцев я провёл в постели. Теперь значительно лучше. Я уже могу писать и пишу это письмо с благодарной памятью за те далёкие дни, которые я провёл в домике-музее[30]30
  ДМЧ. Чеховиана за 1947 г. Л. 146, 146 об., 147, 147 об. Рукопись.


[Закрыть].

Подобных писем М. П. Чехова получала много. При всей похожести на другие, в этом, однако, есть примечательная особенность – утверждение о целительной силе воздействия чеховского дома. Сотрудникам музея, проводящим экскурсии в течение многих лет, доводилось часто слышать от посетителей, что в чеховском доме у них приходит в норму давление, успокаиваются сердечные боли, а день, проведённый в чеховском саду, прибавляет сил, как после долгого отдыха. Недаром это дом доктора Чехова! И стоит отдать должное тому неизвестному врачу, который в далёком 1931 году посоветовал своему пациенту прийти за душевным покоем именно в этот «домик-музей».

Часть II

Ю. И. Айхенвальд
А. П. Чехов. Основные моменты его произведений

Кончина Чехова произвела на многих впечатление семейной потери, – до такой степени роднил он собою, пленяя мягкой властью своего таланта. Из тонких нитей сплетал он в своих рассказах человеческие души; в свои миниатюры он вместил всё глубокое содержание жизни и обвеял его дыханием проникновенной элегии. Как один из героев, живший в чудном саду, он был царь и повелитель нежных красок. Писатель оттенков, он улавливал почти незаметные переживания сердца; ему был доступен самый аромат чужой души. Вот почему его так трудно анализировать, – нельзя, да и грешно разбирать по ниточкам драгоценную ткань его произведений: это разрушило бы её, и мы сдунули бы золотистую пыль с крылышек мотылька. Чехова меньше чем кого-либо расскажешь: его надо читать, и, читая, мы как бы пьём его строки, мы боимся пропустить в них хотя бы единое слово, потому что, несмотря на свою простоту, – правда, дорогую и благородную, – оно содержит в себе художественный штрих наблюдательности, необыкновенно смелое и поэтичное олицетворение природы или вещей, удивительную человеческую деталь.

Он тем более держит читателя в плену своего тонкого письма, что психологическая сила скорби и грусти, которой оно проникнуто, велика и своеобразна. Грусть неотразима. Она всегда права. Когда радость придёт к нам, вы можете её не принять, и она исчезнет, спугнутая горем, которое живёт кругом и внутри каждого из нас. Но когда грусть постучится к нам в сердце, оно непременно откроется для неё, и она ласково обнимет нас и заговорит, и от её прикосновения зарождаются тихие слёзы. Так именно подходит к сердцу Чехов: можно ли отказать ему в гостеприимстве?

Для его грусти характерно то, что сперва она звучала у него лишь мимолётной и робкой нотой и к её преобладанию он пришёл от яркого комизма, который, впрочем, никогда не покидал его и потом. Чехов писал в «Осколках», в «Стрекозе»; он начал анекдотом. Человек, который прежде так смеялся и так смешил, впоследствии поднялся на самые вершины горя и создал страницы, полные чёрной тоски. Конечно, по существу, здесь нет ничего поразительного. Глубокому духу скоро открывается внутреннее родство между смешным и скорбным, и Чехов только повиновался своей стихийной глубине. Несоответствие между идеей и её проявлением в одинаковой степени может быть последним источником как смешного, так и трагического. Нелепые слова, которые не покрывают своих понятий, бессмысленные поступки, внезапные изменения хамелеона житейских ситуаций, когда, например, в странной группировке человеческих фигур встреча «толстого» и «тонкого» принимает столь неожиданный поворот, – всё это вызывает улыбку. И она сама по себе является великой разрешительной силой и производит нравственно-очищающее действие. Но когда ненужное, нестройное, неблагообразное заполняет все поры существования, когда нелепица разрастается в несчастье и своей карикатурой вытесняет правильные линии жизни, тогда одного смеха уже недостаточно, и он естественно переходит в скорбь. Смех – это признак превосходства, силы, в нём есть нечто божественное, и на вершинах Олимпа громовыми раскатами звучал гомерический смех богов. Но могли смеяться над другими, над бедной землёй и её смертными обитателями, а мы обречены высмеивать себя. И горько нам служить объектом смешного. Какая драма – быть хотя бы тем чеховским чиновником, который умер от генеральского гнева! Смех очищает, и потому его признают за желанный и положительный момент духа; но смешное – явление отрицательное, явление горестное. От великого до смешного – один шаг, и потому смешное печально. Так знаменательно, что физиологический смех на своей высоте разрешается в плач. За смешного человека обидно, потому что он – вырождение великого, вырождение человеческого. Как бы невинна ни была его комичность, но всякое смешное действие не есть ли всё-таки посягательство и грех против Дела (im Anfang war die That – Вначале было дело, нем.) и всякое смешное не есть ли посягательство и грех против Слова? Смешное не может быть сущностью человека, не может быть сердцевиной чего бы то ни было. Смешное временно, – проникновенный взгляд идёт дальше его. Как Поликрат боялся того постоянного праздника, который праздновала его душа, как он для умилостивления небесной зависти жаждал печали, так и смеющийся почувствует наконец тревогу и раскаяние в том, что он забыл серьёзное мира, и тем внимательнее и вдумчивее обратится он к серьёзному. Правда, улыбка не оставит его, и в грусти, которая его осенит, всё же будет слышен свойственный ей слабый отголосок радости, сладости…

И Чехов обратился к серьёзному. На чём бы ни останавливал он взгляд своих задумчивых глаз, всё принимало для него очертания скорби. Мифический царь безумно выпросил себе у богов коварный дар своим прикосновением всё обращать в золото – и золотым слитком становился для него хлеб насущный. Чехов такого дара не просил, он его не хотел, он жаждал радости и жизни, – но поневоле претворял он жизнь в золото грусти, в осеннее золото увядающих листьев. Даже картины чарующие, даже благословенное появление красоты разрешаются у него мелодией печали. Дважды мелькнули перед ним прекрасные женские лица, но он испытывал «не желания, не восторг, а тяжёлую, хотя и приятную грусть» [С. 7, 161–162]. Ему становилось жаль и самого себя, и красавицы, и тех, кто её окружал, точно они навсегда «потеряли что-то важное и нужное для жизни» [С. 7, 162]. Он смутно помнил, что «капризная красота осыпается как цветочная пыль» [С. 7, 165], и он переживал то «особенное чувство» [С. 7, 163; С. 10, 72.], которое пробуждается в человеке от созерцания настоящей красоты. И никогда не покидало его это платоновское воспоминание, эта светлая печаль о далёкой сфере идеала. И воспоминание вообще, его чары и его муки, имеет очень важную долю во всём творчестве Чехова, нередко образует главный колорит и настроение его рассказов. Наши дни проходят, и, проходя, они оставляют в душе свои смутные, слитные образы, и человек – по свидетельству Чехова, особенно русский человек – любит вглядываться в эти реющие призраки былого, предпочитая их пестроте и шуму текущего дня. «Что пройдёт, то будет мило» и будет ласкать и печалить своей невозвратимой прелестью. «Проходили мимо меня люди со своей любовью, мелькали ясные дни и тёплые ночи, пели соловьи, пахло сеном – и всё это, милое, изумительное по воспоминаниям, у меня, как у всех, проходило быстро, бесследно, не ценилось и исчезало, как туман… Где всё это?» [С. 6, 452–453].

Если в роковом увядании нашей жизни воспоминание молодого и раннего само по себе волнует грустью, то противоположность между счастливым прошлым и скорбью настоящего совсем уже разрывает сердце на части. И в ссылке, сырою, холодною ночью, на рыжем глинистом берегу ворчащей реки, неутешно рыдает молодой татарин, вспоминая свою родную Симбирскую губернию, свою Волгу, свою красивую, застенчивую жену, которая будет теперь «ходить по деревням с открытым лицом и просить милостыню» [С. 8, 47]. Или бессрочно-отпускной рядовой Гусев умирает в чуждых водах Тихого океана, и в бреду грезится ему родная деревня на севере («Боже мой, в такую духоту какое наслаждение думать о снеге и холоде!» [С. 7, 334]); вспоминаются ему дети-племянники, катающиеся на санях, девочка Акулька, которая распахнула шубу и выставила ноги: «глядите, мол, люди добрые, у меня не такие валенки, как у Ваньки, а новые»…[С. 8, 331]

Обильный выбор несчастья и горя представляет собою жизнь, отражённая в книгах Чехова. Он показал её как смешное, как печальное, как трагическое. У него есть ужасы внешнего сцепления событий, капризные и страшные выходки судьбы; у него ещё больше внутреннего драматизма, который имеет свой источник хотя бы в тяжёлом характере человека, – например, в злобной скуке того мужа, который запретил своей жене танцевать и увёз её домой в разгар шумного уездного бала. Вообще, вовсе не должна разразиться какая-нибудь особая катастрофа, какая-нибудь «воробьиная ночь» жизни, вовсе не должно произойти особое несчастье, для того чтобы сердце загрустило. Чехов больше занят статикой жизни и страдания, чем их бурной динамикой. В самом отцветании человеческой души, в неуклонном иссякновении наших дней таится неиссякаемый родник печали, и разве это не горе, что студент Петя Трофимов, недавно такой цветущий и юный, теперь носит очки, и смешон, и невзрачен, и все говорят ему: «отчего вы так подурнели, отчего постарели?» [С. 13, 211]. И страница за страницей, рассказ за рассказом тянется эта безотрадная панорама, и теперь, когда полное собрание сочинений Чехова, в таком странном соседстве с «Нивой», сотнями тысяч экземпляров проникло в самые отдалённые углы русского общества и сотни тысяч раз повторилась участь рядового Гусева, под которого нехотя и лениво подставляет свою пасть акула, многие, вероятно, почувствовали испуганное недоумение и страх перед кошмаром обыденности. Вот, например, люди сидят и играют в лото, и вдруг раздаётся выстрел: это лопнуло что-нибудь в походной аптеке, или это разбилось человеческое сердце. И есть даже что-то непривлекательное и жуткое в той, на первый взгляд, меланхолической равномерности, в той привычке, с которою Чехов один за другим выпускал свои тёмные снимки мира. Без конца – только смерть положила конец – рисовал он эти страшные образы, и его глаза, раскрытые на ужас, как будто сами не ужаснулись, только отуманились. Если видишь то, что видел Чехов, нельзя быть спокойным. Хочется криком отчаяния прорезать эту невозмутимую тишину, это бесстрастие, с которым художник тщательно и мастерски воспроизводит бесконечные перспективы скорби, всю человеческую боль. Если мир таков, то с ним нельзя примириться, и надо биться головой об этот «унылый, окаянный» серый забор с гвоздями, который окружает не только палату № 6, но и всю земную действительность. «Человеческий» талант, «тонкое, великолепное чутьё к боли» [С. 7, 216], соприкосновение ужасу – всё это обязывает: исполнил ли Чехов своё обязательство? Студент Васильев, когда увидал «живых женщин», которых продают, покупают, убивают, перенёс мучительный припадок, – он рыдал, терзался, он едва не сошёл с ума: острой болью охватило его недоумение перед равнодушной неправдой жизни, перед спокойствием этого снега, который своими белыми, молодыми пушинками так же весело падает в развратный переулок, как и во все остальные улицы мира. Но затем товарищи, которые советовали ему объективно смотреть на вещи, и «полный, белокурый» доктор, прописавший ему бромистый калий, успокоили, вылечили его; полегчало Васильеву, и он «лениво поплёлся к университету». Он будет теперь лениво плестись по жизни, и больше с ним не случится припадка, больше он не будет в отчаянии. Он привыкнет, как это и рыдавшему в ссылке татарину жестоко предсказывал его привыкший товарищ. Если Васильев из лучших, он уже не станет сам ходить в ужасный переулок, который он проклинал, но всё же будет свидетелем того, как ходят в него другие и как «смоленские бухгалтеры» посылают в него всё новые и новые партии женщин. И даже в общем контексте чеховского миросозерцания можно прочесть, что и сам Васильев, пожалуй, в зловещий переулок ещё и ещё пойдёт… Он привыкнет.

И мы прокляли бы, трижды прокляли бы «замену счастья», если бы это только она тушила в людях припадки сострадания, чуткую впечатлительность к добру и злу. Но то, что сохраняет людей для мира, и то, что сохранило в Чехове спокойствие, необходимое для поэтического творчества, – это, в конечном основании, сила жизни, сила любви и солнца, которое побеждает и рассеивает всё тягостные фантомы ночи. Только эта врождённая привязанность к солнцу, источнику живого, и может объяснить, почему Чехов, почему другие писатели скорби впитали её в себя, но не изнемогли от неё. Любовь сильнее смерти. И она, любовь, просвечивает сквозь ту объективную строгость, которою облекает Чехов свои произведения. Он часто рассказывает неумолимо и холодно – вспомните, например, поразительный тон «Старого дома». Но этим художник только даёт свой суровый ответ суровой действительности, перед которой он не хочет сдаваться. Он словно говорит ей: «Ты насылаешь невзгоды и несчастья, ты смеёшься и коварно сплетаешь для людей такие сети ужасов, от которых стынет кровь в жилах, – но я не буду сетовать и содрогаться, и я поведаю об этом спокойно. Того, что происходит в глубине моего сердца, я не покажу тебе: это не твоя забота, не твоё дело. Быть может, в меня и в моих ближних, как в Лаокоона, впиваются твои змеи, но я останусь спокоен, как это подобает художнику, подобает творцу. И если тени и тени ложатся на моё бледнеющее лицо, это не твоя забота, не твоё дело. Я буду спокоен до последнего дыхания и без жалоб и слёз расскажу о тебе другим. Ты меня не удивишь, и я мужественно приму твои отравленные дары, твои смертоносные удары: величие моего сознания и моей художественной мощи я противопоставлю твоей жестокости».