Текст книги "Чехов А.П. и Общество любителей российской словесности (сборник)"

В. В. Каллаш
Литературные дебюты А. П. Чехова
(критико-библиографический очерк)

I

Непроходимая пошлость нашей юмористической журналистики давно уже вошла в пословицу. Когда цензура своим мертвящим прессом выжала из неё все политические темы, она сразу выцвела и опошлилась; замолк бойкий, смелый, влиятельный смех «Искры», и на смену ему пришло однообразное и тяжеловесное высмеиванье сварливых тёщ, обманутых мужей, лживых охотников…

Если порою, случайно, на страницах журналов появлялись талантливое слово, действительно остроумные выходки, они как-то резали глаз, благодаря своей необычности и случайности среди целого моря пошлости и бездарности.

Такими оазисами, яркими вспышками молодого, заразительного смеха на убогих, в общем, страницах наших юмористических изданий 80-х годов были очерки и наброски Чехонте. Он знал, над чем смеялся, глубоко забирал в самую гущу всероссийской пошлости, и «весёлые картинки» брызжущего смеха юмориста, уже тогда зачастую проникнутые грустью, обращались в знаменательные документы нашей общественной жизни…

«Взыскательный художник», он ввёл в собрание своих сочинений немногие из своих ранних литературных опытов. Но нам, «современникам его славы», поклонникам его тонкого и гибкого таланта, должны быть дороги мелкие черты, указывающие на самый процесс его развития, при всей даже слабости и неопределённости отдельных рассказов, которыми он дебютировал в литературе. Собрать их теперь легко – пока живо так много близких к нему людей, пока ещё свежа память о нём и так остро чувствуется «неотразимая обида» его безвременной смерти…

В «Стрекозе» (1880 г. № 2. С. 8) в почтовом ящике напечатано: «Москва, Драчёвка. А. Чехову. Совсем недурно. Присланное поместим. Благословляем и на дальнейшее подвижничество».

Шутливое выражение «подвижничество» нечаянно для его автора обратилось в предсказание будущей судьбы, загоравшейся литературной жизни…

Статья была напечатана без подписи и пока нами не может быть указана.

В почтовом же ящике № 7 (С. 8) редакция извещает «г. Ан. Че-ва» (по тому же адресу), что она воспользовалась какою-то «мелочью» и отклоняет «Прошение», как «длинное и натянутое», в № 10 соглашается поместить «вторую статейку» и отклоняет «Ужасный сон», который «тем только и ужасен, что невозмутимо повторяет всем надоевшие темы». «Вторая статейка» подписана «Антоша» (№ 10. С. 7): «Что чаще встречается в романах, повестях и т. д.?»

В смехе Чехова над романтическими трафаретами и банальностями уже проглядывает столь типичная для него боязнь фразы, литературной «нарочитости» и напряжённости.

«Чаще всего встречается в романах» – «Высь поднебесная, даль непроглядная, необъятная… непонятная, одним словом: природа!!!»

«Белокурые друзья и рыжие враги».

«Богатый дядя, либерал или консерватор, смотря по обстоятельствам. Не так полезны для героя его наставления, как смерть».

«Доктор с озабоченным лицом, подающий надежду на кризис, часто имеет палку с набалдашником и лысину».

В № 15 редакция соглашается принять рассказ – «пойдёт: ничего, недурён» и отклоняет «Опыт изложения», потому что он «злоупотребляет старым мотивом». 18-й № откладывает печатание рассказа: «Очерк подождёт до лета» – и отклоняет два других рассказа: «Несколько острот не искупают непроходимо пустого словотолчения. Мы говорим о „Ничего не начинай“. То же о „Легенде“. Кстати, что это за имя такое „Фуня“?»

В № 19 помещён с подписью «Чехонте» рассказ «За двумя погонишься, ни одного не поймаешь» (роман в одной части без пролога и эпилога). Он очень слаб. Изображается майор Щелколобов, который захотел проучить почему-то плёткой в лодке свою молоденькую жену за то, что в разговоре (подслушанном майором) со своим двоюродным братцем призналась, что ненавидит мужа, и бранила его. Лодка перевернулась. Щелколобовы начали тонуть. Спасать их поплыл волостной писарь, который не знал, за кого именно раньше приняться. Щелколобов молил кинуть жену и спасти его, за что обещал жениться на сестре писаря. Щелколобова обещает за спасение сама выйти замуж за него. Писарь, увлёкшись и тем и другим обещанием, спасает обоих – и получает одни только неприятности.

Начало следующего рассказа – «Папаша» (№ 26, подпись «Ан. Ч.») – совершенно чеховское.

«Тонкая, как голландская сельдь, мамаша вошла в кабинет к толстому и круглому, как жук, папаше и кашлянула. При входе её с колен папаши спорхнула горничная и шмыгнула за портьеру, но мамаша не обратила на это ни малейшего внимания, потому что успела уже привыкнуть к маленьким слабостям папаши и смотрела на них с точки зрения умной жены, понимающей своего цивилизованного мужа.

– Пампушка, – сказала она, садясь на папашины колени, – я пришла к тебе, мой родной, посоветоваться. Утри свои губы, я хочу поцеловать тебя.

Папаша замигал глазами и вытер рукавом губы.

– Что тебе? – спросил он.

– Вот что, папочка! Что нам делать с нашим сыном?

– А что такое?

– А ты не знаешь? Боже мой! Как вы, отцы, беспечны. Это ужасно! Пампушка, да будь же хоть отцом, наконец, если не хочешь… не можешь быть мужем!»

По настоянию мамаши папаша отправляется к учителю арифметики, поставившему двойку, и наседает на него.

Тот отказывается.

«– Не могу! Что скажут другие двоечники? Несправедливо, как ни повернуть дело. Не могу!

Папаша мигнул одним глазом.

– Можете, Иван Фёдорович! Иван Фёдорович! Не будем долго рассказывать. Не таково дело, чтобы о нём три часа балясы точить… Вы скажите мне, что вы по-своему, по-учёному считаете справедливым? Ведь мы знаем, что такое ваша справедливость. Хе-хе-хе! Говорили бы прямо, Иван Фёдорович, без экивок. Вы ведь с намерением поставили двойку… Где же тут справедливость?<…> С намерением, – продолжал папаша. – Вы гостя ожидали-с. Ха-хе-ха-хе! Что же? Извольте!.. Я согласен… Ему же дань-дань… Понимаю службу, как видите… Как ни прогрессируйте там, а… всё-таки, знаете… Ммда… Старые обычаи лучше всего, полезнее… Чем богат, тем и рад.

– Вы, – продолжал папаша, – не конфузьтесь… Ведь я понимаю… Кто говорит, что не берёт, – тот берёт… Кто теперь не берёт? Нельзя, батенька, не брать… Не привыкли ещё, значит? Пожалуйте-с!»

Учитель всё-таки не взял. Папаша взял его измором и добился своего.

«В тот день вечером у папаши на коленях опять сидела мамаша (а уж после неё сидела горничная). Папаша уверял её, что „сын наш“ перейдёт и что учёных людей не так уломаешь деньгами, как приятным обхождением и вежливеньким наступлением на горло… Он преуспел. Пример заразителен»…

Прелестная ирония над романтическим фразёрством Гюго в рассказе «Тысяча одна страсть, или Страшная ночь, роман в одной части с эпилогом, посвящаю Виктору Гюго» (№ 30, Антон Ч.)

«На башне св. Ста сорока шести мучеников пробила полночь. Я задрожал. Настало время. Я судорожно схватил Теодора за руку и вышел с ним на улицу. Небо было темно, как типографская тушь. Было темно, как в шляпе, надетой на голову. Тёмная ночь – это день в ореховой скорлупе. Мы закутались в плащи и отправились. Сильный ветер продувал нас насквозь. Дождь и снег – эти мокрые братья – страшно били в наши физиономии. Молния, несмотря на зимнее время, бороздила небо по всем направлениям. Гром, грозный, величественный спутник прелестной, как миганье голубых глаз, быстрой, как мысль, молнии, ужасающе потрясал воздух. Уши Теодора засветились электричеством».

Рассказчик, Антонио, сбрасывает своего соперника Теодора в жерло потухшего вулкана.

«Я сделал движение коленом, и Теодор полетел вниз, в страшную пропасть <…>

– Проклятие!!! – закричал он в ответ на моё проклятие. Сильный муж, ниспровергающий своего врага в кратер вулкана из-за прекрасных глаз женщины – величественная, грандиозная и поучительная картина. Недоставало только лавы».

За компанию Антонио убивает возницу, привезшего их к вулкану, и лошадей.

«Лошади радостно заржали. Как тягостно быть не человеком! Я освободил их от животной, страдальческой жизни. Я убил их. Смерть есть и оковы, и освобождение от оков».

«Через три часа после мщения я был у дверей её квартиры. Кинжал, друг смерти, помог мне по трупам добраться до её дверей. Я стал прислушиваться. Она не спала. Она мечтала. Я слушал. Она молчала. Молчание длилось часа четыре. Четыре часа для влюблённого – четыре девятнадцатых столетия! Наконец она позвала горничную. Горничная прошла мимо меня. Я демонически взглянул на неё. Она уловила мой взгляд. Рассудок оставил её. Я убил её. Лучше умереть, чем жить без рассудка».

Она полюбила в Антонио демона.

«Через месяц в церкви св. Тита и Гортензии происходило торжественное венчание. Я венчался с ней. Она венчалась со мной. Бедные нас благословляли! Она упросила меня простить врагов моих, которых я ранее убил. Я простил.<…> Вчера у меня родился второй сын… и сам я от радости повесился… Второй мой мальчишка протягивает ручки к читателям и просит их не верить его папаше, потому что у его папаши не было не только детей, но даже и жены. Папаша его боится женитьбы, как огня. Мальчишка мой не лжёт. Он младенец. Ему верьте. Детский возраст – святой возраст. Ничего этого никогда не было… Спокойной ночи!»

«За яблочки» (№ 33) Чехонте изображает разорённого помещика-пройдоху с «фамилией, длинной, как слово естествоиспытатель. Он поймал в своём саду парня и девушку, бравших яблоки, и заставил их наказать друг друга. Рассказ носит какой-то странный обличительный характер.

Рассказ «Перед свадьбой» (№ 41, Антоша Чехонте, «посвящается милой сердцу») многими своими подробностями напоминает рассказ и пьеску «Свадьба». Он начинается элегическим сожалением о несчастной судьбе мужчин.

«Несчастный народ мы, мужчины! Весной нам природа дорого обходится, летом нам жарко, осенью нас женят, зимою нам холодно».

Всё же автор решается воспеть свадебный сезон вообще, невесту Подзатылкину и жениха Назарьева в частности.

«Девица Поздатылкина замечательна только потому, что ничем не замечательна… Больше всего на свете любит статных мужчин и имя Роланд. Назарьев „вечно пахнет яичным мылом и карболкой“, „ни одну барышню не пропустит, чтобы не сказать ей: „Как вы наивны! Вы бы читали литературу“„любит больше всего на свете свой почерк, журнал ”Развлечение” и сапоги со скрипом… с остервенением отрицает чертей“. Из предсвадебных советов матери: «Отца не больно слушай. К себе в дом не приглашай жить… Занимать денег станет – не давайте, потому что он жулик, хоть он и тютюлярный советник». Из советов и наставлений отца:

«Слёзы ни к чему не ведут. Что такое слёзы человеческие? Одна только малодушная психиатрия и больше ничего!.. Мужу нравится одна только твоя материальная красота… За что тебя будет любить муж твой? За характер? За доброту? За эмблему чувств? Нет-с! Он будет любить тебя за приданое твоё… Потом, дочь моя… Европейская цивилизация породила в женском сословии ту оппозицию, что будто бы чем больше детей у особы, тем хуже. Ложь! Баллада!»

Подъезжает жених! «С шиком, канашка, шельмец этакий! Ай да мужчина! Настоящий Вальтер Скотт!»

Из любовных объяснений жениха: «Меня здорово надули. Вы заметьте… Ваш отец говорил мне, что он надворный советник, и оказывается теперь, что он всего только титулярный. Гм… Разве так можно? Потом-с. Он обещался дать за вами полторы тысячи, а маменька ваша сказала мне, что больше тысячи я не получу. Разве это не свинство? Черкесы – кровожадный народ, да и то так не делают. Я не позволю себя надуть! Всё делай, но самолюбия и самозабвения моих не трогай! Это не гуманно! Я честный человек, а потому не люблю нечестных… Нахальство и варварство не люблю. Я хоть и не сплетник и не циник, а всё-таки в образовании толк понимаю. Мы их приструним».

«По-американски» (№ 9, Антон Ч.) излагает требования, какие автор предъявляет к повести, и даёт свою характеристику: «Имея сильнейшее поползновение вступить в самый законный брак и памятуя, что никакой брак без особы пола женского не обходится, я имею честь, счастье и удовольствие просить вдов и девиц обратить своё благосклонное внимание на нижеследующее: Я – мужчина, прежде всего. Это очень важно для барынь, разумеется. Два аршина вершин роста. Молод. До пожилых лет мне далеко, как кулику до Петрова дня. Знатен. Некрасив, но и недурён, и настолько недурен, что неоднократно в темноте по ошибке за красавца принимаем был. Глаза имею карие. На щеках (увы!) ямочек не имеется. Два коренных зуба попорчены. Элегантными манерами похвастаться не могу, но в крепости мышц своих никому сомневаться не позволю. Перчатки ношу № 7. Кроме бедных, но благородных родителей ничего не имею. Впрочем, имею блестящую будущность. Большой любитель хорошеньких вообще и горничных в особенности. Верю во всё. Занимаюсь литературой, и настолько удачно, что редко проливаю слёзы над почтовым ящиком «Стрекозы».

Однако Чехову приходилось всё-таки «проливать слёзы над почтовым ящиком «Стрекозы»: отношения с журналом не налаживались, и бедному автору приходилось выслушивать неприятные вещи: «Портрета» не поместим; он до нас не касается. Вы, очевидно, писали его для другого журнала» (№ 44); «Не расцвев – увядаете. Очень жаль. Нельзя ведь писать без критического отношения к своему делу» (№ 51). «Присланное очень неважно. Удовлетворить вашему желанию не можем» (1881, № 2).

Выслушивать подобные комплименты от «Стрекозы» даже начинающему Чехову, конечно, не подобало, и его имя исчезает с её страниц надолго. Он перекочёвывает в другие юмористические издания.

II

А. П. Чехов попробовал завязать отношения с «Будильником», к которому близко стоял его брат Н. П., художник, – ещё в 1889 году, но неудачно. В № 45 журнала (С. 645) напечатано: «Не будут напечатаны „Скучающие филантропы“ Антоши Чехонте (Sic)». В 1880 году (№ 17) напечатан с подписью «А. Ч-х-в» рассказ «Карл и Эмилия», но, ввиду категорического утверждения И. П. Чехова, что брат его Антон Павлович так в начале своей литературной деятельности не подписывался (всегда «Антоша Ч.», «Чехонте», псевдонимы «Человек без селезёнки», «Брат моего брата») и т. д.), его следует приписать их брату Александру Павловичу («Седому»). В № 26 «Будильника» 1881 года напечатан с подписью «Антоша Чехонте» рассказ «Двадцать девятое июня. Шутка» («с удовольствием посвящается гг. охотникам, плохо стреляющим и не умеющим стрелять». Новое заглавие: «Петров день»)[В 1882 году в журнале «Спутник» № 12 с подписью «Антоша Чехонте» напечатан рассказ «Двадцать девятое июня. Рассказ охотника, никогда в цель не попадающего»].

Рассказ открывается картиной деревенского утра. «Наступило утро желанного, давно снившегося дня, наступило – ура-а-а, господа охотники!! – 29 июня!! <…>

Побледнели и затуманились звёзды… кое-где послышались голоса… Из деревенских труб повалил сизый, едкий дым… На серой колокольне показался не совсем ещё проснувшийся пономарь и ударил к обедне… Послышалось храпенье растянувшегося под деревом ночного сторожа. Проснулись щуры, закопошились, залетали с одного конца сада на другой и подняли своё невыносимое, надоедливое чириканье… В терновнике запела иволга… Над людской кухней засуетились скворцы и удоды… Начался даровой утренний концерт»…

От описания всеобщего пробуждения автор переходит к действующим лицам своего рассказа.

«К развалившемуся, живописно обросшему колючей крапивой крыльцу дома отставного гвардии корнета Егора Обтемперанского подъехали две тройки. В доме и во дворе поднялась страшная кутерьма. Всё живущее вокруг Егора Егорыча заходило, забегало и застучало по всем лестницам, сараям и конюшням…» Кроме хозяина, на охоту отправляются молодой доктор, отставной генерал со своим племянником-гимназистом, его учитель г. Манже и мещанин Больва, попавший в эту компанию благодаря своим летам и умению попадать в подброшенный двугривенный. Егор Егорыч решил уехать потихоньку от своего брата, известного во всей округе скандалиста.

«Первый тарантас покачнулся и тронулся с места. Второй, вмещавший в себе самых ярых охотников, покачнулся, отчаянно скрипнул, взял немного в сторону и, очутившись впереди первого, покатил к воротам. Охотники улыбнулись все разом и захлопали от восторга в ладоши. Все почувствовали себя на седьмом небе, но… злая судьба!.. не успели они выехать со двора, как случился скандал…

– Стой! Подожди! Стой!! – раздался сзади троек пронзительный тенор. Охотники оглянулись и побледнели. За тройками гнался невыносимейший в мире человек, известный всей губернии скандалист, брат Егора Егорыча, отставной капитан 2-го ранга Михей Егорыч… Он отчаянно махал руками. Тройки остановились.

– Что тебе? – спросил Егор Егорыч.

Михей Егорыч подбежал к тарантасу, стал на подножку и замахнулся на Егора Егорыча. Охотники зашумели.

– Что такое? – спросил покрасневший Егор Егорыч.

– То такое, – закричал Михей Егорыч, – что ты Иуда, скотина, свинья!.. Свинья, ваше превосходительство! Ты отчего не разбудил меня? Отчего ты не разбудил меня, осёл, я тебя спрашиваю, подлеца этакого? Позвольте, господа… Я ничего… Я его только поучить хочу! Ты почему не разбудил меня? Не хочешь брать с собой? Я помешаю тебе? Напоил меня вчера вечером нарочно и думал, что я просплю до двенадцати!..»

Излив на Егора Егорыча бурный поток своего негодования, Михей Егорыч от слов намеревается перейти к делу, причём поясняет «его превосходительству»: «Я его только раз… смажу… Позвольте!»

Но генерал «не позволяет» и не пускает Михея Егорыча в тарантас, сердито указывая ему, что нет места. Ободрённый генеральским заступничеством, Егор Егорыч начинает оправдываться:

– …Я не разбудил тебя потому, что тебе незачем ехать с нами… Ты не умеешь стрелять. Зачем тебе ехать? Мешать? Ведь ты не умеешь стрелять?

– Не умею! Не умею я стрелять? – закричал Михей Егорыч так громко, что даже Больва заткнул уши. – Но, в таком случае, за каким чёртом доктор едет? Он тоже не умеет стрелять! Он лучше меня стреляет?»

Доктор, по-видимому не имеющий желания ехать на охоту, громогласно заявляет, что он не только стрелять, но даже ружьё в руках держать не умеет:

«– …Я терпеть не могу стрельбы… я не знаю, зачем вы берёте меня с собой… Пусть он садится на моё место! Я с удовольствием остался бы… Есть место, Михей Егорыч!

– Слышишь, слышишь? Зачем ты его берёшь?

Доктор поднялся с явным намерением вылезти из тарантаса. Егор Егорыч схватил доктора за фалду и потянул его вниз.

Этот приём выводит доктора из терпения.

– Но… не рвите сюртука! Он тридцать рублей стоит… Пустите! И вообще, господа, я просил бы не беседовать со мной сегодня… Я не в духе и могу неприятностей наделать, сам того не желая. Пустите, Егор Егорыч! Садись на моё место, Михей Егорыч! Я спать пойду!

Но Егор Егорыч не уступает:

– Вы должны ехать, доктор! – говорит он не выпуская фалды. – Вы дали честное слово, что поедете!

– Это было вынужденное честное слово! Ну для чего же мне ехать, для чего?

– А для того, – запищал Михей Егорыч, – чтобы не остались с его женой! Вот для чего! Он ревнует к вам, доктор! Не езжайте, голубчик! Назло не езжайте! Ревнует, ей-богу, ревнует!

Егор Егорыч густо покраснел и сжал кулаки.

– Эй, вы! – крикнули с другого тарантаса. – Михей Егорыч, будет вам ерундить! Идите сюда, нашлось место!

Михей Егорыч ехидно улыбнулся.

– А что, акула, – сказал он, – чья взяла? Слышал? Нашлось место! Назло поеду! Поеду и буду мешать! Честное слово, буду мешать. Ни чёрта не убьёшь! А вы, доктор, не езжайте. Пусть лопнет от ревности!

От этих слов Егор Егорыч пришёл в ярость – он поднялся и потряс кулаками. Глаза его налились кровью.

– Негодяй, – сказал он, обращаясь к брату. – Ты не брат мне! Недаром прокляла тебя матушка-покойница! Батюшка скончался во цвете лет чрез твоё безнравственное поведение!

– Господа! – вмешался генерал. – Я полагаю… достаточно. Братья, р-родные братья!

– Он родной осёл, ваше превосходительство, а не брат!

– Не езжайте, доктор! Не езжайте!

– Трогай, чтобы чёрт побрал вас… А-а-а… чёрт знает что такое! Трогай! – крикнул генерал и ударил кулаком в спину Аввакума. – Трогай!»

Таким образом, благодаря вмешательству генерала недоразумение улаживается. Главный виновник его Михей Егорыч садится во второй тарантас рядом с писателем Кардамоновым, которого просит описать «этого разбойника», то есть Егора Егорыча.

О Кардамонове автор сообщает, что он «послал в прошлом году в „Ниву“ статью под заглавием: „Интересный случай многоплодия среди крестьянского населения“, прочёл в почтовом ящике неприятный для авторского самолюбия ответ, пожаловался соседям и прослыл писателем». Наконец компания приезжает на место действия, и тут следует описание самой охоты: «… охотники вылезли из тарантасов и разделились на две группы. Одна группа, имея во главе генерала и Егора Егорыча, направилась направо; другая, с Кардамоновым во главе, пошла налево. Больва отстал и пошёл один. На охоте он любил тишину и молчание. Музыкант с лаем побежал вперёд и через минуту согнал перепела. Ваня (гимназист) выстрелил и не попал.

– Высоко взял, чёрт возьми! – проворчал он.

Щенок Тщетный, взятый „приучаться“, услышав первый раз в жизни выстрел, залаял и, поджав хвост, побежал к тарантасам.

Манже выстрелил в жаворонка и попал.

– Нравится мне эта птичка! – сказал он, показывая доктору жаворонка.

– Проваливайте… – сказал тот. – Вообще я просил бы вас не беседовать со мною… Я сегодня не в духе. Отойдите от меня!

– Вы скептик, доктор!

– Я-то? Гм… А что значит скептик?

– Скептик значит человеко… человеко… нелюбец, – сказал Манже.

– Врёте. Не употребляйте тех слов, которых вы не понимаете. Отойдите от меня! Я могу наделать неприятностей, сам того не желая… Я не в духе…

Музыкант сделал стойку. Генерал и Егор Егорыч побледнели и притаили дыхание.

– Я выстрелю, – прошептал генерал. – Я… я… позвольте! Вы во второй раз уж того…

Но не удалась стойка. Доктор от нечего делать пустил камешком в Музыканта и попал между ушей… Музыкант взвизгнул и подскочил. Генерал и Егор Егорыч оглянулись. В траве послышался шорох, и взлетел крупный стрепет. Во второй группе зашумели и указали на стрепета. Генерал, Манже и Ваня прицелились; Ваня выстрелил, у Манже осеклось. Поздно было! Стрепет полетел за курган и опустился в рожь.

– Полагаю, доктор, что… не время теперь шутить! – обратился генерал к доктору. – Не время-с!

– А?

– Не время теперь шутить!

– Я не шучу.

– Неловко, доктор! – заметил Егор Егорыч.

– Не брали бы… Кто вас просил брать меня? Впрочем… не желаю объясняться… Я не в духе сегодня…

Манже убил другого жаворонка. Ваня согнал молодого грача, выстрелил и не попал.

– Высоко взял, чёрт возьми! – проворчал он.

Послышалось два подряд выстрела: Больва уложил за курганом своей тяжёлой двустволкой двух перепелов и положил их в карман. Егор Егорыч согнал перепела и выстрелил. Подстреленная перепёлка упала в траву. Торжествующий Егор Егорыч поднял её и поднёс генералу.

– В крылышко, ваше превосходительство. Жива ещё-с!

– Н-да… Жива… Надо предать скорой смерти.

Сказавши это, генерал поднёс перепёлку ко рту и клыками перегрыз ей горло. Манже убил третьего жаворонка. Музыкант сделал другую стойку. Генерал сбросил с головы фуражку, навёл ружьё…

„Пиль!“ Вылетел крупный перепел, но… мерзавец доктор торчал как раз в области выстрела, почти перед дулом.

– Прочь! – крикнул генерал.

Доктор отскочил, генерал выстрелил и, разумеется, дробь опоздала.

– Это низко, молодой человек! – крикнул генерал.

– Что такое? – спросил доктор.

– Вы мешаете! Чёрт вас просил мешать! По вашей милости я промахнулся! Чёрт знает что такое, – из рук вон!

– Да вы-то чего так кричите? Пфф… не боюсь. Я генералов не боюсь, ваше превосходительство, а в особенности отставных. Потише, пожалуйста!

– Удивительный человек! Ходит и мешает, ходит и мешает, – ангел выйдет из терпения.

– Не кричите, пожалуйста, генерал! Кричите вот на Манже! Он, кстати, боится генералов. Хорошему охотнику никто не помешает. Скажите лучше, что стрелять не умеете!

– Довольно-с! Вам слово – вы мне десять… Ваничка, дай-ка сюда пороховницу! – обратился генерал к Ване.

– Для чего ты пригласил на охоту этого бурбона? – спросил доктор Егора Егорыча.

– Нельзя было не брать! – ответил Егор Егорыч. – Нельзя было не взять. Ведь я ему того… восемь тысяч… Э-хе-хе, братец! Не будь этих проклятых долгов…

Егор Егорыч не договорил и махнул рукою.

– Правда, что ревнуешь?

Егор Егорыч отвернулся и прицелился в высоко летевшего коршуна.

– Ты потерял его! Он сто рублей стоит, поросёнок!

Егор Егорыч подошёл к генералу и осведомился, в чём дело. Оказалось, что Ваня потерял генеральский патронташ, и охота была прервана. Поиски продолжались час с четвертью и увенчались успехом.

Во второй группе перепелиная охота была тоже не совсем удачна».

Благодаря неугомонному Михею Егорычу, всё время мешавшему охоте, единственным её трофеем оказался убитый суслик, которого, по предложению письмоводителя предводителя дворянства Некричихвостова, охотники тут же принялись анатомировать перочинными ножами. Но так как в суслике, по словам Некричихвостова, ничего интересного не нашлось, даже сердце отсутствовало, то решено было отправиться на болота.

«Охотники поднялись и лениво направились к тарантасам, они сделали залп по свойским голубям и убили одного.

– Ваше превосх… Егорыгорч! Ваше… Егорч… – закричала вторая группа, увидев отдыхающую первую. – Ау, ау!

Генерал и Егор Егорыч оглянулись. Вторая группа замахала фуражками.

– Зачем? – крикнул Егор Егорыч.

– Дело есть! Дрохву убили! – Скорей сюда!»

Первая группа дрохве не поверила, но к тарантасам пошла. Усевшись в тарантасы, охотники порешили оставить перепелов в покое и согласно маршруту проехали ещё пять вёрст к болотам. Тут обнарожилось, что больвы нет. Охотники задумались:

– «Ну, чёрт с ним! – порешил генерал. – Не ворочаться же за ним!

– Надо бы, ваше превосходительство, воротиться. Слаб уж очень. Без воды умрёт. Не дойдёт.

– Захочет, так дойдёт.

– Умрёт старичок, ведь ему девяносто!

– Пустяки».

Приехав к болотам, охотники увидели, что там и без них много народу, а потому двинулись дальше к казённым лесам, но и тут охота не состоялась: как только начали советоваться, кому куда идти, Некричихвостов нарисовал более соблазнительную перспективу, нежели поиски дичи. «…В силу того закона, так сказать, в некотором роде природы, что дичь от нас не уйдёт… Гм… дичь от нас не уйдёт, господа! Давайте-ка прежде всего подкрепимся! Винца, водочки, икорки… балычка… Вот тут на травке. Вы какого мнения, доктор? Вам лучше это знать: вы доктор. Ведь нужно подкрепиться?» – предложение Некричихвостова было принято.

Далее следует удивительно живо нарисованная сцена «подкрепления».

«Аввакум и Фирс разостлали два ковра и разложили вокруг них кульки со свёртками и бутылками. Егор Егорыч нарезал колбасы, сыру, балыка, Некричихвостов раскупорил бутылки, Манже нарезал хлеба. Охотники облизнулись и возлегли.

– Ну-с, ваше превосходительство! По маленькой… Охотники выпили и закусили. Доктор тотчас же налил себе другую и выпил. Ваня последовал его примеру.

– А ведь тут, надо полагать, и волки есть, – глубокомысленно заявил Кардамонов, посматривая искоса на деревья.

Охотники подумали, поговорили и минут через десять порешили, что волков, надо полагать, нет.

– Ну-с? По другой? Пропустим-ка! Егор Егорыч, вы чего смотрите?

Выпили по другой.

– Молодой человек! – обратился Егор Егорыч к Ване. – Вы-то что думаете?

Ваня замотал головой.

– Но при мне можешь, – сказал генерал. – Без меня не пей, но при мне… выпей немножко!

Ваня налил рюмку и выпил.

– Ну-с? По третьей? Ваше превосходительство…

Выпили по третьей. Доктор выпил шестую.

– Молодой человек!

Ваня замотал головой.

– Пейте, Амфитеатров, – сказал покровительственным тоном Манже. – При мне можешь, но без меня… Выпей немного!

Ваня выпил.

– Чего это небо сегодня такое синее? – спросил Кардамонов.

Охотники подумали, потолковали и через четверть часа порешили, что неизвестно, отчего это небо сегодня такое синее.

– Заяц… заяц… заяц!!! Держи!!!

За бугром показался заяц. За ним гнались две дворняги. Охотники повскакали и ухватились за ружья. Заяц пролетел мимо, промчался в лес, увлекая за собой дворняг, Музыканта и других собак.

Тщетный подумал-подумал, посмотрел на генерала и тоже помчался за зайцем.

– Крупный! Вот бы его… Как это мы прозевали?

– Да… Чего же это бутылка тут того… Это вы не выпили, ваше превосходительство? Э-э-э-э-… Так вот вы как?

Выпили по четвёртой. Доктор выпил девятую, с остервенением крякнул и отправился в лес. Выбрав самую широкую тень, он лёг в траву, подложил под голову сюртук и тотчас захрапел. Ваню развезло. Он выпил ещё рюмочку, принялся за пиво, и в нём взыграла душа. Он стал на колени и продекламировал двадцать стихов из Овидия.

Генерал заметил, что латинский язык очень похож на французский. Егор Егорыч согласился с ним и добавил, что при изучении французского языка необходимо знать похожий на него латинский. Манже не согласился с Егором Егорычем, заметив, что не место толковать про языки, где сидит физико-математик и стоит так много бутылок, добавив, что его ружьё прежде дорого стоило, что теперь нельзя найти хорошего ружья, что…

– По восьмой, господа?

– Не много ли будет?

– Н-у-у-у… Что вы? Восемь, и много? Вы, значит, не пили никогда!

Выпили по восьмой.

– Молодой человек!

Ваня замотал головой.

– Полно! Ну-ка, по-военному! Вы так хорошо стреляете…

– Выпейте, Амфитеатров! – сказал Манже.

– При мне пей, но без меня… Выпей немного!

Ваня отставил в сторону пиво и выпил ещё рюмку.

– По девятой, господа, а? Какого мнения? Терпеть не могу числа восемь. Восьмого числа у меня умер отец… Фёдор. То есть Иван. Егор Егорыч! Наливайте!

Выпили по девятой.

– Жарко, однако.

– Да, жарко, но это не помешает нам выпить по десятой?

– Но…

– Плевать на жару! Докажем, господа, стихиям, что мы их не боимся!

– Молодой человек! Покажите-ка пример… Пристыдите вашего дядюшку! Не боимся ни хлада, ни жары…

Ваня выпил рюмочку. Охотники крикнули «ура!» и последовали его примеру.

– Солнечный удар может приключиться, – сказал генерал.

– Не может.

– Не может… При нашем климате? Гм…

– Однако бывали же случаи… Мой крёстный умер от солнечного удара.

– Вы, доктор, как думаете? Может ли при нашем климате удар приключиться… солнечный, а? Доктор!

Ответа не последовало.

– Вам не приходилось лечить, а? Мы про солнечный… Доктор! Где же доктор?

– Где доктор? Доктор!

Охотники посмотрели вокруг себя: доктора не было.

– Где же доктор? Исчезоша? Яко воск от лица огня! Ха-ха-ха…

– К Егоровой жене отправился! – ляпнул Михей Егорыч.

Егор Егорыч побледнел и уронил бутылку.

– К жене его отправился, – продолжал Михей Егорыч, кушая балык.

– Чего же вы врёте? – спросил Манже. – Вы видели?