Текст книги "Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун (сборник)"

О, Небесный Владыка, прошу простить меня. Я правда-правда не могу больше терпеть, мне очень трудно жить. Прошу, помоги мне, разреши мне вернуться к моей семье на небеса!

О, Небесный Владыка, вы говорите, что на земле всему есть свой срок. У жизни есть срок, у смерти есть срок. Есть срок для убийства и для излечения. Но я не могу больше ждать. Но только перед тобой я чувствую, что самоубийство – это преступление. О, Небесный Владыка, прошу, спаси меня!

Вокруг все загудело. Это были голоса мертвых, знакомых и незнакомых, и они без остановки говорили, говорили, говорили, говорили, говорили! Собирайся, пойдем скорее! В этом хаосе множество лиц, множество глаз, ртов – все они уговаривали ее идти, уговаривали так, что душа ее металась в воздухе, а бурный поток мыслей заполнял голову. С балкона тянулись руки и, как паучьи сети, оплетали ее и тащили, но какая-то мистическая внутренняя сила удержала ее на месте.

Сознание резко потухло.

Когда Ли Ланьни пришла в себя, она стала яростно бить себя по голове. Из глотки доносились вскрики: «Я не умерла! Я не умерла! Не умерла, не умерла!»

Живой шрам. Черная дыра в душе. У каждого из нас свой предел психики и жизни. Когда мы больны депрессией или вот-вот заболеем, нужно успокоиться, тщательно привести в порядок свою душу: в какой именно этап начались проблемы? В каком конкретном месте в душе травма? Что ее загораживает? Насколько глубока эта рана?

Вы когда-нибудь разбирали так свою психику?

Когда я писала «Дневник восприятия», я была больна депрессией. Когда я писала «Очерки», я была писательницей. Дневник нужно было писать для лечения, чтобы вытряхивать туда накопившийся в душе мусор. Я хотела полностью сохранить реалистичность описываемого в «Дневнике восприятия». Это история болезни, которую могут изучать и психологи, и психиатры. Он также является фактическим материалом для широких масс, его могут прочесть и социологи. Это крик всех тех, кто убил себя из-за депрессии. То, о чем здесь написано, – это депрессия всего нынешнего поколения.

«Дневник восприятия» затрагивает тему ненависти детей по отношению к своим родителям. Это табуированная тема с точки зрения традиционной культуры Китая. С детства в глубине души мои родители были мне чужды. Годы назад я написала рассказ «Двенадцатилетний дворик», в нем отражены детские переживания.

Депрессия имеет непосредственное отношение к детству, к наследственности, к травмам и тяжелым болезням, к напряженной работе и полному стресса образу жизни, к сбою работы нейромедиаторов мозга…

Несколько друзей собрались на встрече. Как только я заговорила о стигмах детства, все, не дослушав меня, стали один за другим позорить меня: «Думаешь, только у тебя не было чувства безопасности в детстве? Ты видела, как матери сводят счеты с жизнью прямо на глазах у детей? Знаешь ли ты, что такое потерять в детстве мать? Понимаешь ли ты необъяснимое ощущение ненависти родителей?»

У меня есть несколько друзей, у которых отношения с родителями в детстве были весьма напряженными. Их матери большей частью принадлежали к первому поколению работающих женщин Нового Китая, на вид очень милые, каждая имела небольшое звание; они добивались повышения в политической сфере, стремились на передовую в профессиональной сфере, дома были женами для своих мужей и главой семьи, немного чересчур чистоплотны, хорошо отличали частное от общественного, были заботливее и доброжелательнее к чужим детям, нежели к своим.

Юнг считал, что коллективное бессознательное складывается из разных прообразов. Например, прообраз матери, героя, мудрого старика, спасителя… Эти прообразы также называют архетипами, они уже сформированы человечеством в процессе совместного эмпирического познания.

Как же выглядит «архетип матери» в мыслях китайцев? Изменился ли он с момента перехода от феодального общества к современному? Со времен моей бабушки и вплоть до моей матери, меня и следующих поколений между бессознательным «образом матери» и общественным сознательным «образом матери» существовали несоответствия, путаница, и само собой, они непременно сталкивались с жуткой болью во время «приведения души в порядок». Это изменение в психике на уровне генов, исправление целого звена в цепи поколений. В ближайшую тысячу лет мы как раз и будем этим коллективным бессознательным.

Самое большое преимущество Ли Ланьни было в ее неумолимом оптимизме, она была бойцом, который не бежал с поля боя после легкого ранения, а из-за тяжелого – не плакал. С четырнадцати лет в какие только больницы она не попадала. Операционные, катафалки, простыни на трупах, морги, гробы из красного дерева; оплакивающие покойных родственников в ночи, больной с изувеченным лицом после операции, человек на пороге смерти, истощенная лейкемией девочка, пожилая тетушка с гладкой и блестящей лысиной после химиотерапии, темнокожая женщина, которая постоянно тревожила всех руганью и стенаниями из-за уремии, тетя из палаты для тяжелобольных с нарушениями эндокринной системы, лицо которой опухло до такой степени, что стало похоже на лицо всплывшего утопленника… Все это стало для Ли Ланьни обычным делом.

В четырнадцать лет, когда мне оперировали ангиому[53]53
  Ангиома – опухоль, состоящая из новообразованных кровеносных сосудов.


[Закрыть], я сама залезла на операционный стол, сама преградила путь военному автомобилю на дороге, а когда мне еще не сняли швы, сама вернулась в дом, находящийся довольно далеко от больницы. В семнадцать я провела полгода в госпитале Гуанчжоуских военных сил, с первого октября, дня образования КНР, до Праздника весны. Родители тогда находились на севере Гуандуна, и от них не было никаких вестей. Я не плакала, уже привыкла. Я стала самостоятельной еще в девять лет.

В двадцать два года я лежала в клинике медицинского института Сунь Ятсена в Гуанчжоу в отделении эндокринопатии, на том же этаже находилось отделение тяжелых почечных заболеваний и палата для больных редкими заболеваниями. Если днем обнаруживали труп больного, то его вывозили на кушетке, и это было привычное дело. В маленькой палате, где я лежала, была двадцатисемилетняя девушка.

В первую же ночь был слышен надрывный плач – это плакали матери и дети, было беспокойно. Следующей ночью, в еще более поздний час опять кто-то плакал. Слышно было, что это родители оплакивают своего ребенка; из коридора доносилась речь медсестры, и из-за того, что она говорила, они плакали до потери сознания. Не знаю, в который час, но было темно, когда соседка по палате встала, и, скрестив руки и положив ладони на плечи, стала слушать. Через москитную сетку не было видно выражения ее лица. Я спросила:

– Сестрица, тебе страшно?

Прошло много времени, прежде чем она внезапно заговорила:

– У них у всех есть те, кто их оплакивает. Когда я умру, кто будет плакать по мне?

Я сглупила и сказала:

– У тебя есть папа и мама, которые будут плакать. Это только по мне плакать не будут.

Девушка ничего не ответила и на ощупь задернула сетку. Я уставилась на слабый лунный свет за окном, и на меня внезапно накатила грусть. Если бы я умерла сегодня вечером, то действительно бы никто не стал плакать? Где мои родители? Нет ни телефонной, ни почтовой связи. Скучают ли они по мне?

В ту ночь мне просто необходимо было поплакать. Но слез не было, лишь слегка увлажнились уголки глаз. Я вспомнила, как плакала, когда была маленькой, всегда кричала: «Ма-а-мочка!», и чем сильнее кричала, тем больше проливала слез. Я беззвучно зашевелила губами, будто произнося «ма-а-мочка»… Это было странно. Я попробовала вновь беззвучно позвать «па-а-почка», но и в этот раз не заплакала. Если я заплачу, то кого же мне тогда звать? На кого я могу положиться? О ком я буду скучать? Такой темной ночью, когда по палатам бродит смерть, кого мне слезно просить о помощи?

Некого.

Некого.

Во сне я увидела умершего деда. Он спустился с койки в морге. Я, одетая в рубашку для больных, как раз ложилась в больницу. Медсестра сказала, что мой дед хочет меня повидать. Я подумала: «Дед умер, уже прошло несколько лет, как же так?.. Господи, неужели он не умер, а на него просто никто не обращал внимания в больнице?» На полу действительно лежал дед. Медсестра не выдала ему одежду, поэтому в холоде его обнаженное тело свернулось калачиком, его тощая спина изогнулась, будто лук. Он сказал:

– Врач вызвал меня к себе, сказал, что я не переживу этот день. Они не разрешают мне больше здесь жить, придумай, что мне делать!

Его руки были холодны как лед, я стояла на коленях перед ним и держала их, не отпуская. Я не могу плакать, я должна беречь свои силы, чтобы согреть его своим теплом, я спасу его жизнь! Я продолжу держать его руки, не дам ему умереть. Дедушка упал в обморок. Никто не пришел мне помочь. Я здесь окоченею. Я умру от холода. Я боюсь, что вот-вот сама потеряю сознание и отпущу его руки. Мои руки связаны с его жизнью! Даже если я смертельно устану, заледенею, я не могу ослабить хватку. Но у меня на самом деле не осталось ни капли сил. Я волнуюсь. Я боюсь. Я начинаю злиться. Если умру, то, думаю, кто-нибудь заменит меня и поможет деду, а значит, я могу позволить себе умереть. Холодно, холодно, холодно… Я проснулась. Все тело было заледеневшим.

Следующие несколько ночей мне снились подобные сны. Во сне я уставала еще сильнее. И в каждом из снов я была свидетелем того, как кто-то умирал, или кто-то наблюдал, как умираю я, или как я была на собственных поминках, или как мы с умершим старым другом блуждали по незнакомому городку и не могли найти место, куда бы нам хотелось отправиться.

А вот другой сон.

Я вместе с каким-то путником шла по гористой местности, покрытой очень редким лесом. И в кустарнике впереди был мертвец. Я не осмеливалась посмотреть на него. Мы залезли в потрепанный грузовик марки «Цзефан»[54]54
  «Цзефан» – в переводе означает «Освобождение».


[Закрыть]. Там был большой канал, похожий на речку Хунци, вода в нем текла не очень быстро, он был всего лишь три-шесть сантиметров глубиной. Когда мы взбирались на гору, автомобиль заглох, мы вышли из него. Огляделись, а в воде канала кровь! И много-много расчлененных трупов, и все это были трупы школьников! Руки, руки, один кусок ноги, еще один, портфель, башмачки, еще ноги… Ох, голова! Как вышло, что так много школьников умерли в реке? Почему нет ни одного целого трупа? Из водопропускной трубы тоже торчали трупы, на этот раз они были целые. Непрерывно, один за другим они выскальзывали наружу. Два скрюченных трупа застряли в отверстии трубы.

Я изо всех сил закричала:

– Они же все дети, столько много детей умерло! Как же они умерли?

После пробуждения перед моими глазами все еще стояла эта картина с ручками, ножками и другими частями тела. В трубе голова школьника; скрюченное тельце другого.

Меня тошнило. Желудок выворачивало. В моей голове кто-то очень хотел сойти с ума, но я умышленно сдерживала его. Я хотела пойти позагорать. Хотела нажать на выключатель воспоминаний.

Фромм писал: «Сон – это универсальный язык человечества. (…) Когда мы спим, нам не нужно приспосабливать внешний мир к своим потребностям. (…) Мы свободны от бремени труда, от необходимости нападать или защищаться, от необходимости наблюдать за действительностью и овладевать ею. Мы видим сны, создаем в своем воображении истории, никогда не происходившие наяву и порой даже ни на что не похожие».

Во сне я в банке у окошка считала деньги, кажется, я их получала. Пачка купюр по пятьдесят юаней. Когда я досчитала до последней, то обнаружила, что банкнота на три пятых порвалась на два неровных отрезка. Я сказала сотруднику банка:

– Эта купюра не годится, поменяйте, пожалуйста.

Сотрудница, довольно полная женщина средних лет, категорически отказала:

– Не могу поменять, я вам давала целую, это вы ее порвали.

– Это не я порвала, и рваные купюры вы должны принимать.

Эта толстая женщина заявила:

– В этом случае она не подлежит возврату.

Я сказала:

– Дайте мне скотч, я ее склею.

Она ответила:

– Бесполезно, они плохо клеятся.

– Дайте, я заклею и покажу вам.

Я хотела ровно совместить части банкноты, но один кусочек всегда сдувало ветром, и чем больше я ее теребила в руках, тем больше купюра рвалась. От соседнего окошка ко мне подбежал старик, он был очень наглым, и, протянув руку, схватил купюру и превратил ее в кусок неровно порванной бумаги. Я поспешно вышла наружу и приклеила эту бумажку на землю. Внезапно она стала размером с банное полотенце. Купюра настолько истрепалась, что ее было сложно собрать, и чем сложнее становилось, тем с большим упорством я пыталась привести ее в нормальный вид, и оттого очень устала. Пришла полная сотрудница банка, посмотрела на то, как я на земле собираю этот пазл, и стала указывать, как и что делать, из-за чего я все больше выбивалась из сил, но не могла остановиться.

Усталость. Во сне, собирая по частям эту бумажку, я израсходовала все свои силы. Как же истолковать этот сон? Быть может, эта бумажка – это ты, только испорченная, разбитая ты. Это твой внутренний мир, это стоимость человеческой жизни. Ты осознала свой дефект и хочешь себя восстановить. Тебе не нравится сломанная ты. И ты считаешь, что этот дефект не твоя вина. Купюры становятся испорченными прямо в банке, значит, вина на нем. Но банк отказывается поменять их тебе на новые. Ты жалуешься, что банк дал тебе рваную купюру, однако не существует такого государственного органа, который бы разъяснил тебе твои права и выдал новую купюру. Ты вынуждена сама собирать все воедино, склеивать, сама несешь ответственность за свою ценность. Ты пробуешь собрать этот пазл, Ли Ланьни, но как бы ты ни собирала его, он все равно будет раздроблен на мелкие кусочки. Ли Ланьни не хочет соревноваться сама с собой.

И хотя эта купюра порвана, ее реальная ценность не аннулирована. В одном банке сотрудники отказались тебе помочь, но это не значит, что в целом во всей этой системе не найдется того, кто согласится принять тебя, признать тебя. Успокойся. «Не надо бояться, надо верить». И я знаю, что ты веришь.

Дело было в Шэньчжэне, мы с друзьями обедали. Кто-то заговорил об одной красавице, которая работала в офисе и страдала от клинической депрессии. Каждый день по утрам она наряжалась и садилась за рабочий стол у окна в приемной в здании высотой в несколько десятков этажей, размышляя, когда же ей прыгнуть вниз. Друг сказал:

– Такое чувство, будто эта депрессия распространяется только на офисных работниц, странно-то как.

На самом деле не обязательно. Неважно, женщина или мужчина, процент больных депрессией в Шэньчжэне гораздо выше, чем в других городах. Мужчины не ходят к врачам, в этом они упрямы, и потому терпят поражение: мужчин, совершивших самоубийства, больше, чем женщин. В книгах написано, что семьдесят процентов людей, умерших от рака, инсульта, инфаркта и прочих заболеваний, на самом деле умерли от депрессии. Я посоветовала друзьям почитать известных специалистов по психиатрии. Депрессия коррелирует с самоубийствами, а также является одной из причин такой общественной проблемы, как рост насилия.

Один из друзей искренне спросил:

– А много в Шэньчжэне больных депрессией? Почему я ни одного не встречал?

Я ответила:

– Мертвые – мертвы, а те, кто еще жив, неохотно встречаются с людьми. А еще есть те, кто переехал за границу, и не ясно, живы ли они. То, что одна я, страдающая депрессией, все еще жива и нахожусь здесь, просто смешно, это даже не несколько человек. Сейчас же… Скажем так, быть в депрессии – это нормально, а не иметь ее – наоборот.

Другой друг сказал:

– За границей немало художников и писателей умерли от депрессии. Кажется, что обладающие творческими способностями люди особенно сильно подвержены этому заболеванию.

Я ответила:

– А давайте быстро проверим, у кого еще здесь есть депрессия? За столом мы все радостные, но как только мы сравним наше состояние и разберемся в нем, то в итоге у каждого окажется депрессия. Конечно, такую депрессию называют легкой.

Рядом со мной и вокруг точно были люди, больные депрессией, они болтают с тобой и смеются, будто все нормально, но в их мыслях бесчисленное количество раз во всех деталях обдумывался план самоубийства, их беспощадная решимость непоколебима, они, как снайперы – уже направили дуло винтовки на цель и готовы выстрелить в любой момент. Когда их труп будет постепенно остывать и твердеть, живые люди скажут: «Немного не доглядел!» Люди выбирают избегать, уклоняться, упускать из виду, преуменьшать.

Когда же люди поймут и протянут руку помощи?

Эндрю Соломон в своей книге «Демон полуденный» писал: «Недавно один редактор из „Нью-Йоркера“ сказал мне, что у меня, вероятно, никогда не было депрессии. „Да хватит тебе, откуда у тебя возьмется чертова депрессия? Я не покупаюсь на такие штуки, как депрессия“». Кажется, мы были в каком-то заговоре с этим человеком, вызывая большое чувство солидарности у мира. И я сталкивался с несколькими такими людьми, по сей день это не перестает меня изумлять. Один врач, который страдал от депрессии, сказал следующее: «Уж лучше я заболею раком, по меньшей мере, я могу рассказать о том, что это такое. Но депрессию не видно, ее нельзя ощутить, как боль, никаких проявлений».

Когда-то я в тайне радовалась тому, что шрам от скальпеля после операции, напоминавший чем-то лозунг, появился на моей шее, по нему сразу было заметно, с какими трудностями мне пришлось столкнуться. Люди совсем не понимают, что такое депрессия. Как только слышат, что ты болен ею, тут же открывают свои рты: «Да забудь об этом! Нужно мыслить шире, быть сильнее». Бывает даже те, кто попытается убедить тебя: «Да не грусти! Не мелочись. Депрессия от безделья появляется». А кто-то смерит тебя взглядом и скажет: «И где же твоя депрессия? Что-то не вижу. Глупый ты. Врачи тебя обманывают».

Нет ни одного больного тяжелой депрессией, который мог бы с точностью описать все трудности, с которыми ему пришлось столкнуться. Нервная система просто отказывается это формулировать. А то, о чем можно рассказать, находится не так глубоко, и это не так страшно, и тем более нет необходимости это скрывать. Потому что эти вещи не выразить словами.

Часто меня спрашивают: «Насколько нестерпима депрессия?» И я не могу найти слов, чтобы ответить. Тем многим, кто меня спрашивал, я отвечала только: «Депрессия страшнее рака».

Сьюзен Зонтаг однажды говорила: «Болезнь – это темная сторона жизни, это своего рода другое гражданство… Сама по себе болезнь вызывает в человеке первобытный ужас. Людям так тяжело смотреть смерти в глаза… Любая серьезная болезнь, причины который непонятны и которую пытаются безрезультатно лечить, наполняется смыслом. Она становится метафорой».

В книге «Болезнь как метафора» она рассказывает о раковом больном, который, столкнувшись с этой своего рода атакой, чувствовал боль в душе. Чаще всего мы проигрываем в этой войне не тогда, когда раковые клетки уничтожают здоровые, смертельные ранения появляются из-за неуважения к человеческому достоинству.

Когда я лежала в операционном центре на кровати под номером четыре[55]55
  Произношение цифры «четыре» – «сы» – в китайском языке созвучно со словами «смерть», «умирать», и поэтому она считается несчастливой.


[Закрыть], я была в ясном уме, под местным наркозом, и то, как врач стерилизовал место операции, как вводил анестетик, как взял скальпель и сделал первый надрез, как внутри шевелились инструменты, как врач говорил медсестре принести ему что-то, как медсестра докладывала врачу о моем состоянии – все это было ясным как день.

Февраль в Гуанчжоу – самое холодное время. Операционный стол был тоже холодным, а одежда для пациентов с дырой в груди не особо защищала от холода. Я чувствовала, что металл, из которого сделан стол, действительно крепкий, высокого качества, хорошо прилипал к спине, отчего мерзли даже внутренности. Из-за такого холода конечности заледенели и онемели, сознание было восприимчивым и живым. И хотя с помощью капельницы в организм поступало успокоительное, однако можно было почувствовать холод лекарства, которое текло по трубочке; сосуды будто пили прохладительные напитки и тем самым понижали температуру тела.

Первая операция прошла успешно. Они приостановили свою работу и переговаривались рядом. Все ждали результатов биопсии. Холодно! Я прислушалась, и издалека до меня доносились звуки в соседних операционных, а вблизи – болтовня врача и медсестры. На одном из столов операция уже завершилась, медсестра, стоя у большой двери, звала родственников больного. Тут и там тягуче распевал песню звонкий девичий голос: четвертый стол – поменяли – подмели. В голове совсем пусто. Мне нужно время, чтобы все прояснилось. Я на четвертом столе. Врач и медсестра вновь начали трудиться. Почистили все с правой стороны шеи.

Разрезали нерв, перевязали кровеносные сосуды, вытерли лимфу с находящихся рядом мышц. Как же холодно! Я вся холоднее металла, из которого сделан стол. Я не думала о том, как они справятся с этими метастазами, я лишь размышляла над тем, как перетерпеть эту операцию. Молилась, вновь и вновь.

Постепенно эффект от анестезии пропал; было больно, очень-очень больно, так больно, что я уже не чувствовала холода. Больно! Рану тянуло, щипало, жгло. Я стиснула зубы так, что во рту стало кисло, они онемели и, казалось, шатались – интересно, могли ли они сломаться? Чем больше я сжимала губы, тем больше они становились похожими на резину, зубы скрипели, и боль никак не унималась. Никаких других мыслей не было, я лишь неоднократно умоляла: еще анестетика, еще анестетика! Мне нужно больше анестетика! И мне ввели еще шприц. Прошло некоторое время, и анестетик снова перестал действовать, я стонала и умоляла, и мне вновь ввели его. И опять. И вот дошли уже до пятого шприца! Почему врач не дает мне достаточно анестетика? Я же живая!

На трех из четырех прочищенных лимфатических узлов были раковые метастазы.

Февральская операция. Апрельская проверка. Мне сделали рентген всех костей тела, томографию мозга, легких, шейного отдела, в результате я потеряла сознание на столе аппарата, и меня принесли в кабинет врача, чтобы оказать скорую помощь. Один друг говорил, что если я после серии томографий теряю сознание, почему же другие не теряют? У тебя слабая воля, а потому и депрессия. Друзья и даже родители больного его совсем не понимают, пренебрегают им, неудивительно, что Сьюзан Зонтаг упомянула, что она «чувствует злость» и «с горечью наблюдает». Она говорила: «Нужно отойти от всех этих смыслов болезни, от всех этих метафор, наверное, только так мы можем освободить людей и даже утешить их. Однако только лишь уклониться от них не поможет, нужно полностью отказаться от этих метафор. Их нужно раскрыть, раскритиковать, изучить и, наконец, покончить с ними».

Результаты томографии шейного отдела. Вверху листка было написано, что и слева и справа обнаруживаются лимфатические узлы. Я спросила:

– В итоге рак просто перекочует и появится снова? Или во время операции все не до конца почистили?

Специалист ответил:

– И то и другое возможно.

Химиотерапия была похожа на военную операцию, удары следовали один за другим, один курс лечения, во время которого нужно было принимать лекарства, длился двадцать один день, затем передышка в семь дней. Бах, бах, бах, бум, бам! Прошло уже пять курсов и еще оставалось шесть дней. Из-за химиотерапии Ли Ланьни упала в обморок, и ее отвезли в центр скорой помощи.

Что потом?

Потом главный специалист Пекинской онкологической больницы сказал:

– После операции она, возможно, не будет ходить, положите ее в больницу, прооперируйте.

Жестом он показал, что слева нужно сделать длинный разрез, и с правой стороны тоже нужно сделать надрез в форме буквы «S» вплоть до задней части шеи.

– Как только я увидел шрам на твоей шее, сразу понял, что тебе неудачно сделали чистку.

Специалист по шейному отделу позвал врача из отделения патологии и двух практиканток, которые окружили меня и осматривали мой шрам, изучая то, что называется неудачной операцией. Специалист по шейному отделу сфотографировал мой шрам и сказал:

– Нам нужны фотографии для материалов, ты не возражаешь?

Я ответила, что нет. Но я изо всех сил старалась прикрыться, чтобы студенты, просматривая слайды, не увидели безобразный рубец рядом с зеленоватым истощенным лицом.

А что потом?

………

Я просто ненавижу вспоминать те ощущения после операции.

Даже сейчас, приводя в порядок свое сознание, мне постоянно хочется сбросить ношу этих воспоминаний. В ней страх, отчаяние и унижение. Их мощь попросту разрушает мою волю к жизни, силу духа. Я всегда избегаю слова «отчаяние». Доходит до того, что, если я ненароком натыкаюсь на рассуждения Спинозы об отчаянии, я признаюсь, что в дальнем уголке моей души, затянутое туманом, сидит именно оно. Моя повседневная жизнь и болезнь сплелись воедино. Я, какой-то бедный пациент с периферии, в жизни являюсь лишь нулем без палочки. И этим дням нет конца. Будучи человеком, я уже потеряла свое достоинство. И достоинство жизни было опорочено. Так зачем же жить?

В газете «Наньфан душибао» была следующая публикация: «Сегодня Всемирный день по предотвращению самоубийств». Один из подзаголовков гласил: «80 % самоубийц страдали от депрессии».

В начале 2007 года исследовательский психологический кризисный центр Пекина вместе с другим занимающимся теми же проблемами центром опубликовал статистические данные под заголовком «Самоубийства в Китае и меры по предотвращению». В Китае каждый год двести восемьдесят тысяч человек кончают жизнь самоубийством, это главная причина смерти людей в возрасте от пятнадцати до тридцати четырех лет. Около двух миллионов человек пытались совершить самоубийство.

Травма, нанесенная миру во время Второй мировой войны, привела к увеличению заболеваний психическими расстройствами в Европе и Америке на целых полвека. Мы – страна с населением в один миллиард триста миллионов человек, сколько у нас квалифицированных психиатров? За ежегодным увеличением количества нейротиков и антисоциальных людей, за цифрами, показывающими наш экономический рост, скрывается бомба замедленного действия, а за приростом финансового состояния – спящий вулкан. Какой же тип людей сосредотачивает власть в своих руках? А какой без устали трудится ради благосостояния? Какой участвует в развитии людей, обучает их? Какой тип людей останется в виде нашего коллективного бессознательного?

Не могу писать. Вскоре остановилась. Отошла от компьютера. Ли Ланьни включила функцию подавления памяти; это такой механизм снятия стресса, попытка отделить сознание от прошлого. Душа болит. Она окаменела. Чувство потери контроля.

Отпустите Ли Ланьни. Дайте ей отдохнуть.

Шэньчжэнь. Солнечный полдень. Иду одна по улице Хунлин.

Перекресток, стою жду, когда погаснет красный и загорится зеленый. Внезапно я увидела компьютер, тот самый компьютер, который я оставила в Гуанчжоу. На закрытом плоском черном ноутбуке я увидела голову Эйнштейна. Любой человек в мире знает это лицо. Растрепанные седые волосы, глубокие морщины, загадочное выражение лица, смышленый взгляд, в уголках губ застыла озорная насмешка. Он смеется: «Не осмеливаешься подойти?» Поток машин, людей, светофоры, многоэтажки, деревья – все отдаляется от меня… Голова идет кругом. Тело не двигается, душа просится в полет.

Точно. Голова Эйнштейна. Он улыбается. Он улыбается оттуда, сверху. Редкие облака разлетелись, его белые волосы растрепались, озорные морщинки, взгляд будто говорит: «Не осмеливаешься подойти?»

Это просто игра воображения или психоз?

Ненавижу воспоминания! Кровь закипает у меня внутри, обжигает так, что кажется, я взорвусь. Пустить кровь, нужно срочно пусть кровь!

Наконец я купила шприц. Дома была только моя собачка Чжоу Лэлэ. Скорее, приступим.

Не могу найти жгут. Сначала я попробовала затянуть на руке собачий поводок – не получилось! Слишком тонкий, с ним сложно управиться. Но я все же решила воспользоваться им. Правой рукой обернула и затянула его вокруг левого плеча и придавила пальцем ноги конец веревки. Открыла одноразовый саморазрушающийся шприц на десять миллилитров, его игла была достаточно толстая, я воткнула ее в самую толстую вену на сгибе локтя. Вошло две трети иглы. Не могу вытащить, застряла. Прибежала Чжоу Лэлэ. Я испугалась, что она устроит беспорядок, и торопливо вытащила шприц. Ничего не вышло.

Я поменяла шприц на пятимиллилитровый. Иголка у него намного тоньше, с ней легко управиться. Придерживая запястье, я воткнула иглу с тыльной стороны ладони. Там очень тонкие вены, очень гладкие, раз за разом я втыкала иглу и попадала куда угодно, кроме сосудов. Я включила в комнате люстру и настольную лампу. Начали. Кровь через иглу поступала в шприц, который был слишком тонким. Он наполнился. Переполнился. Кровь продолжала течь по запястью и тыльной стороне ладони. На столе появлялись лужицы ярко-красной крови. Я поспешила к раковине. Включила свет над ней.

В белоснежную раковину я вылила свежую кровь из шприца. Как будто расписывала ее. Рисовала круг, еще один. Один большой круг, посередине еще один – они напоминали спираль. Круглые кровяные потеки на дне раковины, очень красиво. На кайме раковины, на кафельной плитке, на деревянном полу в гостиной, в кабинете, на письменном столе были капельки крови. Круглые-круглые.

Это поистине похоже на произведение искусства. Очень красивого оттенка красного. Я провела пальцем по одной капельке – жидкая. Немного пахла рыбой. Там, где я проткнула кровеносный сосуд, вздулся синий пузырь, в нем застоялась кровь.

На следующий день я продолжила.

Взяла шелковый чулок, чтобы перевязать предплечье, затянула так, чтобы было и туго, и удобно. Неудивительно, что Сань Мао повесилась на чулках. В исторических драмах император часто дарит шелковый платок своей наложнице, чтобы она покончила с собой, и этот материал изначально был самым подходящим по плотности и мягкости. Шприц на десять миллилитров. Успех. Постепенно он заполнился свежей кровью, блестящей, немного теплой, совсем чуточку более глубокого красного цвета, чем вчера. Когда я вытащила толстую иглу из вены, кровь все же ударила параболической струйкой и чуть не задела компьютер. Голова слегка кружилась. Считается ли это самоповреждением[56]56
  Самоповреждение – принятый в психиатрии термин, обозначающий преднамеренное нанесение индивидом себе физического урона для ослабления эмоциональной, душевной боли. Является симптомом многих психических расстройств.


[Закрыть]?

Обычно я очень боюсь вида крови. Если вижу, что у какого-то другого человека или животного идет кровь, то прихожу в ужас. На меня наваливаются страх и тошнота, бьет дрожь, но когда я испытываю нестерпимую тупую боль в душе, обязательно пускаю кровь, и от ее вида, вытекающей из вены и струящейся по раковине, на сердце становится немного радостнее. Меня охватывает чувство удовлетворенности, жизнерадостности.

Завтра, послезавтра, после послезавтра. Продолжаю это делать.

Иногда я сомневаюсь: может, то, что я пишу – мусор? Часто я забываю, о чем хочу сказать, в голове роятся тревожные мысли. Как только они возникают из глубин моей души, я подавляю их и вдавливаю обратно. И похоже, что у этих мыслей своя жизнь, они не подчиняются мне. Они постоянно всплывают и задают мне громким голосом вопрос: «Ли Ланьни, закончишь ли ты эту книгу? Ли Ланьни, я ведь на самом деле сомневаюсь. А если тебя вновь одолеет депрессия, еще более сильная, сможешь ли ты закончить? Или ты, быть может, внезапно умрешь? Если я дам тебе шанс умереть, ты умрешь? Ли Ланьни, если метастазы переберутся в твой мозг, то ты уже не допишешь книгу. Ты не хочешь сходить в онкологическую больницу на проверку, глубоко в душе ты боишься. Ты не хочешь вновь проходить через операции. Не надо так сильно бить по клавиатуре. Ты хочешь забить меня до смерти! Позволь мне выйти, подышать свежим воздухом».