Текст книги "Артикль. №5 (37)"

Не усмотрев непорядка, Таль заходил в кухню, кивал Крешу, напряженно смотрел на действия Альфредо – экономные и безупречно выверенные, надо сказать, выпивал стакан неповторимого бульона, преподнесенного ему почтительнейшим Рахмонесом. Бульон этот настаивался трижды, на разных сортах мяса. Отведать его заходили к Талю знаменитые городские гурманы. Чашка бульона и жизнь становится краше, можно пожать руку маэстро? – спрашивал самый строгий из них. Креш выходил к ним и столик гурманов издали аплодировал ему полными, не молодыми, но еще сильными ладонями. Таль жевал кусочек черного хлебца и уходил к себе, курить сигару марки Davidoff и думать о тяготах общественной жизни с закрытыми от обилия мыслей глазами, цвета небосвода над государством Ливан в его северной части весною.

Около 11 ночи Креш взглянул на китайские легкомысленные часы на стене, со двора раздались крики, глухие звуки возни, стук хлопающей двери, короче, все то, чем сопровождается скандал. Все уже должно было идти на спад в ресторане, куда жрать-то на ночь, но никогда нельзя знать ничего заранее, бизнес этот очень хлопотный во всем мире. Предчувствие, обычно всегда срабатывавшее у Креша, не известило его ни о чем. Он отложил в сторону кастрюльку, в которой кипела подлива к итальянскому салату из свежих овощей, вытер руки о холщовое полотенчико и сказал Рахмонесу: «Сделай милость, посмотри, что там такое». Рахмонес вышел, споткнувшись о картонный ящик с только что привезенной фермером капустой кольраби, и пропал. Альфредо, подкручивая опаленный ус, с серьезным видом снимал огромные куски обжаренного мяса страшной метровой вилкой с огня и укладывал их на доску мореного дуба, отдохнуть. Он вообще не реагировал на проявления этой жизни, огонь и мясо были его жизнью. Соль и перец были ее украшениями.

Выходя на улицу, Креш вынес в горсти еду для кошки по имени Мона, которая держала всю кошачью округу в страхе и повиновении. Мона оглядела мясо, посмотрела на него и начала есть, как будто курица клевала: голова ее двигалась вверх вниз, только усы белели в скудном свете мощной лампочки над входом.

Пройдя к главному входу, обогнув угол дома, Креш увидел как Семен, в расстегнутой куртке и рубашке до пупа, сидя на лежащем навзничь на земле Ахмеде, механически совал ему кулак в ребра со словами: «Ах ты, вражина, ах ты, гад, я тебе покажу, что такое 7-й батальон липецкого ОМОНа и с чем его едят». Ахмед мычал разбитым ртом, Семен был неумолим. «Ты что, Семен, с ума сошел, я знаю этого человека, он ищет работу, у него сын болен, кончай балаган», – Креш широко шагнул, он надеялся все переиграть. Вот не наивный человек, а смотри что делает. Потому что не разбирается и не понимает правды жизни. Семен поднял к нему разбухшее от напряжения, какое-то прыгающее простое лицо из нескольких неярких линий и сказал: «Ты кончай тут свои слюни пускать, парень. Допрыгаешься со своим гуманизмом вонючим, Таль придет, он тебе башку на раз оторвет, уйди». Он крепко держал Ахмеда, затаившегося под его тушей и кулаками. Креш оценил ситуацию, Семена этого можно было валить двумя ударами руки и ноги, но это, конечно, было невозможно. Можно было ткнуть его без замаха кулаком под ухо, но не драться же со своими. Креш Семена считал своим, как и тот Креша считал своим.

Креш понимал, что если появится Таль и увидит происходящее, то будет хуже. Надо было все это как-то закруглить. Таль отошел сейчас куда-то, это была большая удача. «Отпусти, что тебе надо от него?» Креш очень не хотел нервировать этого мужика еще больше. Хоть людей не было, Рахмонес, мэтр в глубине лобби, пьяненький Вениамин с попурри из песен Синатры, и все. «Не скули, посмотри лучше, что там лежит у ступеньки», – сказал Семен почти спокойно. Креш увидел полуметровую шабарию на мокром асфальте. Нож был похож на акуленка песчаной акулы, изъятого из воды подле Газы. Зазубрины блистали и были похожи на зубы молодого хищника. Подле валялись ножны. «Я его еще вчера приметил, гордый такой, независимый, ну, ничего, я тебя научу, как родину любить», – бормотал Семен. Ахмед не мог говорить в руках Семена, непонятно было, что он мог сказать, вообще. Он мотал головой и, кажется, плакал. «Вот еще телефончик есть, видишь», – Семен кивнул на расколовшийся очень дорогой мобильник, американской фирмы, который валялся возле них без смысла и памяти. «С братом беседовал своим, говорит, прощался, указания получал, понимаешь», – объяснил Семен. Ахмед был воткнут грязным лицом в асфальт, руки завернуты за спину.

«Ты совершенно не прав, Семен, ты не разобрался. Зачем ты это сделал, почему?» – Креш задал Семену риторический вопрос. Семен был неспокоен, но весьма уверен в себе. Погода и победа помогали ему. «Тоже мне бином Ньютона, – Семен был начитанный парень, он учился в школе милиции, – дурило ты, парень, дурило, поражаюсь тебе. У него все на лице написано. Финочка-то его тебе предназначалась, неужели неясно, он сам и сказал?!» «Не верю тебе». «А что верить, не надо верить, человек так устроен, такова его природа, ты ему добро, а он тебе нож в печень, не слыхал, что ли? Мы – воины интернационалисты все про это знаем. Со времен той книги известно, читай книги лучше, чем не в свои добрые дела соваться. В Липецк езжай, в ОМОН устройся, Сеня Коврига протекцию сделает по старой дружбе, там все поймешь», – гудел Семен почти спокойно. Россия сопровождала его жизнь в качестве постоянной и неотделимой величины. При Тале Семен конечно бы поостерегся так говорить, он вообще бы промолчал. Но Таля не было сейчас, где-то он ходил, этот странный Таль.

Ничего сделать было нельзя. Ахмед пытался безнадежно мотать головой, что, мол, этот русский дурак не прав. Он свою партию уже отыграл. Никто на него не обращал внимания. Креш ушел обратно на кухню, со своей дурацкой правотой, обогащенный новыми знаниями о мире. Он был почти обречен, во всяком случае, у него был такой вид. Один ценный клиент просил марсельский рыбный суп, который требовал глаз да глаз, мог пригореть супец, надо было присмотреть, не отвлекаясь ни на что. Послышался звук полицейской сирены, все-таки полиция лучше, чем Таль. Стражи закона, а не меч его, предпочтительнее.

Таль решил прикупить одежды в дорогом магазине, который работал круглосуточно. Магазин был в новом плоском трехэтажном здании прямо за Национальным банком через дорогу. Таль показался вдруг себе оборванцем. Он примерял шляпу. Она ему очень шла, чуть сдвинутая на лоб, отбрасывая тень на светлые глаза и нежные как у девушки скулы. Даже продавщица, похожая на дикую камышовую кошку у северного берега Кинерета, загляделась. Шляпу, которая его взрослила, двубортный гангстерский пиджак и рубаху с высоким воротом приобрел Таль, небрежно выбросив на прилавок кассирши платинового цвета кредитку. «Поздравляю с покупкой, очень вам к лицу», – сказала девушка, сдувая прядь легчайших волос с муаровых глаз, произнося слова с лопающимся, сочным звуком, как при любовном поцелуе через стол в переполненном кафе. Таль всегда покупал рубашки с длинным рукавом, прятал изуродованную левую руку и вырванный кусок широчайшей мышцы спины. Цвет и рваные края этих ран, по его мнению, не красили внешний вид нежного стареющего юноши. Это было ошибочное мнение. Таль много и часто ошибался, почти с удовольствием, мог себе это позволить пока. Девушка вздохнула, глядя на удаляющегося легким шагом Таля, который ходил как кот на прием пищи, быстро, мягко и легко. Таль был ее породы котом, она это чувствовала. Но не про нее парень, это тоже было очевидно. Он шел сам по себе, не завися ни от кого, только от собственного одиночества. Знаете, есть такие люди, самые неожиданные, тихие, обычные, а как выйдет откуда-нибудь неожиданно вам навстречу, и сразу видно – царь, походка такая, поворот туловища, что ли. Так вот, у Таля не была царская походка, у него была походка кошачья. Тоже не мало, но не царь все-таки. Таль повернул направо за столиками уличного кафе с зеленым мокрым тентом и перешел бульвар, обходя тормозившие на черном, как бы лакированном асфальте, машины ночных гуляк, как тореадор обходит быков чутко и безбоязненно. Чего ему тут бояться, после всего, а, скажите? С метрового каменного заборчика ему прыгнула с возмущенным криком под ноги кошка Мона. Таль нагнулся и погладил родное животное. «Не волнуйся, видишь, папа уже дома. Тихо дома-то?» – спросил Таль. Мона прижималась к его ногам, извиваясь от счастья. Она обожала Таля, кажется единственная на свете, которая любила его. «Знаю, что тихо, знаю», – сказал Таль выпрямляясь. «Интересно, что Креш скажет и Семен о покупках, одобрят ли, время закончилось, надо уж закрываться, как они там без меня», – мысль его была тревожна. Он любил, чтобы все было спокойно и размеренно. Отступления от правил и привычек сводили его с ума. Иногда ему было неуютно, он был очень одинок, до звона в ушах.

Когда все закончилось, Ахмеда увезли, Таль все не приходил, Семен поднялся в три движения с земли, отряхивая ладони, Лиат принесла ему полотенце и он утер лицо богатыря. Опять принялся дождь. Сутулясь, Семен, уже и не так чтобы молодой, потрепанный, побитый жизнью мужчина, двинулся к рабочему месту. Рахмонес уважительно принес ему стакан финской водки и ломоть хлеба с вымоченным в винном уксусе стручком перца хабонеро. Так Семен любил, все это знали. «Ты своему другу отнеси такое же, поможет жить, может, поумнеет, – сказал Семен поучительно и довольно противно победоносно, невозможно было на него, бедного, смотреть. Он выпил залпом, встряхнув после этого пустой стакан, – нам лишнего не надо. Скажи ему, что надо залпом, как лекарство».

Как горький призрак настиг Креша безумный русский язык. Таля все не было. Где он ходил, было неизвестно. Нужно было закрывать кассу, подбивать положительные итоги этого долгого дня.

На кухне Креш походил между кастрюлями с головокружительными запахами супов, которые не пьянили, но наносили удары по его неокрепшему организму. Он был возбужден и мрачен: «Еще может все будет хорошо, пацан его выздоровеет, руки его освободят от кандалов, кинжал он свой выбросит к бабаниамаме, мы еще с ним посидим за арачком и кофейком, брат его снисходительно недобро усмехнется в смоляную лопатообразную бороду, но откажется от застолья, есть у него дела важнее. Какие такие дела, брат Ахмеда, есть у тебя? А?!»

Ночью с трудом добравшись до дома по пустым тротуарам, вымотанный донельзя, Креш связался со своим другом в конторе. Дождь рубил наотмашь, аж белые от неона брызги отпрыгивали, разбиваясь, от тротуара. Асаф сказал ему сразу, чтобы он оставил это дело в покое. «Без тебя, Креш, разберутся, забудь и все. Ты что?! Темно, необъяснимо, ужасно, ты мне веришь?» «Чего ж не верить, верю, но ты сам-то уверен?», – спросил Креш, ненавидя себя и все вокруг. «Я ни в чем не уверен, как ты знаешь. Все факты говорят против него, абсолютно все. Тут день-другой и закончат, а дальше уже без нас, и, слава богу», – сказал Асаф. В мокром окне слева поверху две зимние звезды высоко и не жарко горели над Иерусалимом и городком неподалеку в невыносимом местном климате. Здесь все неподалеку от Иерусалима, просто рукой подать. Несмотря на облачность и непогоду звезды эти были видны отчетливо и ясно. Почему? Неизвестно. Крешу было неизвестно. Он мало знал чего, вообще. Но то, что знал, знал прочно, наверняка. Он отвернулся от яркой, сияющей ночи в заплаканном окне.

Бесстыжая женщина Креша ждала его, раскинувшись на кровати, в полудреме, чего никогда прежде не было. Она не разрешала себе такого откровенного разврата никогда, считая, что скромность украшает женщину. Но она была дщерью израилевой, все-таки, не будем этого забывать, страсть и блуждающие соки тела одолевали ее. У женщины были совершенно шалые глаза, которые обещали жертвенный секс владетелю ее. Креш не отвлекал свой темный взгляд на призраки раздавленного араба и усталого, довольного Семена. И на другие посторонние детали, как-то, гудящий и не выключенный телевизор, мигание фонаря в мокрой ночи, редкий посвист шин на бульваре. Он был почти деловит и собран. Он шагнул, раз, два, к прочной кровати и уверенно и нервно взял женщину, перевернув ее на живот, весомо положив руки на ягодицы и на талию, не обращая внимания на стоны и глубокие вздохи, достав до сути, которая оказалась слаще меда и натурального сахара, очень, как всем известно, полезного для здоровья.

Ахмеда в это время, поддерживая под руки, ввели два в штатской одежде сопровождающих в кабинет расслабленного следователя, который знал арабский в совершенстве. И диалект багдадский, и диалект александрийский, и даже диалект сектора Газы, разнящийся от всех других категорически. Но в данном случае нужен был диалект шхемский или вернее самарийский. Следователь был к этому готов. «Вишь, глаза какие фосфоресцирующие, волчьи, ну-ну, посмотрим», – подумал следователь. Он намеревался разрешить эту проблему конструктивно, подходя к ней творчески, как его учили. Что он и сделал, так как суть дела была ему очевидна, срок этому дураку грозил совсем небольшой, детский, можно сказать. Что и хорошо. Следователь, распуская ткань собственного лица, не любил иметь дела с чистыми злодеями, которые не вмещались в его сознание ни с какого бока. Молодые злодеи с красивыми лицами и телами делают страшные вещи. А тут Ахмед, простой из Шхема человек средних лет с плоским сильным телом. За неосуществленные намерения, как известно, дают меньше, чем за чистое злодейство. Этому типу явно повезло. Скоро, совсем скоро, год-два, три, максимум пять, Ахмед выйдет на ласковую свободу к своей родственной семье, тихой жене, заряженной до отказа страстями, окрепшему от недуга неподдающемуся контролю матери невозможному сыну, торжествующему непреклонному старшему брату, с лицом, казалось, составленным из стальных, сверкающих деталей и все повторяющему неподдающуюся ему суру, плешивому безвольному отцу, ко всем-всем братьям и сестрам по вере и концентрированной генетике зеленого цвета без конца и без осознанного края. Вообще, не надо объяснений, они раздражают.

Разреженный кондиционером ночной воздух конторы должен был родить грошовую повесть стандартного средиземноморского раскаяния.

Но взгляд серых, глубоких глаз Ахмеда был осмыслен, уверен, тверд. Шабарию можно было оттачивать о его взгляд.

Браха Губерман

– Шеф, тут опять он. Говорит, в приемные часы каждый право имеет.

– Что ему надо?

– Родиться.

– Я же на неделе подписал разрешение, так спускай его, что ж он до сих пор у нас на седьмом небе ошивается? Каждый сам себе топ-менеджер? Работать некому.

– Там, шеф, история такая витиеватая. Та, которую он выбрал, не может это самое.

– Что значит не это самое? Ты лично ее давно выдал замуж, там все в порядке с этим самым, четверо детей есть, он идет пятым, мне докладывали. Тебя самого бы спустить туда, что-то ты работать у нас не очень хочешь.

– Только не это, шеф, помилуйте, я без сна и обеда, без выходных и праздников.

– У нас на седьмом – каждый день праздник!

– Помилуйте милостью всенебесной, только она никак не входит в нужное состояние. Не до того ей. Работа, дети, родители. Некогда.

– Эта не входит, другая войдет.

Шеф сосредоточил взгляд на огромной лиловой столешнице, монитор тут же вспыхнул неоновой голубизной. По нему закружились разноцветные записки на разных языках. Он тронул одну из них, увеличил, разглядел, потом другую, третью, сотую.

– Тут вот у меня отобраны все, как одна, молодые, здоровые, замужние. Идеально. Покажи ему, пусть выберет любую, а ты спускай его к ней.

– Он отказывается, только к той согласен, у нее, говорит, должен родиться, еще долдонит, что свобода выбора у него и право имеет.

Шеф вздохнул и отвернулся от стола.

– Лечил ее?

– Оперировалась. Я с лучшими врачами свел. Никак, шеф, говорят – невозможно.

– Легко им говорить. А у нас тут нет никакого невозможно, мы всюду должны, и никакой свободы выбора. Все, работать давай. Массаж, отвлекающий отпуск для раздумий о смысле и бренности, счастливые мгновения с иглоукалыванием, тренажерный зал, мне тут советовали гомеопатию, в общем, сам думай. Плотно займись, сроки жмут. Этому скажи, что рассматриваем его дело и отправь года на три в сад, пусть там наслаждается, пока не позовем.

* * *

– Шеф, тут опять он. Говорит, в приемные часы каждый право имеет. Его срок пришел.

– Спорт, массаж, отвлекающий шоппинг, счастливые мгновения с иглоукалыванием, гомеопатия?

– Все сделал, как велено, шеф. Плюс китайские травы с йогой и немного веры добавил. Чуток для вкуса, знаете.

– Слышал я, слышал, взывала, – шеф устало вздохнул. – Хочет новую квартиру, денег побольше, что-то еще о зарплате мужа плакала. Об этом, что всех уже достал, не взывала. Но у нас сроки, программа на пять лет. Так чего ждем, спускай его по плану вместе со свободой выбора и правами, пусть там о них расскажет. Нас тут повеселит. А я пока посмотрю, чем могу.

* * *

Его видел каждый, кто хотел увидеть, видел настолько, насколько был способен смотреть. У многих лучше получалось с закрытыми глазами. На входной двери даже висела специальная табличка, вроде тех, что указывают вход-выход в супермаркете. В общем, обычный смайлик с черной полоской вместо глаз, прозванный острословами жмурик.

Учеными доказано, что зажмуривание обостряет зрение, так что зажмуриваться было модно. Многие практиковали, большинство видели ничего в луче яркого света. Так и родилось предание, что он свет. С тем же успехом можно было называть его тьмой, смехом или дождем. И называли. Каждый называл, как хотел, и его имя зависело от того, кто смотрит.

Ему было все равно. Называют, вот и хорошо. Огненным кустом, песком или казнью? Нормально. Любое имя подходило одинаково. Отлично отражало видения называющего. Этого было достаточно, чтобы он понял и дал ответ так, чтобы поняли его.

Он отвечал всегда. Но помехи. Их приходилось учитывать. Осадки, температуру воздуха и тела называющего, скорость ветра, давление атмосферного столба и артериальное. Множество непостоянных величин. Конечно, все под контролем. Но люфт есть. Небольшой в каждом конкретном случае, а в общем – существенный. Люфт давал колебания. Каждый колебался как хотел и сколько хотел. Эти колебания обеспечивали вращение системы вокруг собственной оси. Так было задумано. Устрой он все немного иначе, оно (это все) никогда не вернулось бы на круги своя.

Это глупое выражение растиражировали газетчики в угоду плебсу. Уж очень бойкое. Оно отлично продавалось. На самом деле круги были его и только его.

Да вот они. Он посмотрел на мерцающий голубовато-зеленым светом огромный экран. Огненная колесница послушно катилась по нему с заданной скоростью. Экран дышал жаром. Он немного подправил фитиль, присыпал кое-где белым песком. Вот так хорошо. Синее, зеленое, белое, из-под него расплавленно-мягкое, ласковое огненно-красное. Не жжет, теплится.

– Это хорошо, – подумал он.

Послушал тишину. Безмолвие.

– Что-то совсем попритихли.

Он снова прислушался и с силой дунул в белый песок, выпуская красное наружу. Смотрел, как красное поглощает белое, и ждал.

* * *

Женщина средних лет вошла в аптеку, постояла секунду в замешательстве и нерешительно шагнула к прилавку, молодой высокий провизор сосредоточенно водил пальцем по экрану айфона.

– Гхм, – смущенно кашлянула посетительница и проговорила: – Мне, пожалуйста, тест на беременность.

– Секундочку, шеф, – провизор отложил айфон, строго посмотрел на посетительницу. – Тест на беременность?

Он снова взял айфон и, пританцовывая, направился к многоступенчатым аптечным полочкам.

– Я с вами. Да, нам тест на беременность, шеф.

Ирина Маулер

Да, времена сегодня особенные. Все только и говорят о силе мысли. Будто бы, как подумаешь себе – так тому и быть. Книги разные на полках книжных магазинов лежат, счастье и успех обещают.

Звонит вот мне вчера подружка. Пойдем, говорит, лекцию слушать – о том, как успешными и счастливыми стать. Приглашают в один культурный дом. Пойдем, говорю, чего ж не пойти – времени-то у меня всегда в обрез, а вот мысли умные услышать всегда охота.

Подхожу к дому этому интеллигентному – дом новый, красивый, только что отстроенный – впечатляет! Ну, думаю, если хозяева тут не только продвинутые, но и состоятельные, видно, лекция эта стоящая. Хоть бы места мне хватило, а то я ведь, как всегда, с опозданием прибыла. Поднимаюсь на лифте зеркальном, звоню. Открывает мне дверь взрослая девушка, лет под пятьдесят, крупнейшей комплекции. Заходите, приглашает, и улыбается так приветливо золотым зубом. Говорит со мной на русском – своя, значит, не придется после работы моей иноязычной головку свою дополнительно напрягать – и на том спасибо!

Прохожу я по коридору, в салон заглядываю, а там как раз подружка мне радостно машет. Рядом с ней еще одна мадам сидит, косу плетет от нечего делать. Я головой кручу: где же общество продвинутых желающих?! Нету никого, только мы да лекторша напротив. Она хоть еще ничего не сказала, но сразу видно – нам не чета. Бумажками пошелестела, туфли скинула, воздуха в грудь набрала и как принялась тараторить на иностранном! Мы аж от неожиданности чуть не задохнулись, но делать нечего – не встанешь же посредине лекции, тем более, что она бесплатная, спинку свою красивую неинтеллигентно не покажешь…

Сидим, слушаем, глаза умные делаем. Но я еще ничего, подружка моя тоже кое-как через пень-колоду, а вот третья мамаша важно головой машет, в глаза преданно смотрит, но чует мое сердце – ничего не понимает! Объяснила нам лекторша, что делать, ручки шариковые раздала: пишите свои проблемы, говорит.

Я, как приличная, сижу, напрягаюсь, зато подружка моя сопротивляется – нет, говорит, у меня проблем, все у меня замечательно. А мамаша и вовсе спрашивает: что же это за проблемы такие могут быть у человека? У меня, говорит, одна проблема – дочка моя со мной разговаривать не желает, в дом к себе не зовет, а по телефону не дозвониться – зять трубку берет и меня к дочке не подпускает. Нет, вы не думайте, мамаша говорит, дочка моя выросла в интеллигентной семье – просто с зятем не повезло, я его уже и отравить думала, да все никак до него не доберусь. Это он дочку и настраивает на меня, безобидную!

При этом мамаша так глазом сверкает, что я на всякий случай от нее подальше отодвинулась. Ну выбрал, наконец, себе каждый проблему. Я для себя скромность определила – не могу через эту самую скромность назвать себя самой обаятельной и привлекательной. Подружка моя посопротивлялась еще немного и сдалась: говорит, я самодостаточная слишком, через эту мою в себе уверенность все мужики мне не интересны, с ними скука одна и пустые хлопоты. Но все равно как-то скучно жить мне без интереса мужского… А вот мамаша все никак ничего писать не желает. Не моя, утверждает, проблема, что зять дочку на некрасивые поступки подбивает и бабушке видеться с внучкой не дает.

Мы ей уж так мягко намекаем: ты подумай глубже, может, себя обвини в чем, а то лекторша нервничает, в дискуссии вступает, а на часах время упорно в сторону ночи движется. А она ни в какую – упертая такая попалась, никак духовно продвигаться не хочет. Ладно, говорит лекторша, идем дальше. А кем бы вы были без этой своей проблемы, спрашивает, и в глаза каждой норовит заглянуть. Я говорю, ну ясное дело, была бы самой-самой уверенной в себе и через эту уверенность давно уже стала бы супервумен!

Молодец, говорит лекторша, и на подругу мою с надеждой глядит: «А ты бы как жизнь свою осуществляла?» Подружка моя на нее светлым взглядом смотрит: «Без продвинутости своей я бы, конечно, кого-нибудь уже давно подцепила и жила себе припеваючи. Но, думаю, долго бы не выдержала – чего эту обузу на себе тащить? Мужик нынче слабый пошел, несостоятельный – корми его, выгуливай, еще и убирать за ним надо». Нет, говорит, не хочу такой жизни! Уж лучше самой у телевизора скучать.

Смотрю я на мамашу, а она и вовсе плачет: не я виновата во всем, говорит. Дочка моя и муж ее меня довели – вот, сижу, рыдаю. Успокаивайте меня. Я ж сюда чего – зря пришла и время свое драгоценное тут с вами трачу? Не виновата я ни в чем, а вот что делать с дочкой, не знаю. Сидим, молчим, ждем, пока отплачется. Лекторша наша как-то немного взгрустнула, но ничего, видно, упорная. Ты, говорит, мамаша, отчет себе дай: какая твоя вина в этом деле. А мамаша на своем стоит, и лекторша на своем.

Ну, думаю, влипла! Никто, кроме меня, свою вину, проблему то есть, не признает и признавать не хочет – придется до утра сидеть. Но видно лекторша тоже смекнула, что время позднее, а ей еще домой как-то доехать хочется. У нее-то все в порядке, она свою проблему давно решила: я, говорит, своей замечательной невестке теперь всю правду-матку в лицо режу. Раньше чипсы внуку куплю и сказать боюсь, а теперь после курса этого, на который я вас пришла агитировать, сразу и говорю. Моя невестка меня за это только обнимает и ценит больше, чем мать родную.

А вот вы, спрашивает, когда собираетесь этот курс успешный пройти? Всего-то и стоит он две тыщи за целых два с половиной полных дня. Вот после него-то у вас проблем и не останется! С меня начала, к себе на стул вызвала и так подробно в глаза смотрит, так доверительно, так нежно. Ну что, говорит, вижу я, ты свою проблему осознаешь. Молодец, далеко пойдешь, только курс ты должна прямо завтра брать – чего ждать, спешить надо. Посмотри какая ты красавица! Жалко время терять на сомнения, вот и бланк, подпиши.

Ну, тут я заартачилась. Конечно, очень хочется себя, наконец, красавицей ощутить, но денег как-то жалко. Тем более, на днях уже отдала кругленькую сумму за надежду, поэтому, думаю, с красотой и повременить можно. Надежда – она главнее.

Поперекидывались мы взаимоуважением с лекторшей минут пятнадцать, поняла она силу моей мысли и за подружку мою взялась. А та прямо ей так в глаза и говорит: не буду платить, я в интернете и так всего начиталась, сама умная. Лекторша к мамаше бросилась. Ну что вы, говорит, такая упрямая? Для вас же курс послезавтра на русском языке открывают, эксклюзив! Когда еще таких как вы наберем? Платите теперь, и будет вам хорошо.

А мамаша опять за свое: нет, говорит, проблем у меня, дочка во всем виновата, и снова в слезы. Нет, думаю, бежать отсюда пора. Мамаша никогда от своего не отступится, да и лекторша тоже схватилась за нее, как утопающий за круг спасательный. Мне ее даже жалко стало: ну что она своему начальству завтра доложит – три часа казенного времени, булочки получерствые на угощение, и все коту под хвост!

Ушла я в двенадцатом часу, на занятость сослалась. На следующий день звоню подружке, спрашиваю: ну, чем дело закончилось, кто кого в несостоятельности убедил? Оказалось, мамаша выиграла – до часу ночи лекторшу держала, но не сдалась. Вот такие мы крепкие женщины – беспроблемные. А проблема-то, оказывается, у лекторши была: ну не умеет она убеждать, и все тут.