Текст книги "Артикль. №5 (37)"

Галина Получанкина

Сергей не мог понять, почему он сегодня целый день так упорно смотрел на часы. Давно он за собой не замечал этого студенческого легкомыслия. С тех самых студенческих пор и не замечал. А тут утром просматривает почту – на часы. Проводит летучку с менеджментом – опять туда же. Едет на объект – и так раз рукой к глазам, а который час. Что? Почему? Обычный рабочий день. Ничего нового. Только вот голова страшно болит. С утра ещё было терпимо, сейчас уже трудно открыть глаза. И что? Зачем смотреть на часы? Чтобы понять, когда же эта боль прекратится? Смешно.

Головные боли тоже не были для него новостью. Беспокоили, но не часто. Это началось после сорока. Давление? Но Сергей не углублялся. Не ходил к врачам. Ничего не измерял. Не суетился. Проходило же. Искренне был уверен, что на всё воля божья. В карьере, да – мужику надо грызть всё вокруг себя и, по возможности, зубами – иначе ничего не получится. А здоровье? Гены – вот его главный камертон. Мать умерла в пятьдесят пять от инсульта. У него ещё куча времени. А там посмотрим.

Сергей позвонил Анне Петровне, чтобы принесла чаю с лимоном. Секретаршу выбирал нестандартно, главными достоинствами на этой должности cчитал мозги, быстроту реакции и знание иностранных языков. Выбирать было непросто. В основном приходилось наблюдать тех, кто не понимал разницы между секретарским делом и модельным бизнесом. Это в лучшем случае. В худшем – думали, что в его компании найдут всё и сразу.

Среди этих сисястых и губастых дур Сергей с трудом смог выцарапать и разглядеть незаметную фигуру Анны Петровны, внешне невнятную, но почему-то ему иногда казалось, что именно она руководит вот уже десять лет его строительной компанией.

Анна Петровна принесла чай с лимоном. Спросила, как он себя чувствует. Сергей произнёс только одно слово: «голова», – и для убедительности постучал по макушке пальцем. Анна Петровна тут же вызвала шофёра.

Сергей сидел в машине и держал руками голову. Боялся, что, если отпустит руки, она оторвётся от тела и улетит через окно. И тогда, если его посадят на коня, то в этом случае он вполне сойдёт за всадника без головы из его любимого в детстве романа Майн Рида. Сергей решил провести эксперимент над собой, отпустив голову в свободное плавание. Но она не оторвалась, только что-то внутри неё там гудело, скрипело, выло и давило на мозги.

Когда вошёл в подъезд, уже слабо понимал, где находится. Что-то консьержка сказала, но он не разобрал и не ответил. Ноги ещё сопротивлялись недомоганию и с трудом, но поднимались по лестнице. Он ещё успел подойти к первой попавшейся двери, открыть её, сделать пару шагов и рухнуть в темноту.

Когда очнулся, понял, что лежит в том же углу, в который упал. В чужом и незнакомом. Всё внутри дрожало от холода. Он хотел пошевелиться, чтобы согреться, но не смог. Что это? Смерть? Уже? Не думал, что так быстро. Непонятно – где. Непонятно – с кем. И главное, без стакана воды.

– Серёга, ты меня слышишь?

Это был женский, незнакомый голос. Кто это? Он умер, улетел наверх, и там с ним уже кто-то разговаривает? Здорово. А все ломают голову, что же там будет после. А оказывается, всё есть. Люди, ау. Жалко, что никто его не слышит. Вот так, наверное, и мёртвые. Они нам кричат, а мы их не слышим.

– Серёга, – продолжал женский голос шёпотом. – Мы с мужем сегодня идём в Большой театр. Как – в какой? В Большой, я ж тебе говорю. Ну, что делать, встретимся завтра на работе в обеденный перерыв. Мужу принесли билеты. Весь его отдел идёт. Ладно, Серёж, я ещё не одевалась (в этом месте она хихикнула). Целую, пока.

Голос незнакомой женщины вернул Сергея на землю. Он попытался крикнуть, чтобы она его услышала. Но ничего не получилось. Ни крика, ни движения. Ничего. Только ноги мёрзли, а в голове били барабаны.

Она ушла. И Сергей опять остался один. Нет, не один, а с ароматом её духов. И он точно знал, каких. Это были духи Шанель №5. Эти духи он дарил единственной женщине. Двадцать лет назад. Потом были другие духи и другие женщины. А Шанель №5 – только один раз. И только ей. Почему она? Пожал бы в этом месте плечами, но не может. Валяется где-то, и ни крикнуть, ни пошевелиться. Только аромат Шанели рядом. Но не её.

Когда он поцеловал её в первый раз, она улыбнулась. Его это даже оскорбило, и он спросил, почему? Она не ответила. Дурак, не мог сообразить, что она целовалась по-настоящему в первый раз? И чтобы это скрыть – улыбалась? Ничего он тогда не понимал. Не понимал даже, что не любила она его. Не-а, не любила.

А он водил её в студенческую столовую. Один раз – в театр. А в ресторан как-то не пустили, потому что она была в спортивном костюме. Нет, Шанелька ничего не требовала. Только очень любила целоваться. Заберутся на последний этаж подъезда, где она жила, и целуются до утра. Или пока соседи не попросят. А на лекциях сидели, всегда взявшись за руки. Целый год – рука в руке. Или это молодость такая ненормальная, или они были сумасшедшими? Сейчас, лёжа в чьём-то углу и не имея возможности пошевелиться, постичь он эту мысль не мог. Голова мёрзла, а ног он уже не чувствовал совсем.

Вспомнил, как однажды деньги у него закончились. А стипендия была ещё за большими за горами. Встретился, как всегда, со своей Шанелькой, а утром просыпается, смотрит – в кошельке 5 рублей. Откуда? Он сразу всё понял. А она, глупая, не призналась. Только улыбалась, как тогда, когда он её в первый раз поцеловал. И ещё подумал – ну, уж если заботится – точно любит. Дурак, просто пожалела. Через полгода она пришла к нему и с той же, его любимой улыбкой сказала, что полюбила другого, что всё у них кончено. И так просто и легко сказала, что он ничего не мог сообразить. Ну, уходит – ну, вернётся. Ну, полюбила – ну, разлюбит. А она больше не пришла.

Люди, кто-нибудь, помогите! – кричало его сердце, но не голос. Голосу уже было всё равно, он умер, а сердце еще сопротивлялось и жило. И хотело тепла и света. А он не мог ни крикнуть, ни пошевелиться. Ну хоть кто-нибудь…

Через год была встреча выпускников. Он к тому времени уже был женат. Женился на первой, которая позвала. Шанелька тоже приехала. Нет, духи уже были другие. Но улыбка та же. Когда она посмотрела на него, он готов был в эту же секунду выпрыгнуть из своего обручального кольца, рубашки и трусов. Но она не позвала. Только печально смотрела на его кольцо. А потом сказала, что не замужем.

Его тело уже совсем перестало ему принадлежать, и он им больше не чувствовал ничего. Неожиданно за стенкой зазвенел мобильный. Ответил мужчина. Хозяин дома? Муж жены, которая наставляет ему рога?

– Так, слушай меня внимательно, – каждое слово, которое он произносил, ударяло Сергею в голову, – не подписывай ничего. Приеду после театра, разберусь. Всё.

Чего он так орёт, руководитель хренов? Мужчина заговорил снова, но интонации в голосе поменялись.

– Маруся, сегодня не жди. Встретимся завтра. Ну, Марусечка, я тоже скучаю. Но сегодня никак. Культурная программа по работе. Тебя взять? Никак не могу. Сама должна понимать. Всё. Давай, до завтра.

Сергей больше не пытался звать на помощь. Бесполезно. Жизнь уже вырывалась из его тела. Он собрал все свои последние силы, чтобы задержать сознание. И вспомнил, как года три назад попал в реанимацию. Он был в коме. Подскочил сахар, а он и не знал, что у него диабет.

Он точно помнил, что был в то время женат, но когда его перевели в палату, за руку его держала Шанелька. И не уходила. И в первый день, и на второй, и на третий. Сказала, что живёт в Америке. Муж профессор, и есть сын. Кольца не было. А он всё время смотрел на её правую руку. Он хотел там увидеть кольцо, которое ей подарил профессор, но его не было. Не было. Не было. Она приходила каждый день и ждала. Ждала. Ждала.

На его голове уже лежал огромный ледяной ком и давил на то, что еще там осталось от него. Кто-то барабанил в дверь. Кричали. Бегали. На миг ему показалось, что он слышит голос Анны Петровны. Духи №5 приблизились и накрыли его с головой. А он уходил от них всё дальше. Всё быстрее. И уже ни у кого не было возможности его остановить.

Виктория Коритнянская

Несчастье свалилось на жителей дома на Успенской в виде хасидской синагоги по соседству. Синагога была маленькая и никому не мешала. Она никому не мешала, пока местная ее община не решила пристроить к ней сзади второй этаж.

Вначале несчастье кралось незаметно. Жители видели из своих окон, как бесшумно разбирают часть стены бородатые мужчины в кипах. Они наблюдали за этим несколько дней с большим интересом. Работающие мужчины в долгу не остались. Они рассмотрели всех жильцов в мельчайших подробностях и наизусть выучили их вкусы. Даже с закрытыми глазами, они могли точно сказать, в какое время суток, что, из какой чашки и со сколькими ложечками сахару пьет каждый из них.

А потом приехал трактор. Он начал рыть канаву под фундамент и его надрывное рычание наполнило сердца жителей дома смутным беспокойством. Щемящая тревога бесшумно выползла из-под его колес и притаилась во дворе синагоги. К обеду она заползла во все открытые окна и двери, она испортила вкус чая и снилась в ужасных снах малолетним детям. Праздное наблюдение сменилось круглосуточным слежением. Тяжелые взгляды жильцов дома мешали бесшумным мужчинам получать удовольствие от работы. Тучи непонимания, мрачных подозрений и горького ощущения несправедливости окружили маленькую синагогу плотным, почти осязаемым кольцом. В воздухе к запаху котов и жареных блинчиков примешался терпкий дух антисемитизма.

Когда стена, миновав крышу, стала расти выше, стало очевидно, что случилось несчастье. Его было видно отовсюду и его прибывало. Жильцы начали действовать. Они разработали план и утвердили членов делегации. Они написали гневное письмо и с ним двинулись к синагоге. Там, пройдя сквозь золото вестибюля, они попросили главного.

Раввин вышел к ним почти мгновенно. Он приветливо улыбнулся, и маленькие его глазки весело заблестели за толстыми стеклами очков.

– Чем могу быть полезен, милые дамы? – слегка наклонившись и широко разводя руками, спросил он.

Женщины растерялись. Сияющая улыбка ребе мешала разгореться скандалу. Густая тишина висела в воздухе, как забытая сухая рыба на шворке.

– Милые дамы, чем обязан я такому визиту? – еще раз вежливо спросил он.

– Вот, – нашлась, наконец, женщина и, стремительно выступив вперед, протянула письмо.

– Вы строите незаконно! Это – нарушение! – вдруг разом, громко перебивая друг друга, загалдели члены делегации.

Ребе подождал, пока наступит тишина. Он несколько раз тронул седую свою бороду и, близоруко прищурившись, тихо спросил:

– Дорогие дамы, это я строю? Разве это я строю? – вдруг вскричал он, показывая им свои чистые холеные руки. – Это они строят! – твердо отрезал он, указывая в сторону бесшумно работающих мужчин в кипах. – Извините, мне пора, – тихо добавил он через секунду и тут же бесследно исчез в толстых складках гардины.

Густая тишина снова повисла в вестибюле, и стоны лебедки, тянувшей на крышу стопки ярко-красной, нагло сверкающей заграничной черепицы, разрывали ее иногда своим жалким плачем. Менора грустно сверкала золотом, и суровый Моисей грозно взирал на женщин с огромной картины. Девственно белое, так и непрочитанное письмо одиноко покоилось в руках храброй женщины.

– Вот и поговорили… – сказал наконец кто-то в толпе. И в тот же час всем стало ясно, что несчастье, бесповоротное и неумолимое, свалилось на их головы.

Баба Дора дорабатывала последние месяцы. Она с радостью ожидала пенсии, и мечты о спокойной размеренной жизни разукрашивали скромный ее быт радужными красками.

Гром грянул, откуда не ждали. Единственная ее дочь Наташа начала разводиться с мужем. Оформление пенсии совпало с судебными тяжбами. Наташа судилась с мужем за квартиру, делила детей и нажитое имущество. Когда вожделенное, бледно-оранжевое удостоверение лежало у бабы Доры на ладони, Наташа, проиграв по всем искам, переехала с детьми жить к маме. Она заняла большую светлую комнату и забила ее вещами. Беспорядочно наваленные в кучи, они подпирали остроконечными вершинами потолок, путались под ногами и сиротливо лежали на стульях. Дети с радостным визгом покоряли эти вершины, они прятались в завалах постельного, примеряли мамино зимнее и с удовольствием играли в «Староконный».

Баба Дора помогала дочери, как могла. Она безропотно гуляла с детьми в Дюковском парке, варила им молочные каши и рассказывала на ночь сказки. Но однажды с ней случился припадок, и на скорой ее увезли в больницу. Домой баба Дора вернулась уже лежачей.

Наташа к тому времени устроилась рыбной торговкой на Привоз. Она пропадала на работе целыми днями, и неухоженные забытые ее дети дурели в тесной, забитой вещами комнате. Лежачая баба Дора пыталась кричать, но дети, удостоверившись в полной безнаказанности, не слушались. Когда Гена, шестилетний ее внучок, перешел все границы, она, наконец, решилась на разговор с дочерью.

Вечером, придя с работы, Наташа шумела на кухне. Она принесла домой тюлечку и, низко склонившись теперь над кулечком, по-деловому, одним быстрым рывком пухлой маленькой ручки отрывала ей головки. Потом, захватив кастрюлю с холодной картошкой, Наташа перешла в гостиную. Плюхнувшись с размаху на стул, она сосредоточенно принялась за ужин. Картошки бесследно исчезали во рту Наташи, и сверкающая металлическими боками тюлечка догоняла их в стремительном полете. Баба Дора молча смотрела с кровати. Она не решалась начать разговор…

– Шо это пахнет? – вдруг, брезгливо поморщившись, спросила баба Дора, нюхая по сторонам воздух.

– Я провонялась хуже некуда, – равнодушным уставшим голосом ответила Наташа. – Сейчас доем и сменю. Представляешь, ночвы на себя сегодня перекинула, – с улыбкой добавила она, деловито выплевывая рыбий хвостик. – Гэна, – закричала она вдруг громовым голосом. – Я шо сказала, закрой шкаф и отойди!

Баба Дора встрепенулась. Услышав имя внука, она, приподнявшись на подушках и вдохнув полной грудью, истерически прокричала:

– Я так больше не могу. Нужно что-то делать… Олечка еще куда ни шло, но твой Гэна, – взвизгнула она, также как и Наташа, произнеся имя ребенка через твердое «э». – Он ведет себя просто невозможно. Он дразнится, он прячет мои очки, он бьет Олю и совсем не хочет кушать… – последние слова были сказаны бабой Дорой уже сквозь слезы.

Наташа в растерянности молча уставилась на маму.

– Мама, шо вы от меня хотите? Догоните и набейте! – громко прокричала, наконец, она, со злостью вырвав толстыми короткими пальчиками зажатый между губ рыбий хвостик. – Вы же знаете – я вам все разрешаю! – добавила Наташа и, стремительно вскочив, стала убирать со стола. Сквозь грохот посуды было слышно, как, плача, тихо скулит на кровати баба Дора.

Неожиданно Наташа, воздев руки к небу, загремела:

– Я работаю! Я света белого не вижу за этой тюлькой, я пропахла нею, как не знаю хто, – тоже начиная плакать, кричала она, – а вы мне за детей! Давайте зарежем их, что ли, чтобы вам хорошо лежалось! – выкрикнула она, бросая полный отчаяния взгляд на маму. – Шо, шо вы от меня хотите? – зарыдала она, упав на стул.

Дети испуганно затихли. Гена, молча рисовавший фломастером на обоях собаку, с удивлением смотрел на плачущих женщин.

– Гэна, иди сюда, детка, – сквозь слезы тихо позвала Наташа. Прижимая к пышной груди прибежавшего мальчика и стараясь заглянуть ему в глаза, она ласково шептала:

– Гэна, говори маме, я буду вести себя хорошо. Я буду помогать бабушке, я буду хорошо кушать…

– Я буду, буду… – растеряно мямлил Гена, вяло вырываясь и испуганно выглядывая из-под толстых рук мамы на плачущую бабушку.

Неожиданно всхлипы женщин прервались громким свистом закипевшего чайника.

– Ну вот, чайник закипел… – отпуская Гену и вытирая пухлыми ладонями мокрые глаза, грустно проговорила Наташа. Не сказав больше ни слова, она медленной и уставшей походкой вышла на кухню заваривать чай.

Вечерний сумрак вползал с улицы в окна, и в наступившей тишине отчетливо было слышно, как тикают старые часы над бабушкиной кроватью.

– Дети, идите сюда. Я расскажу вам про войну, – раздался вдруг голос бабы Доры.

Дети послушно влезли на кровать. Они сели почти вплотную к бабе Доре и жались к ней каждый раз, когда она, показывая взрыв, с громким криком «бах-х!» подбрасывала вверх длинные худые руки.

Марина Стратиевская

Я повожу носом, но не чувствую никаких запахов жизни, только камень, пласмасса, железо. Вхожу в клочья тумана, сливающиеся в поблёскивающую, серую, мягкую стену. По сторонам, боковым зрением, угадываю черные, крест накрест, перила. Нарастает досада, под селезёнкой набухает бутон будущей тревоги: времени на пространство не хватит. Весь я один громадный, состоящий из разных датчиков, щёлкающий счётчик. Каждая жилочка моего тела это секунды и секунды по дороге к ожидаемому от меня.

Александр Аронович сидел за дубовым столом, занимающим половину комнаты, и надписывал, по старинке, конверты. Его неудержимо клонило в сон, и это было досадно, ведь сейчас утро, а ночью он хорошо спал.

Последнюю зиму Александр Аронович потратил на то, чтобы организовать встречу выпускников техникума, в котором учился 60 лет назад. Вспоминая людей, когда-то бурлящих толпой вокруг него, он поражался, с каким усердием всю-то жизнь рвал связи, сначала с родным местом, нечаянно уехав на чужбину, потом умерли родные. Эти процессы происходили якобы независимо от его желания, но потом, потом он последовательно оборвал контакты с пространственно-временными знакомыми (по месту работы, по времени учебы), оставив связи нерушимые. Это оказались книги. Даже не те, кто их писал, не дай бог.

События тоже наскучили ему. Он перестал брать в руки газету, включать телевизор. Но мелкие эмоции, орошающие с утра до вечера человека, как дробный грибной дождик, теперь слились в монохромный поток внутреннего стремления к движению. Говорят, у стариков бывают страхи. Александр Аронович, наоборот, последовательно перестал бояться всего, зато осталось одно, но мощное опасение остановиться.

А тело одряхлело настолько, что от социальной службы ему выделили помощницу, Нату. Сегодня она пришла не по расписанию, чтобы застать его, наконец, не спящим. Обычно он встречал ее затуманенным взглядом, уверяя, что задремал «только сейчас» и что не сомкнул глаз ночью. А Ната подозревала, что он спит чуть ли не 20 часов в сутки, и ее раздражали жалобы Александра Ароновича на бессонницу.

Сейчас Ната, открыв своим ключом дверь и свалив покупки у порога, стояла, вглядываясь в неподвижную спину грузного, с красивой седой головой человека за письменным столом. Она угадывала исходящее от этой спины недовольство.

Досада становится доминантой моего существования. Досада на помехи движению. Тягучее чувство то усиливается, то сходит почти на нет, но не оставляет меня ни во сне, ни наяву.

Я всегда был обращен к окружающим именно надежностью своей, и мне крайне неприятно, что я подвожу кого-то. Накануне меня попросили перед работой заехать к заказчику, и я согласился выкроить пару часов, не ставя начальство в известность. И вдруг я обнаруживаю себя на работе, значит, наша договоренность сдвигается в лучшем случае часа на четыре. Волна паники начинает подниматься во мне. Я говорю начальнику, что сейчас уйду, а доработаю потом и бегу по аллеям к шоссе, пытаясь набрать номер такси. Для этого нужно угадать, за какой клавишей скрывается русская буква «т», так как на моем телефоне нет русского шрифта, но телефонная книжка на русском. Минуты уходят, я промахиваюсь, появился вообще какой-то другой язык, не английский даже, видимо, суетясь, я нажал регистр выбора языка. Мелькают белые от солнца песчаные дорожки в обрамлении серой зелени, я пытаюсь спрямить путь к шоссе, машу рукой, кажется, такси? Ах, нет, показалось. Продолжаю пытаться найти слово «такси» в телефоне, мучительно торопясь вспомнить название улицы, по которой бегу. Это та же улица, на которой я живу, но за пределами жилой зоны она почему-то меняет название, и я эти названия помню столько же времени, сколько помню себя, а сейчас, когда надо будет сказать таксисту, где я, никак не могу вспомнить, как же называется эта улица. И почему заказчик, с которым я договаривался на утро, не звонит? Значит, еще не спохватился. Я немного успокаиваюсь, вот-вот дорожки закончатся, я уже вижу шоссе и машины, можно будет просто поймать такси, к тому же на работе меня уже не ждут, и я могу спокойно сделать все, о чем договаривался с заказчиком. Несмотря на то, что досада не покидает меня, где-то в глубине души я уверен, что успею. Ведь всегда есть программа максимум и программа минимум. При определенном усилии программу минимум уж я точно выполню, и заказчик ничего не заметит. И я начинаю перебирать мысленно пункты, которые выполнить необходимо. А, развязался шнурок, не удается схватить лохматые концы, потом обнаруживаю, что надо перешнуровать все заново, иначе не смогу бежать, а бежать надо, а то не успею. Досада растет, но вот я уже бегу по анфиладам комнат («бегу»! да я же еле передвигаюсь, хотя сердце стучит на разрыв), батюшки, какое все затхлое, и потолок низкий, никогда не замечал. А эта круглая комната, она откуда? Ах, это же та комната, до которой все не доходят руки и которую подспудно я все время хочу, наконец, прибрать, ведь там мои давние, еще детские, вещи. Дорогой моему и только моему сердцу хлам из родных мест. Да, это та заброшенная комната, я сразу ее вспомнил и в то же время смотрю на всё новым взглядом, как бы со стороны. Каждый предмет здесь знаком мне и дорог, но какая же странная конфигурация, вот не замечал никогда. Я не торопясь, внимательно оглядываю комнату по периметру шестиугольника. Окон нет, потолок скошен и пол с выбоинами, там, в углу, уходит вниз. Видимо, там скапливается влага и поэтому такой запах. Затхло, страшно душно.

Но что же я стою чурбаном, ведь мне совершенно необходимо, кровь из носу, сделать еще и это, еще и то…

Ната со своего места ясно видит, что на чуть повернутом, белом, как бумага на письменном столе, лице застыла струйка алой крови. Она уже все поняла, но не проговорила про себя, отгоняя. Подошла, тронула руку пониже плеча, и старик стал медленно падать, опускаться на пол. Он был большой и грузный, поэтому нечего было и думать подхватить его. И хотя Ната, не осознав, почувствовала, что его рука была холоднее, чем ее пальцы, она увидела, не веря глазам, что тело старика, заваливаясь, не просто распласталось на полу, а на мгновение его очертания исказились так, будто оно вдавливалось в каменные плитки.

Вдавливаясь и вдыхая, я закрываю глаза, отключаю слух. Пусть думают, что я заснул, в последнее время меня всё упрекают в том, что я путаю день с ночью и сплю слишком много.

Приходят мои друзья, мои знакомые, приходят толпами и ведут себя со мной, как с больным. Это написано у них на лбу, они не спорят со мной, не рассказывают новости (ведь новости всегда ужасны), не ссорятся между собой, как бывало, когда они наскакивали друг на друга, одним глазом кося на меня: а ну, кто прав? Нет, теперь они стоят рядом со мной тихо, опустив голову, и я поражаюсь как же их много, моих друзей, с которыми я давным давно разорвал все связи, усердно трудясь над этим разрушением. Они стоят рядами, плотно, как только комната вместила их?

Душно страшно, и поэтому я пытаюсь угадать трещинку, щелочку в стенке или в полу. В нос бъют запахи камня и железа, я задерживаю дыхание, как только могу, а потом вдыхаю тихонько, подспудно, животом. И начинаю издалека ощущать мокрую, теплую всегда землю. Мышцы согреваются, расслабляясь. Лёгкие расправляются, воздух беспрепятственно входит в меня. Я напитываюсь воздухом, исторгнутым из растений, насекомых, и даже смрад дыхания хищников наполняет меня легкостью, напитывая напрямую каждую клеточку моего тела.

И я вижу зрением памяти круглый стол на нашей большой кухне, вся семья сидит за столом, отец читает вслух книгу, мы пьем чай. Я вглядываюсь в зеркало буфета, стоящего как раз напротив моего места, но в зеркале отражаются клочья тумана. Тогда я перевожу взгляд на своих родных и по очереди, внимательно оглядываю папу, маму, бабулю и сестренку, каждую их родинку, каждый жест. От них ко мне идет мощная волна тепла. Нет, не только от них, моих родных. С другой стороны тоже идет волна тепла, там стоят, понурив головы, те, кто пришел меня навестить. Они стоят рядами, плотно, как только комната вместила их…

…мой взгляд не дотягивается до конца этой толпы, стоящей между песчаными холмиками под низким осенним небом.

Я закрываю глаза, отключаю слух, пусть думают, что я заснул, но я не сплю, я мысленно напрягаюсь, впитывая образ каждого из них внутренним взором. Им страшно, они плачут. Ещё бы, ведь они такие нежные, уязвимые, как капли. Я улыбаюсь их страху и умиляюсь их слезам. Немножко терпения, и вы придете по своей дорожке к океану. Мне хочется успокоить их, утешить, но я не могу сказать ничего, кроме слова «океан», и это может, наоборот, напугать. А для меня теперь слово «океан» – песчинка. Или секунда?..