Текст книги "Артикль. №5 (37)"

Инна Шейхатович

Городок был сонный, вязкий, сам себе не нужный. По площади ходили куры, в палисадниках качались брезгливо-сморщенные желтые георгины. Бессильно, прохладно журчали допотопные поливалки. Чахлые деревья, что подпирали стены неуклюжей гостиницы, казались натыканными в неласковую землю прутиками. Листья, измученные хулиганскими порывами ветра, были сухими и пыльными. Занавески на гостиничных окнах давно утратили парадную синеву, а лицо администратора напоминало прокисшую кашу. Люди вышли из автобуса, вежливо и равнодушно роняя «мило», «по крайней мере – зелено». И одно, и другое утверждение были неправдой. Хористы перетащили в старое приземистое здание большой кофр с нотами, побросали на ступеньки свои чемоданы и сумки. Измученный непростой жизнью гостиничный горчичный ковер напоминал о бренности и вынужденной скромности. Со стены взирали губернатор, местные знаменитости, прошлогодние вундеркинды.

Алиса сказала солистке Богатовой: «Я такой убогости не видела давно!» Богатова презрительно и гордо промолчала. И Алиса пошла, звякая ключами, вверх по лестнице к комнате, которую взяла себе. Не жить ведь директору с хористами… Хормейстер Друбис проводил ее деланно-приветливым взглядом. Музыковед Влада пробежала глазами рекламный щит. Богатова хмуро пожала плечами: «Хорошо быть бессовестной, эгоисткой, никаких моральных проблем – и спишь прекрасно!» Она имела в виду Алису. Алиса была директором, работала в капелле по недоразумению. Музыку не любила, певцов считала несчастными, убогими людьми, с подругами делилась своими наблюдениями: «Они могут сжечь целый гостиничный этаж своими долбаными кипятильниками, забыть в поезде фрак, облить ноты супом из пакета, но все знают про то, почему Хворостовский не гений»… Алиса была очень хороша собой: золотая стрижка, походка королевы, талия, заслуживающая восторга и подражания, горделивые жесты, чуть презрительно сжатые пухлые губки… Друбис тихонько вздыхал, вспоминая эти губы, и упругий бархатный овал щеки, и янтарь ее карих глаз. Но подойти к ней, разумеется, боялся. Алиса вела себя, как первая леди капеллы – и все с этим смирились. Влада была во всем анти-Алисой: у нее были длинные жесткие темные волосы, широкий стан и пухлые коленки. Она не умела командовать, всегда за что-то извинялась, вечно всем дарила что-то бесполезное, терзалась беспричинной и тяжелой тревогой.

Но когда она говорила, хотелось запеть. А говорила она о белых снегах и звоне капели в музыке Баха, о хоре колоколов Рахманинова, о знаменном распеве, о народных песнях. И все это было ее землей, ее миром, будто композиторы и дирижеры составляли ее родню, семью, предмет личной гордости. И хор, разумеется, тоже был ее миром, ее домом. И пел он, как выходило из ее жизни и эмоций, для нее. И пел много, часто вполне прилично, ездил по периферии, готовил программы для юбилейных дат и праздников. Хористы вяло переходили от безучастности и лени, жевания сушек и поисков дешевых товаров в местных лавках к странному состоянию взлета. Когда их всех вместе накрывала родниковая вода музыки, когда отступало все – склоки, безденежье, зависть. Когда больше не было каждого в отдельности. И они были все вместе. И тогда ни жалоб, ни подначивания, а только неясная, пробивающаяся из ниоткуда, выскальзывающая из темного облака быта и перепалок, из данной каждому прозаичной мозаики «потом», «возможно», «не сейчас» вероятность красоты. Алиса в своем струящемся чем-то (на ней все вещи выглядели так, будто обрели утраченную родину) сидела в зале с видом застрявшей на вокзальном полустанке королевы. Благосклонно кивала. Влада в такие минуты очарованно слушала хор, ловила каждый звук, каждую ноту – и плыла по цветной волшебной реке.

– Ты здесь?

Так приветствовала Алиса телевизор, примостившийся в уголке у окна. Телевизор не ответил, и Алиса, нажав на кнопку включения, разложила на прикроватном столике масштабную косметику.

«Люблю, чтобы с мной что-то разговаривало», – сказала она сама себе. Открыла яркий чемоданчик, начала раскладывать вещи. В дверь постучали. «Бегу-бегу», – откликнулась Алиса, не прерывая свое занятие. Хормейстер Друбис робко потоптался на пороге, спросил «как устроилась», предложил кофе. Алиса гордо пожала плечами: «Как тут устроишся… Что вы будете петь на концерте – ты уже знаешь?» Он знал. В этом городе они давно не выступали, опасности повториться практически не было. Алиса равнодушно послушала список того, что они будут исполнять. Бросила: «Пойте, что хотите, только чтобы публика не уснула». Друбис преувеличенно-взволнованно парировал: «Мы споем, хорошо споем, мы это умеем, а будет кому?». Алиса внимательно рассмотрела какую-то кружевную штучку, разгладила невидимые глазу морщинки. Приложила к розовой тряпочке ожерелье с алыми камнями. Все вместе приложила к себе. Задумчиво взвесила результат. «Все будет в порядке, – я лично занималась организацией зрителя». Друбис кивнул. Повторил свой вопрос по поводу кофе. Алиса посмотрела на него. Высокий, темноглазый, немного рассеянный и неизменно вежливый со всеми, от директора филармонии до уборщицы, он был грезой всех хористок, а Алиса точно знала: с такой зарплатой мужчина ей не может быть интересен… Она видела, как ладно обтекает его широкие плечи фрак, как сияют его глаза, почти уважительно воспринимала его увлеченность, странную привычку всегда слушать музыку и– говорила себе «нет, бедность не входит в мою жизненную программу, пусть найдет мешок денег, тогда, может быть…» Сейчас она почти с удовольствием отметила его робость, и мягкий хороший свитер, и то, что он намного выше ее, и ей приходится, разговаривая с ним, высоко запрокидыввать голову. «Как твоя соната с Бутликовой?» – спросила она. Бутликова, пианистка хора, была вечно растрепанной, чуть неопрятной, резвой, скорой на острое словцо, никогда не было ясно, что она думает, зато всегда было очевидно, что она не прочь развеяться и расслабиться. Она громко смеялась, громко играла на рояле, без стеснения прилюдно ругала своего мужа. Друбис посмотрел в сторону. «Ничего. Все ничего. И потом, лезть в чужие дела не очень красиво. Ты знаешь об этом?» Она засмеялась, отбросила ожерелье. Подошла к нему. «Витька, мы так давно знакомы, так много черствого хорового хлеба вместе съели, так хорошо друг к другу относимся… Да трахайся ты с ней на здоровье, ей все равно, тебе ничего от этого не будет, только Владку не трогай, не волнуй ее, – это другой сорт ботинок, тут не выйдет просто, тут больно будет…» – «Кому?» Он не смотрел на Алису. Алиса опять взяла что-то из чемодана, тихо проворчала «и чего я везла наряды, зачем это все тут надо…» Он повторил: «Кому будет больно?» Алиса развела руками: «Ей, конечно, кому же еще?». Он похлопал ее по плечу, сказал «спасибо, и помни: соната – это никак не для хора. И – не для дуэта…» Алиса удивленно подняла брови: «Да? Что ты говоришь? Надо же. Я учту. Хотя я не хормейстер, а юрист, мне простительно. Ты про Владку все понял?»

Он ушел, а она продолжила досмотр своего имущества.

Хористы в то время, которое оставалось до начала концерта, слонялись по пустынным улицам, изучали пыльные витрины универмага. Играли в домино. Что-то обсуждали – и жаловались на жизнь. Это у них получалось очень качественно, эффектно и убедительно.

Даже музыкально. В сопраново-журчащую линию голоса Богатовой вплетались нотки альтовых фраз, островки гудения баса —профундо, отрывистые реплики теноров. Люди из хора музыкально рокотали в холле и на крыльце гостиницы.

…Вечером завтрашнего дня случилось то, ради чего они ехали сюда, репетировали. Жевали подсохшие бутерброды, глотали ритуальную жижу безвкусного дорожного кофе. Ютились в тесных гостиничных комнатах с пыльными шторами и тусклыми несчастными зеркалами. Случился концерт. Хор выплыл на скрипучую затоптанную сцену, привычно застыл полукругом, зашелестели ноты. Друбис вышел, поклонился, глянул в темный, будто сыроватый зал. Там были считанные зрители. Он кивнул хористам – и дал ауфтакт. Голоса понеслись, тронули стены и потолок, хор звучал, как грозовой лес. После первого номера вышла Влада. Она была в черном, как всегда волновалась, как всегда знала материал на сто процентов. Она начала с притчи. Про царя Соломона и художников. Друбис знал эту притчу, слышал ее не раз, но поймал себя на том, что волнуется, с трепетом ждет развязки, хочет, чтобы в зале люди тоже чувствовали волнение. «Прекрасное отражается в чистоте», – просто и светло закончила рассказ про мудрого царя Влада. Она говорила не просто красиво, она говорила всем сердцем.

Ее глаза сияли, будто в этом затрапезном зале с трескучими половицами ей выдали билет в страну счастья. Она была вся обращена к залу и хору и говорила как артистам, так и каждому сидящему в темном провале у подножия сцены. Ее голос был мелодичным и сильным, ласковым. Можно было подумать, что это самое главное, самое существенное в мире на этом этапе происходило с ней, с музыкой, которую она предлагала послушать, с людьми, которых судьба привела на этот концерт. Хор пел Рахманинова и Чайковского. Пел стройно и чисто. Вдохновенно. Что-то сдвинулось, стало ярче и яснее. Виктор Друбис дирижировал – заново, как впервые, будто никогда прежде этого с ним не было, переживал каждый мелодический ход, и с каждым жестом все больше ощущал власть над залом, слияние с каждым своим певцом, понимание того, что такое бывает редко, и что такие мгновения необходимо ценить. Встречаясь на аплодисментах за кулисами с взволнованной, зачарованной Владой, он понимал, что красивее и могущественнее, чем она сейчас, невозможно быть. «Поем Свиридова», – бросил он ей. Она взглянула восторженно, кивнула. Будто он позвал ее в сказку. Предложил круиз на белом лайнере. Хотя он не был уверен в том, что она предпочла бы лайнер их концертам с капеллой. Друбис знал, чувствовал, что она в него влюблена. Что ищет его глазами в филармонических вестибюлях, в поездках, в столовках, где они ели вечные сосиски с макаронами, или кашей, или салатом из вялых, утративших цвет огурцов. Она редко садилась с ним рядом, редко подходила близко. Будто боялась обжечься. Ему было и лестно, и тревожно от этих ее странно-замерзающих взглядов, огромных глаз, нежного пунцового румянца, который начинал пылать на ее скулах, когда она к нему обращалась. Она разговаривала с ним – а сама будто плыла, чуть покачиваясь, в светлом облаке. Он был занят, все время куда-то мчался, пытался угодить теще и жене, искал какие-то варианты, чтобы торопливо и потно помять влажные плечи шумной Бутликовой, после свидания с ней всегда чувствовал себя разбитым, недовольным, раздраженным.

Но почему-то снова и снова встречался с ней, слушал ее глупости, пытался сочувствовать ее разборкам с мужем, не раздражаться ее вульгарным словечкам, ее полному равнодушию ко всему, включая музыку, капеллу и его самого. Повезло, думал он про себя. Она не требует внимания, не признается в любви, не отягощает его совесть и жизнь. Она удобная, беззастенчивая, равнодушная, никакая…

Концерт шел, несся, немногочисленные зрители громко и тепло аплодировали. После «бисов», которые Влада подала особенно изобретательно и ярко, к нему за сцену пришла немолодая женщина, она схватила его за руки и запричитала:

– Миленький, как же вы поете складно, сердце просто болит! Душевно поете! И жалко, что людей в зале совсем небогато было! В другой раз мы уж соберемся, все придем, мы вас не заставим петь в пустом зале! А эта ваша, которая говорит, черненькая, ну мастерица, ну, умница! Я таких и не слышала в жизни! И все-то она знает, и так все объясняет!

Он вежливо улыбнулся, поблагодарил, подумал о том, что эти слова не добавят капелле ни денег, ни авторитета, пожал даме руку, сказал «спасибо, что пришли». В эту минуту он думал о том, что такой удачный концерт пропал зря, билетов было продано мало, а это явный убыток, учитывая затраты на поездку и гостиницу. И что Алиса опять ничего нормально не смогла организовать. Он пошел ее искать, чтобы по горячим следам, сразу после пережитого волнения и аплодисментов, поинтересоваться тем, как она объяснит пустоту зала.

Идя по коридору дома культуры, он услышал тихий и злой знакомый голос, Алиса говорила по телефону. Дверь в кабинет администратора была приоткрыта, и до него донеслось: «Да! Я знаю, что она остается без матери! Но я не могу не работать! И что с того, что ты помогаешь?! И я могу на это жить? Брось ты свои угрозы, слышишь? Я не могу сидеть с ней дома, и не хочу, и не буду! Я еще жива, я хочу к людям! А тебя ненавижу! Как меня угораздило родить ребенка от такого урода? Господи Боже…»

Ее голос сорвался, она заплакала, Виктор быстро, пока его не заметили, прошел вперед, завернул за угол. Бутликова выросла перед ним внезапно, резко схватила его за руку, шумно выдохнула: «Ничего прошло, а? Зря пели три „биса“, кому это тут надо? Ты придешь? Я в 101-м, Кретинкина ушла, не вернется ночевать, у нее тут двоюродная сестра…» «А ты откуда знала, что у нее тут сестра? Еще до поездки знала? И специально с ней поселилась? Да?» Бутликова заморгала, растерянно подняла руки: «И – что? Разве это плохо? Что с тобой сегодня?» С ним ничего такого не было. Он знал, что сорвался зря, что устал, расстроен, что просто так, ни за что пропал хороший концерт. Что после опьянения музыкой пришла минута истины. И что Алиса с ее роскошными нарядами, высоко поднятой головой и золотом волос просто очень одинока и несчастна… И что ему не нужна, не интересна эта крикливая недалекая женщина. Он вынырнул из музыки – и отчетливо это понял. И еще понял, что хоровое пение, в котором никто ни бельмеса не смыслит, стало с легкой руки Булгакова анекдотом и ругательством. Он неловко обошел Бутликову и пошел прочь. Автобус, чтобы ехать в гостиницу, уже ждал.

Ехали весело и грустно, смеялись, вздыхали, переживали недавний концерт. Отшучивались: «Ребята, все хорошо, мы для элиты работаем!»

Потом Виктор Друбис шел по гостиничному коридору, думал о том, как ему нравится его профессия, и как много боли она ему доставляет, как трудно жить на маленькую зарплату – и про прочую дребедень. Ему хотелось чаю, и тихого разговора, и объятий в темноте, когда за окнами умиротворенная ночь, и все на вчера завершено, и все на завтра еще в тумане, и ничего не давит тревогой, и ничего нет важнее этих минут… За дверью одного из номеров засмеялись, бессильно и лукаво. Хористы, усталые и потемневшие, как перегоревшие лампочки, разбредались по комнатам. Кто-то искал у соседей хлеб для позднего походного ужина, кто-то искал выпить. Кому-то было необходимо поговорить. Чтобы не замолчать в пустоте до утра.

Влада стояла в коридоре, уронив к ногам мешок с концертным нарядом. Виктор никогда не мог вспомнить, в чем она выходит на сцену. Знал, что она переодевается вместе с хористками, что филармония шила ей какую-то концертную одежду. А видел всегда только ее глаза, диковато-горячие, цвета только что заваренного блестящего чая, и думал, что ей никакие моды-бренды не нужны, она всегда будет вне этого. Одинокая, вызывающе начитанная, тонкая, острая в суждениях. Полноватая, округлая, с красивым голосом.

«Было хорошо… все, кажется, получилось…» – он сказал это, проходя мимо нее, она не то улыбнулась, не то сделала гримасу. Виктор повторил: «Было хорошо. И большая заслуга в этом твоя». Она странно и нервно повела плечами («да ладно, что уж там»), тронула его руку. То ли благодарила, то ли утешала. Тут он неожиданно взял ее за локоть и подтолкнул к своей двери, которая была недалеко. Какой-то порыв, похожий на внезапное форте среди тишины, вел его. Он даже сам не очень понимал, что и зачем делает. «Зачем, куда» – неуверенно выдохнула она. Он молча повернул ключ в замке, не оглядываясь на коридор, в котором вполне могли оказаться его хористы и видеть его, и как-то комментировать, втолкнул Владу и вошел вслед за ней. Темнота покорно и тихо окружила их, и он понял, что только что именно такая картина ему представлялась. Влада обернулась, а он сильно и без слов притянул ее к себе, скользнул губами, нашел ее губы. Она не отстранилась. Он целовал ее щеки, шею, ощупью нашел пуговицы, кнопки, что-то треснуло, он целовал грудь, плечи, понял, что она отвечает, что она тоже его целует, путается в пуговицах, что именно такой тихий стон он себе представлял, и что она тоже хочет, давно, отчаянно. В дверь все время стучали, командный голос Алисы объяснял: «Наш звездный хормейстер изволил где-то застрять… Потом найдем!» Певцы шутили, снова стучали в его дверь, думая, что его в номере нет, роняли реплики типа «отправился проверить качество местной бани», или «завел себе здешнюю секс-бомбу, неужели ту пегенькую официанточку из ресторана, где мы обедали». Виктор и слышал, и не слышал. Он дышал ароматом темных густых волос, накручивал их на ладонь, зарывал в них лицо, чувствовал, как счастливо и покорно исследовали его ее губы, она была деликатной и беззастенчивой одновременно, ее тело будто говорило, вдохновенно и безошибочно. Она что-то шептала в его шею, в грудь, в ухо– и он был уверен, что согласен, что разделяет все то, что она думает и чувствует.

Ночь текла черной рекой, расшитой алмазами звезд. На столе в вазе стоял букет георгин. Их пышные короны никли на фоне окна. «Красивые… Цветы короткого дня», – то ли ему, то ли себе сказала Влада. «Кто-то, кто жил в этой комнате до меня, оставил», – сказал он. Виктор знал, что ночь будет мгновением, что утро нагрянет резко и без предупреждений. Он почти с тоской бросал взгляд на постепенно светлеющий сухой палисадник за стеклом и снова нырял в теплое и благодарное тело, в странную и еще вчера чужую женщину.

Они немного поспали, не расплетая рук. Когда в комнате было так светло, что шкаф, столик под телевизором, мешок с одеждой, брошенный Владой на пол, можно было различить, она встала. Бесшумно исчезла в ванной. Ему не хотелось, чтобы она уходила, хотелось, чтобы она была всегда, с этим ее шепотом, и теплой волной волос, и чудесными коленками, которые вызывали в нем умиление и возбуждали. Скрипнула дверь номера. Ушла. «Только не привязываться… Только не привязываться», – благоразумно подумал он. Нельзя.

После завтрака и сокращенного, формального концерта в музыкальной школе, погрузились в автобус. Богатова резко высказалась о качестве пищи в гостиничном ресторане. Ей подхмыкнули и поддакнули. Бутликова зло сверкнула глазами: «А некоторые, самые главные и важные, бегают ночью в село – и что там им интересно?» Виктор молчал. Автобус качался в легком плаще золотистой пыли. Хористы пели, играли в карты, ждали возвращения домой. Виктор с утра не видел Владу, школьный концерт шел без нее, так было оговорено с дирекцией. Сейчас она просто и без выражения кивнула ему, села подальше, в самом конце салона. Он услышал, как она сказала: «Они гениально слушали вчера, я думаю, такое бывает раз в жизни…» «У них?» – высоко выдохнул кто-то из теноров. «У нас, больше счастливы творящие, хотя и взять частичку творчества – счастье!» Виктор достал партитуру, погрузился в ноты. Скорее, чтобы не приставали с разговорами, чем по необходимости.

«Жена просила привезти мед, черт, забыл, как же я забыл…» – мелькнуло у него, когда они выехали за пределы городка. В садиках солнце жгло георгины, такие же, как остались умирать в его гостиничном номере.

Максим Жуков

Я купил его себе в утешение. Себе и своей сердобольной первой жене. Больница, где отдавал богу душу мой дед, находилась в районе «Таганки», неподалеку от птичьего рынка. Жене он понравился сразу: мягкий, пушистый, как ангорка… А по мне – хомяк как хомяк, разве что с «крыльями» по бокам – маленькие такие кисточки чистого белого цвета, якобы признак высокой породы и элитарности. Короче, на два рубля дороже вышло. Черт с ними, с рублями, после больницы, где я два с лишним часа лицезрел, как баба Рая разговаривает с моим дедом, лежащим без сознания, в параличе, как гладит его по голове, время от времени осторожно откидывая одеяло и проверяя, не переполнился ли целлофановый пакет, прилаженный между его ног… В общем, хомяк был хорошим успокаивающим средством: теплый, пушистый, живой.

Баба Рая не была мне родной бабкой. Дед женился второй раз, лет семь назад, на соседке по лестничной площадке, женщине относительно молодой и хозяйственной. Дед мой был тот еще гондон. С придирчивым характером, домостроевским образом мышления и советским взглядом на жизнь, основательно потрепавший нервы своему сыну (моему отцу) и моей родной бабке. Царствие ей небесное.

Деда я любил. Очень. Да и он меня, кстати, тоже. Знаете, как это бывает: что стар, что млад… Внуков всегда любят больше своих детей. Парадокс, но факт. И внуки отвечают, как правило, взаимностью…

На клетку или террариум денег у меня тогда не хватило. Я раздобыл пятилитровую банку из-под болгарских маринованных огурцов, бросил туда передовицу «Масонского Жидомольца», из которой, предварительно разделав ее вострыми зубками, хомяк понастроил себе всяких тайничков и лабазов, куда потом складывал разную снедь, начиная от чипсов и заканчивая кусками мелко наломанных макарон.

Хомяк жрал все. Все, что дадут. Но жена сделала его «добровольно-принудительно» вегетарианцем. Чтобы не кусался. Кусался он, правда, один черт. Я глубоко убежден, что состав пищи почти не влияет на агрессивное поведение живущих на земле существ – будь то человек, хомяк или какая-либо другая скотина. Хотя в нашей православной традиции – страсти человеческие постом усмирять. Только все это, как говорит моя мама (убежденная атеистка, кстати), плешь-муде-кронштейн. И я с ней целиком и полностью согласен. Хотя до сих пор не знаю, что за «плешь», какие такие «муде», и при чем здесь неизвестно откуда взявшийся «кронштейн». … Ну да ладно.

Дед вскорости умер, как говорится, не приходя в сознание. Чинно и благородно, не затянув процесс расставания на долгие годы. В данном случае (в случае обширного инсульта) быстрая смерть – хорошая смерть.

Жалко, что у нас запрещена эвтаназия. И странно, что церковь (РП) является одной из самых яростных противниц этого, на мой взгляд, богоугодного дела. Спаситель наш, правда, будучи распятым, о милости сей, насколько я помню, с креста не просил… но, думаю, был несказанно обрадован, когда измученный пустынным зноем солдат, отмахиваясь от жалящих слепней и оводов, ударил ему в грудь тяжеловесным римским копьем.

Ну, не просил – и не просил. У нас даже если и попросишь – никто не поможет; и не потому что Бога боятся, а потому что уголовной ответственности опасаются. А ты лежи с мутным взором, пускай слюни на подушку, ходи под себя, выслушивая рефлекторный мат санитарок и глубокие вздохи вконец одуревшей от тебя родни…

– Как животину твою оголтелую назовем? – моя первая жена всегда выражалась несколько витиевато.

– Почему мою? Вместе ведь покупали… И почему оголтелую?

– Кусается потому что, как псина цепная.

– Вот и назови его, пидора, Тузик, и скажи спасибо, что не лает да не рычит.

– Уж лучше бы рычал. Все-таки какое-никакое предупреждение. А то – цоп исподтишка за палец и в «жидомольца» своего с головой – как Калигула какой-нибудь под стол во время вооруженного переворота…

– А ты пальцы к нему в банку не суй. И Светония на досуге перечитай: прятался, по-моему, в момент «вооруженного переворота» Клавдий, и не под стол, а за занавеску в дверном проеме, когда Калигулу по соседству заговорщики на куски резали.

– Все равно… Но Клавдий – не звучит как-то. Пусть лучше будет Калигула. Мне так больше нравится.

– Ну, Калигула – так Калигула…

Два дня перед похоронами были чуть ли не самыми тяжелыми в моей жизни. В моральном плане, конечно. Бесконечная беготня по государственным учреждениям, ритуальным конторам, закупка продуктов и спиртного, обзвон всех ближайших родственников, друзей и однополчан. (Какое смешное слово – «однополчане». Помнится, во времена моей юности так шутливо называли не способных бросить две «палки» кряду мужиков.) Песня еще такая была:

 
Где же вы теперь, друзья «аднапалчане»,
боевые спутники мои?
 

Гурченко, кажется, пела… Впрочем, мне было не до смеха. К тому же дед на самом деле воевал, имел орден «Красной Звезды», медаль «За отвагу» и звание старшего лейтенанта.

Его однополчане, кстати, и заказали через какую-то ветеранскую организацию пару венков с надписями на лентах: «Боевому другу от…» и «Искренне скорбим о безвременно ушедшем от нас…», и так далее, и тому подобное. Но это еще не все. Они выхлопотали в какой-то заштатной филармонии (ни у кого, кстати, толком не спросив) «духовой оркестр»: квартет сплоченных фанатичной любовью к алкоголю и изрядно потрепанных жизнью музыкантов. О боги мои, боги! Даю бесплатный совет: никогда, слышите, никогда не приглашайте этих мудаков с дудками ни на одно серьезное мероприятие в вашей жизни! Я всегда поражался тому, насколько сильно музыка может повлиять на нервно-психологическое состояние человека. Казалось бы, что такого: несколько воловьих жил (или стальных, как сейчас), натянутых на кусок полой древесины, и какая-то густо накрашенная блядь, томно перебирая ноготками, вступает после третьего аккорда:

 
Я ехала домой. Душа была полна…
 

И всё, писец! Я весь вниманье, весь я слух. И если бы я даже не знал языка и не симпатизировал этой накрашенной, с позволения сказать, исполнительнице, меня бы все равно цепануло… Я уверен: магия звуков гораздо выше магии красок и слов. А тут, представляете, три с духовыми и один с ударными…

За похоронными заботами, за беготней, за решением всяческих организационных задач душевная боль как-то притупляется, становится глуше, уходит на задний план. Деда уже не вернешь, значит, надо терпеть, свыкаться, приспосабливаться к этой жизни без его дурацких (и не очень) восклицаний типа: «Молчи! Молчи! Ты как… о Леониде Ильиче говоришь?! Ну-ка – цыц! Посадят тебя, дурака разговорчивого…»

Когда гроб, выставив его предварительно на полчаса у подъезда для прощания, подняли и понесли, продвигаясь в сторону припаркованного неподалеку автобуса с надписью «ритуальный», мне в спину, словно гром среди ясного неба, долбанул начатый откуда-то с середины, с фальшивыми нотками и придыханием, похоронный марш. Кое-как сдерживаемые слезы после надрывного причитания бабы Раи над гробом тут же прорвались наружу и потекли неостановимым уже потоком по моим щекам. Мне было неприятно, что меня видят в таком состоянии. Подумают еще: «Ну вот, внук-то у Федора Ивановича нажрался уже…» А я, как говорится, ни в одном глазу… Во всем виновата музыка, конечно, и эти гребаные ветераны, дружно заполнившие второй автобус, чтобы проводить своего однополчанина в последний путь.

Единственное, что хоть как-то помогло унять мои рыдания, – молодая мамаша из соседнего дома, движимая любопытством, подкатившая коляску со своим малышом к месту прощания. Я увидел ее уже из салона автобуса. Ребенок, оглушенный музыкой и обделенный на миг вниманием со стороны своей матери, стоял в коляске по стойке «смирно» и тоже, как часть «провожающих», медленно плакал. Медленно и молча. Это зрелище меня, как ни странно, слегка успокоило, я еще вспомнил строки одного талантливого поэта:

 
Собралась воронья стая
со всего микрорайона.
Сын в коляске едет стоя,
как министр обороны…
 

Полегчало. Почти до самого кладбища…

Не прошло и полгода после того, как деда кремировали. (О гигиенической пользе этого малоприятного мероприятия он, будучи в приличном подпитии, любил порассуждать в особо грубой и циничной форме; о чем, конечно, распространяться здесь я не считаю нужным).

Кличка Калигула, данная моей женой нашему хомячку, прижилась только наполовину. В домашнем обиходе мы его стали называть просто Гай, как, впрочем, если верить историческим справкам, в дворцовом обиходе звали самого Калигулу. Жил он все так же – в пятилитровой стеклянной банке из-под маринованных огурцов. Молодости всегда, как правило, сопутствует безденежье – печально, но факт.

«В минуту жизни трудную», когда подступала грусть и наваливались мрачные воспоминания, я брал в гастрономе «чекушку» и пачку кукурузных хлопьев; как закуска они, конечно, почти не шли, но не было большего развлечения, чем, махнув сотку, бросить в банку хомяку пару катышков этой дряни. Даже если он спал (а спать он любил еще больше, чем жрать), он тут же просыпался и накидывался с умопомрачительной жадностью на эту откровенную профанацию съестного: немного кукурузной муки, консерванты, пищевой краситель и вкусовые добавки. Присыпанная небольшим количеством сахарной пудры пустота. После молниеносного броска голова Гая моментально превращалась в объемный пушистый шарик. Глаза, и без того малюсенькие, сжимались до размера еле различимых хитрющих щелочек; все, что не помещалось во рту, он загребал под себя и замирал в радостном экстазе, как пятиклассник, кончивший на разворот стыренного у родителей порножурнала.

Глядя на эту меховую иллюстрацию животной глупости и сладострастия, я частенько вспоминал слова покойного деда, не раз сказанные им накануне моей поспешной и мало оправданной, на его взгляд, свадьбы:

– Рано. Рано, внучек, женишься. Только из армии пришел. Не нагулялся еще…

Баба Рая при этом тихо вздыхала и, как правило, ретировалась на кухню. Я не возражал. Зачем? И так все ясно. А спорить с ним не имело ни малейшего смысла. Он всегда оставался при своем мнении…

Не прошло и двух лет после того, как я, «испачкав паспорт», поселил свою ненаглядную в нашу (совместно с матерью) малогабаритную «двушку» и начал постигать «науку сложную супружеских измен» (как говорится: жена – женой, а разнообразия хочется).

Вскорости возникли первые проблемы: несовпадение привычек, несовместимость характеров (две хозяйки на одной кухне) и моя патологическая склонность к блядству, в самой худшей его, в самой «неразборчивой» форме.

Нам с женой как-то быстро стало неинтересно вместе. А порой даже смертельно скучно и муторно.

Задним числом вынужден признать: дед оказался прав. Я поторопился. Неоправданно глупо поспешил, как Калигула, набравший полный рот сладкой и фальшивой пустоты, в искреннем убеждении, что делает очень вкусные и высококалорийные, а главное, крайне необходимые ему на данный момент запасы…

Так мы и жили: я с воспоминаниями и чекушкой, хомяк – с кукурузными хлопьями за раздувшимися щеками, и жена… Она вообще жила какой-то своей полуотдельной журналистской жизнью (стажировалась в «Совраске»), и когда ее спрашивали мои «куртуазные» друзья: «Где изволите горбатиться, сударыня?» – она с гордостью отвечала: «В газете „Советская Россия“, мессир».