Текст книги "Горькая доля детства. Рассказы о днях оккупации"

Кровавый Ordnung (из воспоминаний Петра Прохоренко)

Родился 19 сентября 1939 года в деревне Меженей Белыничского района Могилееской области. Исследователь в области физики неразрушающего контроля. Академик HAH Беларуси, доктор технических наук, профессор.

– В моей еще не окрепшей детской памяти запечатлелось не так уж много событий военной поры, но они хорошо запомнились из-за своей жестокости. Новый немецкий порядок был кровавым. Грабежи, расстрелы мирных жителей и сожжение деревень происходили буквально с самого начала оккупации. Нагрянувшие однажды и в нашу небольшую (17 дворов) деревушку фашисты не щадили ни малых, ни старых. Уничтожали всех подряд. Дело в том, что селеньице входило в зону, которую долгое время контролировали партизаны. Часто они здесь и квартировали. У нас, в частности, размещались бойцы 600-го интернационального отряда (с одним из них – австрийцем Фридрихом Пиецки – я не раз встречался после войны и переписывался с его женой).

Но и они не смогли нас защитить, когда немцы бросили против народных мстителей большие силы. Случилось это в феврале 1943 года. Мать вместе со мной и бабушкой вынуждена была бежать в соседнее село Малиновку, где проживали близкие родственники. Но, как оказалось, и оно было занесено карателями в кровавый список. Всех, кто не успел тогда укрыться подальше, надеясь отсидеться в погребах или подпольях, фашисты сожгли живьем. Людей согнали в гумно с остатками соломы, закрыли снаружи ворота, плеснули горючим и автоматной очередью подожгли строение. В огне погибли 53 человека, в том числе моя бабушка и тетя (сестра отца). Я и мама уцелели только благодаря расторопности дяди Коли, маминого брата, который вовремя вытащил нас из ненадежного домашнего укрытия и бегом увел в лес. А то бы мы с тобой сейчас не разговаривали.

Тяжело вздохнув, мой собеседник продолжал: – Молодежь во время оккупации партиями отправляли в рабство, а мою родную тетю вообще загнали в концлагерь. Вернулась оттуда замкнутой. Не любит разговаривать на больную для нее тему.

Опасности еще не раз подстерегали нас и потом, тем более что мать была по-прежнему связана с партизанами. Но каким-то образом удалось выжить. Хотя натерпелись за это мрачное время всего: и страха, и голода, и холода, и всяких других бед. В конце июля 1944 года Белыничский район был, наконец, избавлен от фашистской нечисти и специальная комиссия приступила к расследованию совершенных оккупантами злодеяний. Вот лишь некоторые, зафиксированные в документах: расстреляно 1471 человек, в том числе 467 женщин и 270 детей. Повешено двое, из них одна женщина. Сожжено заживо 215 человек, в числе которых 65 женщин и 86 детей. Угнано в Германию 1569 человек и т. д. А в целом по району 3315 погибших его мирных жителей, не считая приезжих и военнопленных, которых тоже было уничтожено немало. Вдумайся в эти ужасные для небольшой территории цифры. Это же геноцид! Людей убивали, как мух! И 48 деревень сожгли, причем шесть со всеми жителями. Это отражено на мемориальных плитах Хатыни.

Вот такое мое впечатление от немецкой оккупации – пожарища и убийства! Что-то видел я сам, что-то знаю по рассказам очевидцев – родственников и знакомых. Не доведи бог нашим детям и внукам проходить через подобный кошмар. Недетские это испытания!

Пережитое в военное лихолетье в партизанском краю наложило свой отпечаток на общественную деятельность Петра Прохоренко. Когда он в 70-е годы предыдущего столетия стал комсомольским вожаком Академии наук, в этой молодежной организации широко развернулась патриотическая работа. Одной из ярких ее страниц стало восстановление партизанского лагеря на Долгом острове (на границе Узденского и Дзержинского районов) и написание истории партизанской бригады капитана Н. М. Никитина, активно действовавшей в этих краях. Окруженная 14 июня 1942 года превосходящими силами гитлеровцев, она выдержала 22 атаки врага, потеряв в боях лишь девять человек, и сумела выйти из того опасного оцепления.

При участии бывшего подпольщика и связного бригады Б. В. Бокутя (впоследствии академика HAH Беларуси) комсомольцами была восстановлена стоянка отряда, откуда партизаны уходили на боевые задания. А также картина того знаменитого боя, который вошел в историю, как Александровский. В 46 городах страны были разысканы многие другие его участники. А в июне 1972 года партизаны-никитинцы впервые после войны встретились в хорошо знакомом им месте – на Долгом острове. Сейчас там стоит памятник.

«Мысли часто переносят меня к страшным дням войны, когда жизнь каждого, в том числе и ребенка, висела на волоске. Такое уж свойство человеческой памяти, – подытожил свой рассказ Петр Петрович. – Мы и не должны этого ада забывать. И делать все от нас зависящее, чтобы он не повторился».

Под немецким оком (вспоминает Дмитрий Широканов)

Родился 20 мая 1929 года в деревне Галки Брагинского района Гомельской области. Исследователь в области диалектического материализма и философских вопросов естествознания. Академик HAH Беларуси, доктор философских наук, профессор, лауреат премии академий наук Украины, Беларуси и Молдовы.

Война дошла до наших мест, когда мне было 11 лет. Лавина немецких войск, хорошо вооруженных и еще не сильно битых, упорно двигалась с запада, оставляя в тылу охранные гарнизоны и посты. Мы тоже очутились под строгим немецким оком, не ожидая ничего хорошего от новых хозяев. А они вывешивали приказ за приказом, в которых неизменно фигурировало слово «расстрел», за малейшее неповиновение властям. Жизнь людей сурово регламентировалась, их превращали в покорных рабов. Вскоре начались и сами расстрелы – евреев, красноармейцев-окруженцев, представителей советской власти.

Брагинский район – восточная окраина Полесья, богатая лесами, которую пересекает большая река Днепр. Прекрасное укрытие с военной точки зрения, в том числе и для партизан. Они в нем не замедлили и появиться. Партизанское движение на Брагинщине зародилось в декабре 1941 года, а в 1942-м тут уже действовало несколько отрядов. «Однажды через эти края прошел даже крупный отряд знаменитого партизанского командира Ковпака, совершавший рейд по тылам противника, – вспомнил ту давнюю встречу Дмитрий Иванович. – Бойцы отряда попросили меня провести их на Брагин. На обратном пути я увидел на ветке дерева забытый ими бинокль. Пришлось догонять отряд снова, чтобы вернуть важный для партизан наблюдательный прибор. Устал неимоверно, но был горд, что хоть чем-то помог народным мстителям».

Жилось под пятой оккупантов несладко. Как и везде, где они хозяйничали. Голод, холод, антисанитария, болезни. От одной из них – сыпного тифа в 1944 году умерла моя мама. Для меня это был тяжелейший удар. Память до сих пор хранит ее образ в окне больницы. Ее не стало сразу после нашего свидания.

В деревне нашей перед войной насчитывалось 106 дворов и 318 жителей. В сентябре 1943 года оккупанты ее спалили. При этом погибло 18 человек. Многие из мужского населения не вернулись с фронта или же стали инвалидами.

Умерло по разным причинам немало и детей. Я пережил эти суровые времена и сумел в дальнейшем благодаря своей настойчивости выйти, как говорится, «в люди». Ну, а что сделал в своей области науки – пусть судят мои ученики и коллеги.

В памяти навечно (вспоминает Евгений Сидорович)

Родился 10 марта 1928 года в городском поселке Березино Минской области. Исследователь в области физиологии, экологии, интродукции растений и охраны окружающей среды. Член-корреспондент HAH Беларуси, доктор биологических наук, профессор, заслуженный деятель науки БССР.

О начале войны услышал по радио. Из уличного репродуктора. На следующий день в поселке началась уже паника: что делать? куда деваться? В пятнадцати-двадцати километрах от райцентра, в лесной глуши находилось село Беличаны, родина мамы. Переехали туда, считая, что там будет поспокойнее. Но немцы добрались и сюда. Окружили село и сделали облаву на молодежь. Также поступили и в других деревнях. Потом подогнали машины и отвезли всех на железнодорожную станцию, чтобы отправить в Германию. В рабство.

Впоследствии стали наведываться к нам эпизодически. В дневное время. Ночами особенно не усердствовали. А гарнизон их стоял в Березино. Мы старались держаться от них подальше, особенно в период их наступления. Они, ведь, чуть что не так – стреляли не раздумывая.

Местность эта считалась партизанским краем. Командиром одного из отрядов был директор нашей школы. Осторожный человек. Вот фамилию уже не могу вспомнить, столько десятилетий прошло с тех пор. Оружие у них было либо самодельное, либо собранное на полях и отремонтированное.

Война войной, но надо было что-то и кушать. Кормильцы ушли на фронт и о еде следовало заботиться самим. Поэтому садили картошку и сеяли зерновые по мере возможности.

С партизанами все эти годы существовали хорошие связи. Там ведь были свои люди. Половина деревенского населения ушла в их отряды. Об облавах они нас своевременно предупреждали, и мы успевали спрятаться в лес.

Отступая, фашисты жгли все подряд и взрывали. Местное население, не ожидая ничего хорошего, ринулось в лес. Он у нас был большой и болотистый. Сожгли бы, наверно, и нашу деревню, но партизаны блокировали эту территорию, и оккупанты укатили восвояси.

В армии из наших очень много погибло, а в районе разрушено оказалось все, что связано с жизнедеятельностью людей. Очень трудно было с продуктами. Не имелось даже соли. Узнали как-то, что на железнодорожной станции с войны остался запас ее прямо на обочине. Под открытым небом. Так ходили туда за двадцать километров и отбивали куски ломом. Соль от долгого лежания превратилась в сплошной полуметровый монолит. Зубами не угрызешь. Ходил за ней вместе со всеми и я. Самая необходимая к пище приправа была горькой на вкус и почему-то красного цвета. Может от времени, а может от каких-то примесей. Но другой не имелось, поэтому в ход шла и такая.

Когда пришли наши, всех, кого можно, забрали в армию. В деревне остались только дети и старики. Окрестности во многих местах были напичканы минами. Разминированием освобожденной территории занимались специальные отряды, в каждый из которых входили три-четыре опытных военнослужащих и несколько помощников. Объем работ предстоял огромный. Квалифицированных специалистов не хватало и в Могилеве через военкомат была организована школа саперов. Несмотря на опасность такой профессии, шли туда с удовольствием. Записался и я и окончил ее. Некоторые из тех моих товарищей подорвались при обезвреживании мин и погибли.

Ну, а потом настал черед школы обычной, а за ней и института. Я окончил лесотехнический в Минске. Распределили на Дальний Восток. Три года работал там аэрофототаксатором. Летал на самолетах и производил фотосъемку леса. Затем, если помните, был такой сталинский план наступления на засуху. Пришлось и мне поучаствовать в этих работах в Сталинградской области. Сажали полосы лесозащитные вдоль Волги и Днепра. В Минске долгое время работал заместителем, а потом и директором ботанического сада.

О войне можно было бы рассказать и больше, когда еще свежа была память о ней. Сейчас уже многое подзабылось. Помнится отрывками. И только те ужасы и беды остаются с тобой навсегда.

В лихие годы (вспоминает Борис Якушев)

Родился 2 февраля 1932 года в Минске. Исследователь в области экологии и радиоэкологии растений. Член-корреспондент HAH Беларуси, доктор биологических наук, заслуженный деятель науки Республики Беларусь.

Жил в Минске до 1939 года с отцом, матерью и двумя сестрами. Летом 1939 года переехали на жительство в город Смоленск. Почему? – Не знаю. Там и встретили войну. Видел, как бомбили город и массово гибли люди. Когда началась эвакуация, мы (я, мама и обе сестры) поехали на восток страны, на родину отца в Саратовскую область (Тамалинский район, село Зубриловка). Ехали вместе с беженцами. Ночами. Эшелоны регулярно обстреливали и мама защищала нас, детей, своим телом. Затем переехали в Казань на место новой дислокации отца. Он был военным в звании старший лейтенант. Из-за сердечной недостаточности его поначалу списали со службы, но, подлечив, снова отправили на фронт. А в 1944 году окончательно демобилизовали по состоянию здоровья.

В 1944-м по мере освобождения советской территории от немецких оккупантов мы стали пробираться поближе к родине. Сперва на Полтавщине пожили в городе Лазирки (до 1945 года), а затем вернулись в Беларусь.

Приехали в Минск – кругом одни развалины. Город на 90 % был разрушен. Первые два года после окончания войны жили в подвалах, в антисанитарных условиях. Было голодно, холодно. Продукты выдавались по карточкам. В общем хватило горя и нам, и всем остальным. Но выкарабкались, как видите, выучились и смогли даже кое-что сделать полезное для своей страны.

Трагедия в степном краю (вспоминает Николай Безлюдный)

Родился 20 февраля 1931 года в селе Ядуты Борзнянского района Черниговской области. Исследователь в области агрохимии и почвоведения. Доктор сельскохозяйственных наук. Работал в Белорусском научно-исследовательском институте земледелия в г. Жодино.

– Точную дату прихода немцев я тебе уже не скажу за давностью лет, – начал Николай Никитович. – Но случилось это жарким летом. Сначала прошли наши без сопротивления. Отступали на Бахмач, узловую стратегическую станцию. Затем в том же направлении прошествовали немцы: танки, мотоциклы, машины. А перед этим была мобилизация, забирали мужчин на фронт. Ушел отец, три его брата и двоюродный мой брат. Все они погибли: отец – при взятии Житомира, дядя – в боях за Прагу (там и похоронен) и т. д. А всего из большого (около 5000 жителей до войны) села не вернулось более 340 человек. Сейчас в нем, сильно обезлюдевшем, стоят два памятника: один – с именами погибших на фронте, другой – с именами расстрелянных. Последнее надо пояснить.

Месяца через два-три после начала войны в село нагрянул карательный отряд (говорили, что венгры, но, возможно, это были немцы или и те, и другие), который провел операцию устрашения. Из изб выводили невинных людей и убивали всех подряд. Погибло тогда две или три семьи с одинаковыми фамилиями (всего 21 человек). Сами избы сожгли. Я видел, как они горели. Было страшно.

Постоянно немцы в селе не стояли. Кругом степь, тишина, лесов нет. Следовательно, и нет партизан поблизости. А вот в соседнем райцентре (Корюковка), расположенном севернее, на стыке с Брянской областью, леса имелись. Там произошла настоящая трагедия, которая до сих пор именуется корюковской.

А случилось вот что: в Корюковку зашли партизаны Черниговско-Волынского партизанского соединения, которым командовал генерал-майор (впоследствии дважды Герой Советского Союза) Алексей Федоров и в стычке с немцами сколько-то их уничтожили. Несколько человек, а, возможно, и несколько десятков. Точную цифру не знаю. В отместку 1-2 марта 1943 года туда ворвалось 350 карателей. Стали сгонять людей в большие помещения – школы, больницы, церкви и т. д. И расстреливать. Потом сжигали дома. Всего тогда в Корюковке и соседних селах погибло (по разным подсчетам) от пяти до семи тысяч человек и сгорело 1300 домов. Нам за пятьдесят километров было слышно, как в той стороне полыхало и гремело, словно там шел бой.

Молодежь очень скоро вывезли в Германию. Было много плача. Часть вернулась, а часть нет. Где сгинули, неизвестно.

Жили в оккупации за счет огорода и коровы. Участок вроде приличный – 40 соток. Но как его пахать? Лошадей и колхозных коров угнали перед приходом немцев, приходилось запрягать в плуг собственную буренку. Точно так же поступали и после освобождения.

А освободили нас в августе 1943 года. За Бахмач шли большие бои. Ночью за тридцать километров было видно, как висят над ним так называемые «фонари» для прицельного бомбометания. В наших местах боев не было…

Но интересен такой момент: когда наши отступали, шла кавалерия, пехота. Теперь же оружия хватало: танки, артиллерия разных калибров. Все село было ими запружено. В какой-то момент на окраине показалась немецкая бронемашина с солдатами. Видно, заблудилась. Увидели, что проехать невозможно, сделали несколько пулеметных очередей по улице, развернулись и дали деру обратно – в сторону Макошино. А в нашем селе царила праздничная атмосфера. У всех прекрасное настроение. Освободителей угощали, кто чем мог.

Но не всюду проходило так гладко. На станции Бондаревка оккупанты оставили запасы спирта. Знали, что русские не удержатся, попробуют. Так оно и случилось. Многие перепились. А рядом за Десной деревня Макошино. Ночью немцы перешли оттуда реку и атаковали. Немало порешили наших из-за беспечности.

Тяжелейшее время наступило и после войны. В село возвращались уцелевшие инвалиды. Пахать и сеять приходилось нам, школьникам и женщинам. Помню, небольшую конную сеялку, переднее колесо которой все время выскакивало из колеи и его постоянно надо было подравнивать специальным рычагом. Это дело поручалось мальчишкам. Кроме того, мы возили сено, выполняли другие посильные работы и… учились, несмотря ни на какие трудности. Даже обуться тогда не во что было. Зимой для утепления ног делали так называемые чуни из соломы. Но, что это за обувь? Она очень быстро разваливалась и приходилось плести новую.

И вот из таких голодранцев вырастали настоящие люди и специалисты. Из нашей школы четверо стали докторами наук. Причем трое из нашего класса. Мой школьный друг Шумный Владимир Константинович дорос до академика (он, кстати, является и иностранным членом Академии наук Беларуси). Возглавлял Научно-исследовательский институт генетики и цитологии в Новосибирске. Часто заезжал к нам, в Беларусь. Другой – Адаменко Олег Максимович стал доктором геологических наук. Работал в Молдавии и Ивано-Франковске. А вот я попал в Беларусь – сначала в Горки, где окончил сельскохозяйственную академию, а затем в Жодино, в Институт земледелия. Смотрю на теперешнюю молодежь – многие курят, пьют, лоботрясничают. Что из таких получится?!

Часто вспоминаю свою малую родину. Красавица-деревня была в пойме Десны с пышными садами, роскошными огородами. Благодатный край! А теперь она уменьшилась более чем наполовину. Одни старики остались. Вырождаются села. А ведь когда-то сельская земля была основой государства, землей-кормилицей. Ничего хорошего от крестьянского разорения я не жду.

Школа выживания (вспоминает Александр Волынец)

Родился 2 февраля 1935 года в деревне Беркозы Жабчицкого (ныне Пинского) района Брестской области. Исследователь в области физиологии и биохимии растений. Доктор биологических наук, профессор.

Наша деревня расположена всего-то в двадцати километрах от Пинска, но по довоенным меркам это была настоящая полесская глушь. Кругом леса, радио отсутствовало, так что о войне мы, дети, просто не подозревали. Она ворвалась в нашу жизнь весьма неожиданно. Мне шел тогда седьмой год. Проснулся утром, вышел на улицу, смотрю едет какая-то странная машина с подножками по бокам, на которых человеку можно было стоять. И с рупором наверху. Из рупора доносится громкий русский голос: «Граждане! Не бойтесь, выходите из домов. Пришла новая власть».

Люди потихоньку начали открывать двери, настороженно выглядывая из-за них. Стрельбы никакой не было. Бои шли где-то вдалеке, и я даже не слышал их шума.

А вблизи селения, практически в тот же день закипела работа. Дело в том, что рядом с деревней – примерно в пятидесяти метрах от одного ее конца и в двухстах от другого – проходила железная дорога Брест-Гомель, стратегически очень важная для переброски войск, техники, боеприпасов и прочего снаряжения. Ее надо было тщательно охранять. Под жилье оккупанты срочно приспособили кирпичное здание, в котором при советской власти размещались железнодорожные служащие. Обнесли его по периметру двойными высокими (около двух метров) бревенчатыми стенами, в промежутке между которыми насыпали песок. Мы называли это сооружение бункером. Рядом с ним поставили сторожевую вышку с пулеметами. Службу немцам помогали нести мадьяры.

Александр Волынец, 1952 г.

Заборы поломали в первую же ночь. Деревню вокруг немедленно обложили кострами. Они пылали примерно через каждые сто метров. И все из-за того, что рядом полотно железной дороги. Боялись, видимо, нападения на нее из леса. Они же не знали, кто тут и что тут. Вскоре перестала существовать и сама деревня. Поступила команда о ее сносе. Дали для этого очень короткий (не помню уже точно какой) срок. 700-метровая зона по обе стороны от железнодорожного пути должна была быть свободной от деревьев и построек.

Началась переездная суматоха. Дома срочно разбирали кто как мог и перемещали на новое место жительства – к опушке леса, километра на два от рельсов. С разбираемых хат сначала, естественно, снимали крыши. Забавы ради мы стали лазать по оголенным бревенчатым срубам, а однажды подвесили внутри кусок железа и попробовали звонить. Как это делает колхозный сторож или бригадир, сзывая народ на сбор. Над нашими головами тут же просвистели пули, выпущенные из пулемета. Не понравилась оккупантам такая музыка, похожая на набат.

Тревожным стало время. Ночью уходили спать в лесные землянки (был там неподалеку такой уютный березнячок), так как в хатах оставаться было страшно. Что там у завоевателей на уме! Вернемся, бывало, утром домой – повсюду на земляном полу следы немецких сапог. Приходили, значит, в наше отсутствие. Смотрели, контролировали. И такое случалось довольно часто, поэтому мы и жили большей частью в землянках. Даже днем иногда старались находиться в лесу.

Вскоре после прихода немцы объявили строгий приказ: всем железнодорожникам выйти на работу немедленно! Иначе расстрел. Отец мой до войны был обходчиком: сначала при поляках, а затем и при советской власти, которая была установлена в Западной Белоруссии в 1939 году. Пришлось подчиниться. Так и трудился все четыре оккупационных года. Куда денешься!

Хорошо помню, как моих земляков вывозили в Германию на принудительные работы. Забирали силой. Плач стоял во всей округе. Отобранных собирали в одном месте. Потом приходили поезда и людей запихивали в грузовые вагоны с маленькими окошечками под самой крышей, до которых не дотянешься. Возили, как скот. Длинные получались эшелоны.

Поезда с невольниками проходили через нашу местность на запад в течение многих дней. Мужчины часто выпрыгивали из них на ходу и катились с откоса. Не в каждом вагоне была охрана. От двух до пяти человек спасались подобным образом от рабства каждый день.

Детей немцы поначалу даже кормили обедами из солдатской походной кухни, которая приезжала в деревню на машине. Каждому желающему выдавался котелок и малышня от пяти до десяти лет, а то и меньше возрастом выстраивалась в очередь. Повар наливал в посудину гороховый суп с мясом. По тем голодным временам это было несказанно вкусно. В свою очередь с вышки (мы звали ее маяком) дежуривший там пулеметчик бросал иногда нам прямо на песок конфеты или папиросы россыпью. Мы их тут же расхватывали – курили тогда все без исключения. Немец хохотал.

Но однажды суп нам чем-то не понравился, и мы дружно вылили его под забор. С тех пор, как отрезало, никаких обедов. Перестали кормить. А если встречали на улице, показывали в нашу сторону пальцем: «Это, мол, те, что вылили на землю суп». И что-то злое говорили на своем гортанном языке.

После того, как на немецкой территории начались взрывы (некоторые из пацанов, видимо, по просьбе партизан стали оставлять мины замедленного действия), нас туда вообще перестали пускать. К бункеру мы уже и близко не подходили.

Жить становилось все опаснее. Дважды многие из нас могли погибнуть. Однажды пошли по грибы. Стали переходить из леска в лесок через небольшую, метров сто в поперечнике поляну. Вдруг в небе появились самолеты и начали сверху бомбы кидать. Приняли, видно, нас за партизан. Мы в страхе попадали на землю. И вот что интересно: почему решили бомбить? Могли бы перестрелять из пулеметов, а применили бомбы, причем большого калибра. Одна из воронок была глубиной не менее пяти метров и окружностью, наверно, метров двадцать. Она существует и до сих пор.

В 1943-1944 годах вместе с немцами стали нести службу и власовцы, любители женщин легкого поведения и самогонки. Однажды понапивались вдрызг и залезли спать в сарай с сеном, который стоял на четырех столбах-подпорках. И тут появилась другая их группа, которой выпивки уже не досталось. Это их разозлило. Подозвали к себе малышню и говорят: «Видите наверху дяди спят? Берите камни и бросайте туда!» Мы по детской наивности и клюнули на явно провокационный призыв. Стали швырять каменьями в вооруженных людей. Те с сеновала и за нами вдогонку. Пацаны и я вместе с ними успели заскочить в пустой дом и закрыть запоры. Попрятались в комнате под кровати. Слышим пинком выбили одну дверь, потом другую. И стали по одному вытаскивать нас за ноги. Троих уже успели вывести на улицу. Следом вытащили бы остальных и могли бы, наверно, расстрелять. Но вдруг все прекратилось. Смотрим сквозь щели: немцы появились. Построили власовцев в шеренгу и немец, проходя перед строем, бил каждого с размаху по мордасам слева направо и справа налево. Не потому, конечно, что нас стало жалко. Просто власовцы перешли грань дозволенного.

Велась с населением и «просветительная» работа. Был у нас в деревне длинный сарай протяженностью, наверно, метров двадцать. Клуня, по-нашему. С одной стороны в ней раньше хранили сено и разный корм, а с другой – содержался скот (коровы, свиньи и пр.). Новые хозяева превратили его в клуб. Загоняли туда под вечер всех, кого увидят. Добровольно-принудительно, как говорят. Если и не хотел, все равно затаскивали. Внутри стояли скамейки и висел экран. Показывали немецкую хронику, как танки расстреливают и давят наших солдат. Смотрите, мол, какова наша военная мощь! Ничто ее не остановит. Сдаются русские деревни и города. А там и Москва не устоит.

А наутро в сопровождении старосты немцы заходили в избы и требовали: «Яйки, куры, масло…» Вроде, как плату, за просмотренное кино.

Главное же внимание оккупанты уделяли железной дороге. На вышке всегда сидел немец с пулеметом и наблюдал за окрестностью. Территория вдоль железнодорожного полотна ночью простреливалась и освещалась прожектором. Деревья и села в этой части были снесены. Голая местность! Расстреливали всех, кто попадал в эту зону. И тем не менее взрывы тут гремели всю войну. Приходили партизаны и в саму деревню.

Рабочие трудились на железной дороге каждый день, растаскивая взорванные вагоны и заделывая прорехи в шпалах и рельсах. У них был установлен контакт с партизанами. Днем они добросовестно ремонтировали железнодорожные пути, а уезжая, сами же минировали их. А поскольку бригады бросали на разные участки, то и взрывы происходили в разных местах уже тогда, когда там никого не было. Мины-то были с часовыми механизмами.

И все-таки фрицы догадались, кто им вредит. Вычислили каким-то образом! Подозрение пало на бригаду, в которой трудились и многие наши селяне. Виновных заставили самих вырыть яму, у которой всех и расстреляли. Из нашей деревни тогда погибло человек десять. О других точно не знаю. На некоторых нашли немецкую одежду, взятую, очевидно, из вагонов с обмундированием. Сколько их лежало покореженных вдоль полотна, лишь чуточку оттянутых с откосов! Везли в железнодорожных составах самое разное – от военного снаряжения до продуктов и одежды. Все шло на фронт. Поубирали этот железный хлам только после окончания войны.

Для лучшего снабжения своей армии немцы построили второй путь. Отходя в 1944-м, резали шпалы (по пути шла специальная, приспособленная для этих целей машина) и взрывали рельсы, подкладывая под них взрывчатку. Осколки и даже большие куски рельсов летели на два километра. Мы в это время пасли у деревни скот и видели, как шлепались вблизи увесистые железяки.

Боев здесь не было и при отступлении немцев. В промежутке между железной дорогой и шоссейной, которая проходила от нас в трех километрах, они поставили танки. Но потом быстро их убрали. Может, почувствовали окружение.

С колоннами отступающих отходили и итальянцы. Они прятались по хуторам и в лесу. Не хотели идти вместе с немцами.

А вот мадьяры простояли у нас всю войну. Немцы их бросали на облавы, против партизан. Перед этим приходил бронепоезд, останавливался и около часа молотил по лесу из пушек и пулеметов. Потом туда вступали мадьяры. Человек пятьдесят их было. Случалось, что назад многие возвращались уже без оружия. Возможно, его отбирали партизаны.

Старосту и тех, кто ему помогал, после войны отправили на двадцать лет в тюрьму, хотя он не очень старался в работе. Более того, отстоял деревню, которую немцы несколько раз пытались сжечь.

После освобождения на полях осталось много брошенного оружия. Ящик с динамитом мы, бывало, закладывали под сосну и подрывали с помощью бикфордова шнура. Убегали подальше и ждали, когда ухнет. Патронов и гранат тоже было навалом. И чудо, что от них никто не пострадал.

Жизнь сложилась так, что с последствиями войны я столкнулся и в зрелом возрасте. Дело в том, что моя жена – малолетний узник фашизма. Родилась в 1943 году в Нюрнберге. Мать ее (моя теща) Гракович Нина Кузьминична, будучи военной медсестрой, осенью 1941-го попала в окружение. И, несмотря на беременность, была угнана в Германию. В Нюрнберге работала на военном заводе, директором которого был немец по фамилии Блюхер. Там, в марте 1943 года и появилась на свет моя Алла. И не только она. Малые дети были и у некоторых других женщин. Снисхождения им не делали. Они по-прежнему должны были работать так, как и все.

Дети оставались без родительского присмотра на тех же нарах, на которых и спали вместе со взрослыми. Лежали нередко мокрыми и голодными. Естественно, что часто страдали простудными заболеваниями, оспой и прочими болезнями. Никто их не лечил. Выживет – так выживет, нет – так нет. Хозяевам все равно. Многие дети там погибли. Мать Аллы однажды припрятала за пазуху картофелину для своей дочери. Так нашли и били за это.

Алла заболела там золотухой. Все тело покрылось болячками, язвами, по которым ползали черви. Нина Кузьминична приходила с работы и вытряхивала их с мокрых пеленок. Выжить помогло, наверно, то, что девочку голой выкладывали на солнце. Получалось, как бы естественная дезинфекция ультрафиолетом. А следы язв и струпьев на теле видны до сих пор.

Перед освобождением в 1945 году, когда стала уже явственно доноситься орудийная канонада, всех узников погрузили на поезд и куда-то повезли. Видно, на уничтожение. Женщину с малым ребенком пожалел конвойный немец. «Скоро поезд сильно замедлит ход, – сказал он ей, – так ты прыгай вместе с девочкой, если хочешь жить!» И она прыгнула по его сигналу. Так и спаслись. Где-то отсиделись, а потом встретились с наступающими американскими солдатами. Ну, а дальше была дорога домой.