Текст книги "Горькая доля детства. Рассказы о днях оккупации"

Война детскими глазами (вспоминает Леонид Емельянов)

Родился 28 июня 1937 года в деревне Вортихово Касплянского (ныне Смоленского) района Смоленской области. Исследователь в области водообмена и экологической устойчивости растений. Доктор биологических наук.

Враг у порога

Война уже где-то шла. О ней глухо и боязливо говорили. И все же сообщение о нападении и на нашу страну пришло как гром среди ясного неба. Оно и в самом деле было голубым и ясным в те теплые июньские дни. Ни проводного радио, ни тем более радиоприемника в нашей маленькой деревушке (всего-то 19 домов!) не было. Но такая страшная весть быстро дошла и без них. С этого момента люди уже не знали покоя. Забегали, засуетились, заговорили вслух. Ощущение страха передавалось и в детские души.

Военные события между тем развивались стремительно. Соседнюю Беларусь уже вовсю топтали кованые немецкие сапоги. Фронт неумолимо приближался и к Смоленщине.

Среди населения поползли слухи о немецких шпионах и диверсантах, забрасываемых в советский тыл на парашютах, что еще больше накаляло тревожную обстановку. Однажды под вечер чей-то легкий самолет, лавируя на низкой высоте между пригорками, приземлился на склоне одного из них: в треугольнике деревень Вортихово-Понизовье-Мокрушино.

– Сел! Сел! – возбужденно заголосила местная ребятня и гурьбой ринулась в ту сторону. Но пока детвора добежала туда, машина вновь взмыла в воздух, оставив на сухой земле лишь небольшую примятость от колес. Кто и зачем приземлялся, осталось загадкой.

Бдительность сельчан в эти беспокойные дни доходила до курьезов. Как-то по деревне прошествовал облаченный в лохмотья старец, каких немало тогда бродило по проселкам. Попросил у встреченных женщин хлеба, поблагодарил за милостыню. В конце улицы попил воды из бадьи у колодца и, немного передохнув, отправился дальше.

Основная дорога вела здесь на запад, навстречу наступающим немецким войскам. Но он повернул от нее под прямым углом влево и заросшей колеей двинулся в сторону железной дороги Витебск-Смоленск. Примерно через километр-полтора ему бы пришлось пробираться уже густым кустарником. Местные через него ходили редко.

Выбранный старцем путь насторожил внимательных мужчин. Им показалось подозрительным, что он пошел не в сторону тыла, куда валил весь бегущий от войны люд, а, скорее, в прифронтовую полосу. Вызвала недоверие и его остановка у колодца, на которую в мирное время, наверное, никто не обратил бы внимания.

– Может он воду, гад, отравил, а мы проморгали? – предположил лысый дед с шишкой на голове (между собой его так и звали «шишка»). Говорят же, что травят немцы колодцы. Надо догнать, пока в кусты не спрятался.

Двое человек мигом запрягли в телегу лошадь и, нащелкивая кнутом, помчались вдогонку за «фашистским лазутчиком». Настигли у кромки кустарника, вытряхнули карманы и холщовую суму – ничего подозрительного.

Только сухари да хлеб. Отвесили на всякий случай оплеуху – старец расплакался и стал отдавать и котомку, и харчи. Он так и не понял, за что его бьют. Пришлось отпустить задержанного с миром, хотя у преследователей еще оставались сомнения: может, умело замаскировался немец под нищего?

Гул боев подступал все ближе, становился отчетливее и громче. Они шли уже на западных рубежах Смоленщины. В стороне Рудни, центра соседнего с нашим района вторые сутки подряд гремели взрывы и слышалась яростная перестрелка. Сдерживая захватчиков, там бились насмерть. Кажется, на исходе этих суток вечерний горизонт на западе вдруг запылал, как на пожаре. Из местных такого огромного зарева еще никому не доводилось видеть. Это, пожалуй, первое, что накрепко застряло в моей детской памяти. Наверно потому, что вместе со всеми реально почувствовал, что с той стороны на нас надвигается что-то очень страшное. Уже, будучи взрослым, узнал, что тогда наблюдал огневой налет «Катюш» на позиции немцев, второй по счету в истории войны. Вот отчего горел закат под Рудней, видимый за полсотни километров. Можно представить, что творилось внутри этого пекла!

В один из жарких июльских дней через деревню на восток потянулась колонна наших бойцов – запыленных и усталых, со скатками шинелей через плечо. Совсем еще юные ребята. Видать, перебрасывались на новые рубежи обороны. Шли скорым маршем и молча. Шагавший сбоку офицер строгим голосом подгонял отстававших.

Когда колонна поравнялась с вырытой посреди деревни копанью с водой (у нас ее звали сажалкой) – любимым приютом плавающей домашней птицы, один из бойцов не выдержал, метнулся в сторону, быстро зачерпнул пилоткой зеленую от птичьего помета жижу и стал жадно пить. Подбежавший тут же командир заставил вылить остатки и строго отчитал провинившегося. Как я теперь понимаю, питье при дальнем марш-броске не поощрялось, чтобы не расслабляться. Но тогда солдат было жаль. Жажда, судя по всему, мучила их отчаянно. Хотя подобную жидкую дрянь, по нашим понятиям, брать в рот совсем не следовало. Чистоплотные хозяева ее даже коровам не давали. Поили колодезной.

С отцом и матерью возле начальной школы

За рабочим столом

Не знаю, по чьему совету, но возле каждой избы у нас были заблаговременно вырыты землянки на случай бомбежки или артобстрела. Казалось бы, что здесь можно поражать? Ничего интересного для военных. Тем не менее в период авианалетов на Смоленск немцы сбросили на крохотную деревушку аж восемь (!) бомб. Некоторые почему-то не сработали. Одна из таких угодила прямо в колодец. Тот самый, из которого пил воду «диверсант». Другая, пробив кровлю, потолок и пол избы на западном краю селения, зарылась глубоко в землю. К счастью, в помещении на тот момент никого не было. Осенью 1943 года при отступлении немецких армий от Москвы хата эта сгорела и рядом хозяин возвел после войны новую. А вот что стало с бомбой, неизвестно. Может, и сейчас там лежит. Ведь тогдашние приборы «чувствовали» металл, лежащий не глубже 40 сантиметров, в то время как снаряд зарывается в землю на два метра, а авиабомба на мягком грунте – до шести. Ее и теперь-то не отыщешь.

Так чем все же насолили немцам сельчане? Сами они – ничем. Но за околицей, на отшибе стояла построенная перед войной кирпичная школа. Под прикрытием ее стен сторожили небо три наши зенитки, поставленные в специально сделанные углубления. Выстрелы их и разозлили немецких асов. Огонь батареи был подавлен, школа сожжена, но для острастки летчики сбросили оставшийся смертоносный груз и на саму деревню. Благо в начале войны у них этого «добра» хватало. Бывало, кидали куда попало.

После авианалета от школы осталась пустая коробка. Все деревянное выгорело, а западная и северная ее стороны, за которыми стояла зенитная батарея, были иссечены множеством осколков и крупнокалиберных пуль. Часть их прочно застряла в кирпичных толщах, но некоторые нам удалось потом все же выковырнуть. Любопытства ради.

Та бомбежка застала меня с младшим братом в большой бочке возле дома. Внутрь ее, используя подставку, мы залезли сами еще до налета. А вот выбраться самостоятельно наружу в охватившей всех панике не смогли. Наш плач и отчаянные крики о помощи заглушал рев пикирующих самолетов и противный до ужаса визг падающих бомб. Казалось, что они летят прямо на голову и вот-вот превратят нас в мокрое пятно. Подоспевшая откуда-то мама буквально выбросила нас из ловушки. В землянку же мы сами летели, как бомбы, головами вниз и не чувствуя под ногами ступенек. Пережитый ужас той бомбардировки и ожидания неминуемой смерти, которая висела над головой, живет в душе до сих пор.

Напряженность от приближения оккупантов все возрастала. И вот откуда-то поступил сигнал, что они уже скоро могут быть здесь. Думаю, что об этом предупредили двое военных, пост которых находился не более чем в километре к западу от нашей деревни, рядом с проселочной дорогой. Мы с братом бегали даже смотреть, как они короткими лопатками старательно рыли себе окопчик, а окончив работу и присев перекусить, угощали нас сахаром и редиской. Мы в свою очередь приносили им то ли соль, то ли хлеб. Возможно, это были связисты.

Начался всеобщий переполох. Из небольшой лавки в соседней деревне мигом растащили все товары вплоть до карандашей и спичек. Дверь взломать второпях не удавалось. Так вышибли окно и ныряли в него один за другим, сталкиваясь и ругаясь. Об этом рассказал прискакавший на взмыленной лошади селянин. Он же и поторопил всех: «Срочно надо ховаться! Немцы уже на подходе к Волоковой».

Волоковая – центр родного сельсовета. Всего семь километров от нас в сторону запада, откуда и шел враг. Если у кого и теплилась доселе маленькая искра надежды на спасение от его нашествия, то теперь и она погасла. Оккупация становилась явью.

Об отступлении в тыл нечего было и думать – слишком поздно. Очутиться же на пути воющих – тоже опасно. Можно погибнуть от своих же отечественных пуль или осколков. Чужие тем более щадить не станут. Пугала и сама встреча с врагом. Ничего хорошего она не сулила. Быстро посовещавшись, старики решили: «Прячемся немедленно в болотистом урочище!»

Так и сделали. Минимум необходимого имущества погрузили на телеги, к которым некоторые привязали и коров. Сверху на узлы и мешки посадили самых малых детей. Странный разношерстный обоз медленно двинулся в самую глушь кустарниковых зарослей – туда, где их пересекал глубокий овраг со струившейся по его дну небольшой речушкой. Часть вещей взрослые тащили на тачках или на своих плечах. Переехали вброд водную преграду и разгрузились на противоположной от деревни стороне оврага. Народ застыл в тревожном ожидании. Разговаривали вполголоса. Детям запретили высовываться на открытые места и шуметь. А коровам и лошадям надели на морды мешки с травой или овсом, дабы они тоже вели себя спокойно и не издавали никаких звуков.

Очевидцы из других деревень, не успевшие скрыться в убежище, рассказывали потом, что немцы, занимая селение, заходили в хаты, открывали люки в подполье, где крестьяне обычно хранили картошку, и – «тырр! тырр!» – давали пару очередей в темноту из автоматов. Для профилактики. Считали, что там мог прятаться противник.

Фронт прошел нашу местность без боя. Население вернулось под родные крыши, радуясь, что избы целы и гадая, что же будет дальше…

Ничего хорошего от врага ждать не приходилось, о чем ежечасно, ежесекундно напоминал отчаянно сражавшийся Смоленск. Передовые части вермахта прорвались к нему 15 июля 1941 года по Рославльскому шоссе. С нашей северо-западной стороны это произошло попозже, судя по тому, что в этот день под Рудней еще успешно работали «Катюши» капитана Флерова. И не только они. Город-крепость Смоленск во все лихие времена сдерживал иноземцев на подступах к Москве. Последний раз в грозном 1812-м под его стенами долго терял драгоценное время и военные силы непобедимый доселе в Европе Наполеон. Теперь его испытывали на прочность новые захватчики с паучьей свастикой на шинелях и касках.

С коллегой по работе В. Савельевым, 2007 г.

От нас до города по прямой каких-нибудь 10-12 километров. В погожие дни, бывало, хорошо просматривались на горизонте белые стены его окраинных домов на Покровке, высоко вознесенный к небу пятиглавый бело-голубой Успенский собор – главный символ города, позолоченные купола некоторых церквей и даже контуры северной части крепостной стены, воздвигнутой еще в XI веке на приднеы провских кручах. Теперь город горел, как огромный полыхающий костер. Днем его заволакивал черный дым, а ночью охватывало ярко-рыжее зарево. Время от времени до нас доносились гулкие взрывы, после которых вспыхивали и разгорались новые пожары. Отсвет пламени над горизонтом люди видели даже в районе Каспли, стоящей от Смоленска за 45 километров. Об этом мне рассказала после войны одноклассница Надя Корниенкова, проживавшая в деревне Алфимово, в трех километрах северо-восточнее районного поселка.

Бомбили немцы обстоятельно. В ночном небе постоянно висели, медленно опускаясь на парашютах, осветительные устройства («свечки», как мы их называли). Они помогали вражеским летчикам различать важнейшие объекты, которые надо было разрушить в первую очередь.

– Мама родная, сколько фонарей понавешивали! – удивлялись женщины, никогда не видевшие такой грандиозной ночной подсветки. Да еще прямо с небес.

– И все новые, и новые бросают, гады! – зло добавил кто-то из мужчин, заметив, как самолеты заходят на очередной круг. Разворачивались они часто над Касплей и ее окрестностями.

Каждый вечер народ собирался на юго-восточной окраине деревни и смотрел на родной им Смоленск с тихим ужасом. Место сражения даже издали походило на ад. Уцелеть в нем, казалось, не было никакой возможности. Но город жил и мужественно сопротивлялся. В нем ни на минуту не затихала оружейная стрельба. Порой она переходила почти в сплошной треск, сопровождаемый глухими разрывами. Это, видать, вспыхивал ближний, самый яростный бой, когда в ход шли и гранаты.

Однажды днем произошла отчаянная схватка и в небе. Двое советских истребителей («истребков», как звали эти боевые машины дети) атаковали колонну фашистских бомбардировщиков. Нашей спарке удалось расстроить их ряды. Но тут на помощь немцам подоспела группа прикрытия. И завертелась в воздухе настоящая карусель.

Краснозвездным приходилось нелегко. Как они крутились в этом бою! То свечкой взмывали вверх на полных оборотах мотора, то камнем ныряли вниз, уходя от вражеских выстрелов. Дух захватывало, глядя с земли на этот неравный поединок. И все-таки один был подбит. Кажется, такая же участь постигла на отходе и второй. Но какое мужество проявили оба!

Это один из редких эпизодов той поры в небе над нашим городом. Большую часть советских самолетов, как теперь известно, гитлеровцы уничтожили еще до Смоленска, прямо на аэродромах, даже не дав им взлететь. Преимущество в авиации у врага в этот период было колоссальным. На одной из трофейных фотографий тех времен можно видеть, как два немецких мессера разбойничают на низкой высоте в воздухе. С крепостной стены им отвечают пулеметным огнем. Наших истребителей в небе не видать.

Город еще оборонялся, а армады зловещих воздушных машин волна за волной накатывались уже в сторону столицы. Происходило это обычно под вечер. С тяжелым гулом они плыли над деревенскими крышами и так низко, что казалось любую можно запросто достать камешком из хорошей рогатки. Под крыльями железных птиц отчетливо выделялись черные жирные кресты.

– На Москву пошли… – раздался вслед протяжный мужской голос. Не успел он затихнуть, как над западным концом деревни возник и стал неудержимо нарастать новый металлический звук. С приближением он как бы дробился, ширился, сотрясая воздух и наводя невольный страх на все живое на земле.

– Кто же такую силищу остановит? – тихо шептали и крестились на иконы старушки.

Остановить, слава богу, нашлось кому. Вот что свидетельствует статистика: уже при первом воздушном налете на Москву (в ночь на 22 июля) семнадцать вражеских самолетов назад не вернулось. Такую цифру приводит в своем дневнике начальник генерального штаба немецких сухопутных сил Франц Гальдер. До 22 декабря немецкая авиация еще 121 раз большими силами пыталась бомбить столицу. Но из восьми тысяч воздушных машин (по другим данным 7202), участвовавших в налетах, к городу прорвалось только 229. Остальные были отогнаны средствами противовоздушной обороны, либо уничтожены в воздушных боях. Недаром же 128 наших летчиков получили высокое звание Героя Советского Союза. На 184-й день войны массовые налеты прекратились. Только мелкие группы еще некоторое время тревожили московское небо, а к осени 1942-го исчезли и они. В воздухе лишь изредка осмеливались появляться самолеты-разведчики.

Последнюю точку в отступлении наших войск через деревню поставил неизвестный солдат, видимо, отставший в ходе оборонительных боев от своей части. Эту историю я знаю только со слов тети Фрузы, дружившей с моей мамой. Вот ее рассказ, запомнившийся необычностью происшествия.

Однажды ранним утром, когда еще топились печи, к ней в избу заскочил зверски проголодавшийся человек в измятой военной форме наших войск. Хозяйка пекла в это время лепешки. Горка их уже стояла в миске на столе и поджидала еще спящих малышей. А на сковородке дозревала очередная порция любимой детской еды.

Ни слова ни говоря, пришелец метнулся с порога к столу и, практически не жуя, а только глотая, в один момент перекидал содержимое посудины себе в рот. Затем также молча выхватил из жара сковороду и расправился с недопеченным. А в завершение проглотил остаток сырого теста в миске. В величайшем изумлении хозяйка глядела на эту немую сцену и гадала, кто же перед ней: догоняющий своих, бежавший из плена или просто дезертир. Объяснений она не дождалась. Незнакомец исчез так же стремительно, как и появился. Словно привидение!

– Солдат, видно, заглянул сначала в окно и осмотрелся, – рассуждала потом женщина. – Поняв, что ему ничего не угрожает (мужика в хате нет и вход удобный, скрытный. с обратной от улицы стороны), открыл дверь и решительно двинулся к столу. Голод не тетка! Да и времени на разговоры у него просто не было. Он и так рисковал.

Как служивый очутился в нашей безлесной, опасной для передвижения местности и куда направился дальше, так и осталось загадкой.

«Под немцем»

Это выражение, порожденное войной, стало ходячим среди населения как в те окаянные годы, так и долгое время после. Все прекрасно понимали, что «под немцем», значит, на оккупированной территории. Но первое короче и удобнее в обиходе. Им чаще всего и пользовались.

Первыми же в нашей деревне после небольшого затишья объявились вовсе не немцы, а финны – так утверждали взрослые. Злые, как звери. За косой взгляд в их сторону запросто могли пристрелить. Это подтверждали и жители других деревень. У нас в землянке они изрезали зачем-то подушки и матрацы и вытряхнули из наволочки на пол заготовленные для нас впрок сухари и домашнее печенье. Причем ее не развязывали, а тоже вспороли ножом. То ли слишком торопились, то ли ради устрашения. Очень возможно, что это был обыск по подсказке. Мол, здесь живет семья учителя – сторонника и проводника советской власти – следует хотя бы припугнуть…

Впрочем это могли быть и не финны, а другие пособники немцев в их злодеяниях. Паспорт у них никто ведь не спрашивал. И никто из деревенских не разбирался в чужих языках. Но так я понимаю теперь, когда знаю не только об эсэсовских карательных отрядах; а тогда верил тому, что говорили старшие.

Финны, или кто они на самом деле, исчезли так же внезапно, как и появились. Деревню время от времени стали контролировать немцы, любители кур и всего остального, вплоть до самогона. Появлялись они обычно днем. а ночью в окошко осторожно стучали иногда партизаны и тоже просили еду или одежду.

Население и само остро нуждалось в продуктах – кормильцы-то ушли на фронт. При каждом удобном случае заготавливали продукты впрок и понадежнее припрятывали. Памятен такой случай. В самом начале войны на взгорке между нашей и соседней деревнями была подстрелена случайной пулей пасущаяся там лошадь. Конского мяса раньше никто в рот не брал. Брезговали (гребовали, как говорилось в народе). А тут сразу несколько человек пришло с ножами, чтобы отрезать себе по куску. Был среди них и наш житель.

– А что ждать, – пояснил он любопытным. – Неизвестно чем скоро питаться станем. Старой власти нет. На новую тоже нельзя рассчитывать. Спасайся сам, как можешь.

В сравнении с финнами, сразу же показавшими свой жестокий характер, жизнь «под немцем» казалась менее страшной. Иногда даже какой-то из них открывал жестяную коробочку с леденцами, приговаривая: «Ком, ком, киндер!» – и маня указательным пальцем, подзывал ближайшего малыша: «Бери, мол». Устоять полуголодному ребенку против такого искушения было трудно, почти невозможно. И некоторые робко тянули руку к даровому угощению, лежащему на чужой ладони.

Но, случалось, угощали и пинком, особенно если кто-то из подростков подбирал брошенный в траву окурок. Сосед наш, десятилетний Шурик, был в свои годы уже заядлым курильщиком и однажды осмелился попросить у немца целую папиросу. Тот сделал свирепое лицо и стал лязгать затвором автомата. «Сейчас пристрелит!» – всполошилась мать и бросилась на помощь, прося знаками и словами простить неразумное дитя. Немец остановился, но долго не мог успокоиться, произнося непонятные нам ругательства. Зато слово «Цурюк!» быстро освоили все: и дети, и взрослые. Оно было в ходу у оккупантов.

Вспоминая и осмысливая то время, начинаю понимать, откуда у белобрысого Шурика появилась столь странная для деревни кличка «Гофвебер», приросшая к нему накрепко. Прозвища в деревне имели все – от мала до велика, но чтоб такое… А объясняется все просто: дали его, скорее всего, немцы. «Гоф» – это от немецкого «хох» – высокий. Шурик действительно был таким рослым, выше всех нас. Ну, а «вебер» в переводе – «ткач». Одежда на нем была домотканая.

Наведывались к нам новые хозяева не столь часто. Что им было делать в таком крошечном селении: все, что можно разграбить, давно разграблено. Держать же сторожевой пост ради трех десятков немощных стариков, старух и малолеток тем более не имело смысла. Все вопросы поэтому решались через местных полицаев, которые сами ездили в Касплю, где размещалась районная комендатура, за инструкциями. Было их в деревне трое. Больше всех старался Прокоп Быценков. Двое других особенно не усердствовали.

Уже в самом начале оккупации поступил приказ сдать всех коров и бычков на нужды немецкой армии. Выполняли его свои же полицаи. Когда рогатое стадо запылило по дороге на Касплю, мама, словно вспомнив, чем же она будет кормить детей, бросилась вдогонку. Вцепилась в свою Красулю (до сих пор помню эту выразительную кличку) и решительно повела ее обратно. Ближайший полицай – Прокоп Быценков ударил ее пару раз ременной плетью. Мать закричала: «Бей! Бей! Вот вернутся наши, по другому запоешь! Свою-то корову, небось, дома оставил!»

Характер у нее был отчаянный. За такую выходку можно было схлопотать и пулю. Но стрелять полицай не посмел. Заколебался. А вдруг советы действительно вернутся. Тогда что? Так, благодаря маминой смелости, мы остались с молоком – величайшим благом по тому времени.

Первая военная зима оказалась на редкость суровой. А тут еще нехватка дров для отопления – заготовить-то было уже некому. Все здоровые мужчины ушли на фронт. С морозами пришла и еще одна беда: вода в обоих общественных колодцах промерзла до дна и ее приходилось вытапливать из снега или привозить на саночках из соседней деревни Мокрушино. Сельцо это, лежащее в приречной низине, славилось родниками, которым никакой мороз был не страшен.

До Мокрушина – рукой подать, всего-то пара километров. Но полдороги приходится на постоянный подъем. Его и лошадь с грузом с трудом преодолевает, а тут, что за сила? – старые да малые. И вот, бывало, тянет пожилая бабка под гору саночки с двумя огромными молочными бидонами. Кряхтит. Сзади подталкивают двое сопливых ребятишек. Вода от рывков выплескивается наружу и замерзает прямо на ходу. На крышках и на боковинах емкостей образуются толстые ледяные натеки. Ну точь-в-точь как на картине Василия Серова «Тройка».

Зимой нас на улицу выпускали не часто – одежонка слабая, не греет, но ближе к весне уже трудно было удержать в доме. И вот как-то на исходе зимы вышли погулять с братом. Еще стоял приличный морозец, но уже ярко, по-весеннему светило солнце. Не успели дойти до середины улицы, как с южной стороны села услышали выстрелы. С высокого пригорка, на котором стоит наша деревня, отчетливо было видно, что к нам бежит, отстреливаясь на ходу, какой-то человек. Как выяснится вскоре – партизан, напоровшийся где-то на немецкий или полицейский патруль.

А надо сказать, что народных мстителей очень интересовал район, из которого возвращался сейчас их товарищ. В этих краях, километрах в десяти от наших мест проходит стратегически важная железнодорожная ветка Смоленск-Витебск, которую партизаны частенько подрывали. Спрятаться от любопытных глаз здесь непросто: настоящего леса вблизи нет. Лишь отдельные рощицы да купы кустарника на протянувшейся по обеим сторонам рельсов болотине.

Беглец между тем уже прилично оторвался от преследователей, которые не спешили лезть под его пули. И, наверно, ушел бы от них (до спасительного леса оставалось каких-нибудь семь километров), если бы не наши полицаи. Когда партизан уже пересек деревню и, не снижая темпа, стал уходить за околицу, они вдруг опомнились. Один из блюстителей немецкого порядка лег на снег и, тщательно прицеливаясь, начал стрелять вдогонку убегавшему. Ответить тот не мог – кончились патроны. Уже совсем рядом было здание школы, стены которой на время прикрыли бы его отход, когда полицай последним выстрелом все-таки поразил живую мишень. Кажется, в ногу.

Раненый упал. Предатели притащили его в центр деревни. Это был красивый светловолосый юноша лет девятнадцати-двадцати. В белом распахнутом полушубке и без шапки. Судя по всему, парень сопротивлялся до конца, но ослабел против напора двух здоровых бугаев. Мимо нас он пробегал еще в полном здравии. Теперь же голова его была разбита, видно, прикладом полицейской винтовки. Из-под волос сочилась алая кровь, сгустки которой запеклись и на лице. Руки были заломлены назад и связаны.

– Воды… – попросил он тихим голосом у обступивших его со всех сторон людей.

Женщина из ближайшей избы, муж которой был на фронте, быстро вынесла большую жестяную кружку с драгоценной для него влагой. Но полицай тут же выбил ее из рук и грязно выругался. Толпа глухо загудела, возмущенная жестокостью к пленнику. Что она еще могла сделать? Только тихо негодовать.

Под недобрыми взглядами односельчан полицаи быстренько погрузили партизана в сани и поскакали в Касплю, в немецкую комендатуру. Дальнейшее мне неизвестно, хотя участь его ни у кого не вызывала сомнений: с лесными воинами оккупанты не церемонились. В Каспле их пытали, расстреливали, вешали. Пятерым однажды устроили публичную казнь на большой Кукиной горе в центре поселка. Может, там был и тот красивый парень, услужливо сданный немцам предателями Родины. До сих пор хочется узнать хотя бы фамилию этого безвестного героя. Но теперь это уже вряд ли возможно.

Назад полицаи вернулись героями. Наверно, получили свои тридцать серебряников. На людские толки им было наплевать.

Весной, когда снег подтаял, на месте разыгравшейся трагедии мы с братом обнаружили новенький желтый патрон, вросший в лед. Оброненный либо полицейскими в той спешной стрельбе, либо партизаном. Он мог беречь его для своего последнего часа. Да не успел воспользоваться.

Только угоном скота оккупанты, естественно, не ограничивались. Германии требовалась бесплатная рабочая сила. Весной 1943 года отправили туда и нескольких наших девушек. В их числе была одна из маминых сестер – тихая и приветливая тетя Зина. Плача было много. Не запомнил в точности, где им там пришлось работать, но находились наши остербайтеры, как и все, на положении рабов. Вернулась тетя только по окончании войны и была счастлива лишь тем, что осталась живой.

Из местных жителей в период оккупации никто не был расстрелян – объектов подходящих не оказалось. Другим селам повезло меньше. Фашисты основательно подчистили их от ненадежного, по их понятиям, элемента, куда входили евреи, цыгане, партийные и советские работники. Массовые аресты производились летом 1942 года. Одной хорошо знакомой родителям учительнице-еврейке (фамилию запамятовал) из соседней деревни Болонье удалось спастись только благодаря тому, что добрые люди вовремя предупредили ее о готовящейся облаве. Бросив все, она просидела несколько суток в копне сена. Затем тихонько и незаметно покинула родные места. Больше ее никто не видел.

Всех арестованных в районе – численностью в 157 человек (точную цифру я узнал уже став взрослым) – свезли в Касплю, где в начале июля и расстреляли на окраине поселка за малой Кукиной горой. Очевидцы рассказывали потом, что земля над ними еще долго «дышала» и сочилась кровью. Говорят, что когда после ухода немцев вскрыли братскую могилу, чтобы официально зафиксировать злодеяния фашистов, в куче мертвых обнаружили людей в связке. Дети были привязаны перед расстрелом к матерям. Теперь на этом месте высится гранитный обелиск с фамилиями погибших.

Как все происходило, детально рассказал в недавно вышедшей из печати книге воспоминаний детей войны (Захар Прилепин и др. «Как мы пережили войну». – М.: ACT, 2016) житель Каспли Исаченков Константин Павлович, которому тогда было 12 лет. Он видел это вместе с мамой. Но мать давно умерла и он остался единственным живым свидетелем той кровавой трагедии. Каратели в белых мундирах, по его словам, сначала увели и уничтожили колонну мужчин, а затем женщин и детей. Женщины, слышавшие около часа пулеметные и автоматные очереди за печально известной малой Кукиной горой, упорно сопротивлялись, когда их выпроваживали из больничных бараков. Понимали, что их ведут на смерть. Над поселком долго стоял душераздирающий крик и стон, доносившийся даже до ближайших деревень. Чтобы выполнить свою гнусную задачу, немцы натравили на беззащитных людей свирепых собак-овчарок и вызвали дополнительный вооруженный конвой. Расправа над всеми арестованными заняла около 4-5 часов, после чего каратели на крытых брезентом грузовиках, не задерживаясь, снова уехали в Смоленск. А на ближайших к кровавой бойне высотках остались горы пустых гильз.

Костю вместе с примерно двадцатью местными мужчинами и подростками заставили затем закапывать землей огромный котлован с голыми человеческими телами, присыпанными сверху известью, и грузить одежду расстрелянных на машины. Некоторых от этого жуткого видения тошнило и рвало. Долго и он потом не мог прийти в себя.

Чудом уцелело в этом кровавом аду лишь одно совсем малое дитя. Кто-то из женской колонны на пути к месту расстрела выбросил его, закутанного в тряпичный кулек, в картофельные грядки у дороги. Мать Кости подобрала ребенка, выходила и тайно отправила к родственникам в деревню Горбуны. А после войны его передали в еврейские семьи в Рудню.

За Каменкой (в двух с половиной километрах от нас) немцы соорудили спецлагерь за колючей проволокой, куда бросали всех заподозренных в связях с партизанами и партизанские семьи. Кажется, там находилась и часть военнопленных. Впервые я увидел это злокозненное место, когда стал посещать пятый класс Мало-Дубровской семилетней школы. Колючки там уже не было. Но сама площадка, вытоптанная сотнями ног, все еще выделялась темным цветом на фоне окружающей местности. Можно представить, что там творилось в осеннюю слякоть и зимние морозы.