Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2017"

Дельта

Юлия Кокошко
Сердце событий

Родилась в Свердловске. Окончила филфак Уральского госуниверситета, Высшие курсы сценаристов и режиссеров. Живёт в Екатеринбурге. Член Союза российских писателей. Премия Андрея Белого – 1997 г. Премия П. П. Бажова – 2006 г. Публиковалась в журналах «Знамя», «Урал», «Октябрь», «Комментарии», «Воздух», «Гвидеон». Книги: «В садах…» Екатеринбург, Изд-во «Сфера», 1996 г. «Приближение к ненаписанному». Челябинск – Екатеринбург, 2000. «Совершение лжесвидетельства». Екатеринбург, Изд-во Уральского университета, 2003. «Шествовать. Прихватить рог». М., «Наука», Сер. «Русский Гулливер», 2008. «За мной следят дым и песок». Кабинетный ученый, Москва – Екатеринбург, 2014. «Под мостом и над мостом». Кабинетный ученый, Москва – Екатеринбург, 2016.

«Встречаемся на снегу в вечернем порту…»

Встречаемся на снегу в вечернем порту,

возле начальных ступеней трапа

и предпоследней навалки ранца,

оставив выкладку низких натур —

на плоскогорья, распадки и буераки,

в кратеры, пифосы… в общем – в клоаки,

где прозябает усопшая мышь,

впутанная в маниакальную мысль —

есть, есть, есть – и в серый стиль непрощённых,

однако на ней такие крутые щёчки,

а на них такой учащённый,

такой разгневанный алый,

что пред нами – бесспорный щёголь,

схвативший риск и лихость капрала,

бывшего с ноготок…

И у всех ледовых бедовых бортов

такие алые щёчки,

как у этой бичовки!

А может, новопреставленной стало стыдно

дёргать районную власть

за фалды заношенного пальто

подпорками-запятыми,

сбивая не масло, а ком барахла…

И лишь душа-верхолаз,

встретившись с балахонами ку-клукс-клана —

или норда и снега, чьи уверенья прохладны,

презрит попеченье бесцветной среды —

какие пробелы, какая халатность! —

и будет взбираться над царствием недобора

над несмываемым смехом воды —

вдоль нескончаемо краснощекого борта

по милям висячих, гуляющих перекладин

не упуская и судовые —

то режущий вдох, то свищущий выдох,

но догоняя великие странствия вечного флота,

все чаще схватывая черты и ловкость

горемыки, почившей в бозе, и мышеловки…

«Кто окно моё? Нат Пинкертон…»

Кто окно моё? Нат Пинкертон

над колпаками двуногих и ветреников деревьев,

или дух его, кроющий всех, как толь,

воткнувшийся на постой

в слежке, цоканьях, подозреньях,

волоокая скука с дымком в ноздре,

календарь на шатающейся горе

перемаранных временем листов,

дуновенье цепкого повторенья…

В нижних долях вида наставлена дольче вита:

бедный дух сентиментальной девицы

выбывает из нафталинных мячей и плюшевого жакета,

из сухого свиста, курящегося над арбалетом,

из нестерпимого оскорбленья —

и вселяется в перголу гостинщика лета,

крещена в шиповник

из волнистого, обратного алфавита,

но возможен его апокриф,

переписанный эльзевиром.

И вдевает в буквы бумажные розы

крадены из правдивых хроник,

или из водевиля…

В серединных отделах странствий

долгих взоров по вотчине, обнесённой рамой,

складывается что ни день

новый жизненный инцидент – цитадель,

а над холкой ея – беззаветный дуэт сердец,

исполины краны, распыляющие сомненье —

что возводят – этажи или остраненье,

каково касательство жадных клювов:

в поцелуе – или стелются над фронтами,

праздно рыщут над рвами с мелким людом —

в них вселились души аистов-чистоплюев —

и не строят верховной ставки, ни иллюзий,

но танцуют внебрачные сальто-мортале…

Ну а в вышних тактах —

разливается пьяный, глиняный синий,

снятый джинном, расставившим вертикали —

мачты, взлеты, бельканто, аркады,

или души рыб, веревок, прощальных взмахов

наплели себе искрящие бивуаки

на настилах чудного дня по прозванью Акко,

но давно свезен по сиротскому тракту,

как та липа, подкушенная грозой,

как издержки, перекосы, помарки,

а за ними вывезен и зазор.

Но, возможно, скормлен хищницам травам…

«Разрыдаться или не разрыдаться…»

Разрыдаться или не разрыдаться

неугодному бестии Мельпомене

(дальше – М., без даты и чувства локтя),

подхватившему в променадах форму

кого-то из пыточных инструментов?

Осквернял великие монологи —

мухлевал в ударениях, подвывал, гундосил,

прижигал кликушеским смехом-форте

тети вазы, распавшейся на преданья,

интонировал, как пройдоха,

в целом – срезан на полувздохе, а также с тумбы,

обнаружен – асимметричным,

послан в долгие эшелоны, в вороватые электрички,

следующая станция – тундра.

Вот тот, кого не приняли в школу —

в лицедеев, в студию утешных комедиантов,

ни в мастерскую лисиц,

в дула бинокля и микроскопа,

в сто первый состав и в сидр.

Ни костюма, ни оторочки, даже фиксатуара…

В чем форсить?

Кто пенял ему сквозь гнутые щели, пошл и сипл?

Или так набрызгалось: мене, текел и упарсин?

Не подскажет речи подножная будка-горбунья,

зрящая, как шаркают балетки и бутсы,

не нашепчут из люка или из скважин,

из глюков, из-под трамвая…

Дать стрекача, гордо что-нибудь клекоча?

Разрюмиться, распустить ручьи, редингот и час…

Смириться и видеть сны,

но в этих, едва протянешь руку,

падает занавес, отменяют маршруты,

дороги не помнят своей длины,

лопаются струны и трубы,

хрипнет Карузо, вытаивают из снега трупы…

Помолитесь за них и нас, фавориты М.,

за большой эдем и за хеппи-энд!

«Вниз, в непоследовательный загород, шитый…» 1

Вниз, в непоследовательный загород, шитый

из станционного шика,

малоросл, аритмичен и порой пунцов —

в честь пролетающих вдоль зари птенцов,

сползший с плеча судьбы, скользнувший с вершины

за троллейбусное кольцо покров —

многая овсяница и грудник ее мятлик, итого: серебро,

черепашьи гребни чешут его по блошиным,

перекисшим рынкам, заваренным на любой

вещице, скатившейся в нору лежебок,

как книга, распылившая пять припасов тайн,

принимается с любого встреченного листа —

некстати о листопадах…

о бедном тритагонисте, кто случился брошен

в сырости, взаперти, в напастях —

в трюме или в черной душе котельной,

под обвалом своих терзаний, в чужой утробе

ни прямого провода, ни вина и яств

и проекции в разнотравные степи,

разве вьющийся и зудящий над ухом хориямб,

чья цена – отсыревший порох,

да и как спасти – поди-ка вспомни

имя автора по борту или притолоке застенка…

2

Пригород-карусель

выкрошен из памяток и коловратных бесед

и обещан с любого отшиба —

с окрика о картавом пароле кого-то из петушиных,

с треснутого на тысячу примечаний,

перезвонного переулка,

где наигрывают бравое утро —

на плошках с разным градусом чая

и на ставленных в окна вверх и вниз весельем

иммортелях, песьеглавых и домоседах,

кто отличны торбами ожиданья —

стаи широкополых дневных изданий,

созревания урожая и полного облысенья,

писем с фронта, паденья цен, выхода вандалов,

выигрыша – и воскресенья…

Или – с лета, идущего через

полированный сквозняками школьный корпус,

а навстречу ему стекольщик —

кто из них ловчее?

Сыплют мертвыми и живыми порошками,

сортируют казни и собирают камни

для примерного побиванья лени,

раздвигают стены – на бездонные изреченья,

и с тех пор заунывно ждут схождения вразумленья.

3

Так и пригород – дядя Большой Глоток

уповает, что кто-нибудь милосердный

обойдя несметный глаз караульных,

стянет ось событий, их соль, точнее – сердце

и зароет жгущее – в пригород, в пятый том,

запечет в драгоценный ковчег, посеет

в убранную в серебряный колос урну

у перрона, и в светофорный, нет – самоцветный столп,

в общем – в вечный толк…

Михаил Попов
Стихотворения

Попов Михаил Михайлович – поэт, прозаик. Род. в 1957 г. в г. Харькове. Автор четырех сборников стихотворений и многих книг прозы. Произведения переводились на китайский, французский, английский, немецкий, арабский языки. Лауреат премии СП СССР за лучшую первую книгу (1988), им. И. А. Бунина (1997), им. А. П. Платонова «Умное сердце» (2000), Правительства Москвы (2002), Гончаровской премии (2009), Москва-ПЕННЕ (2011), Горьковской премии (2012), Большой литературной премии России (2017). Член высшего творческого Совета союза писателей России. Преподает в Литературном институте им. Горького.

Смерть Вергилия

Поверхность гавани никогда не бывает гладкой,

Вёсла стряхивают искры заката в воду,

Корма триремы оснащена палаткой,

На пристани полтора Рима народу.

Толпа встречающих занята параллельно

Сотнями дел, там и воровство, и злословье,

Вергилий прибыл к ним, но лежит отдельно,

Врачи у него в ногах, а смерть в изголовье.

Жизнь завершается, можно сказать, галопом,

С какой стати он стольким и стольким нужен!

Он единственный, кто догадывается, что там за гробом.

И вот уже вечер, и уже съеден ужин.

В его присутствии уже не брякнешь – мементо…

Душа над телом в потоке закатной пыли,

Человек стремительно становится монументом,

Он слишком велик, чтобы его любили.

Вот так прибывая, мы все-таки убываем.

Вергилий вошел в гавань, что из этого выйдет…

Его практически нет, но мы изнываем,

По тому, что он знает, а может быть, даже видит.

Двойное взятие Рима 410 и 457

Рим распахнул небрежно все ворота,

И не с надменным, с равнодушным видом,

Впуская внутрь себя за готом гота.

Кровавый штурм стал вежливым визитом.

И дикари в рубахах домотканых

Мечей своих не трогали из ножен,

Среди камней его бродили странных,

Рим был вокруг и он был невозможен.

Они явились к глыбе Колизея,

Считая, что явились ненавидя,

И вот стоят, робея и глазея,

И явно в нем невиданное видя.

Дивясь громадным термам Каракаллы,

И всем геометрическим махинам,

Постигли готы – готы не шакалы,

Чтоб тявкать над сраженным телом львиным.

В молчании стоял необоримом

Король Аларих потный и патлатый,

Он как музеем насладился Римом,

Не тронув ни одной из древних статуй.

Но что должно случиться, то случится,

Снесут и статуи и даже пьедесталы,

Рванув за золоченой черепицей,

Вторыми прибежавшие вандалы.

«Как будто из леса ты вышел к обрыву…»

Как будто из леса ты вышел к обрыву,

Стоишь и даешься растеряно диву.

Вот шел себе, шел средь стволов и валежин,

Ты был заблудившимся, стал безнадежен.

В пути через лес всяких трудностей пропасть,

Но чтобы внезапно подобная пропасть…

Ни дна не видать, ни моста подвесного,

И ни навигатора тут, ни «Связного».

И нет, это ясно, обратной дороги,

Да нет и желанья вторичной мороки.

И что же дружище тогда остается,

Когда тебе жизнь твоя не удается.

Сперва, удержись дорогой от порыва,

С «идите вы все!» оборваться с обрыва.

А после цепляясь за камни руками,

Ползи, балансируя камнем на камне.

По самому краю, по самому краю…

В ушах: «Я храню тебя, а не караю».

«Он обмакнул перо в страдание…»

Он обмакнул перо в страдание

И вызвал в душах потрясение,

Какое мощное предание!

Сердец погибших воскресение!

Он обмакнул перо в фантазию,

Чтоб возбудить умы обычные,

Сочли – он склонен к безобразию,

Питает мысли неприличные.

Он обмакнул перо в иронию,

Сочли, что родиной гнушается,

И кровь имеет он воронью,

Над всеми нагло возвышается.

Он обманул перо в страдание,

И вызвал слезоотделение,

Прекрасно разошлось издание,

И благодарно население.

Он обмакнул перо в уныние.

Стихи зачитаны, замацаны,

Хотя все сплошь в заемном инее

Из Северянина и Надсона.

Он обмакнул перо в веселие,

Сдал юмор на переливание,

Но получившееся зелье,

У всех рождает лишь зевание.

Он обмакнул перо в страдание,

А дальше было что-то странное:

Ну, ни малейшего внимания,

И в результате – бритва, ванная…

«Устав от стихотворных оргий…»

Устав от стихотворных оргий,

Отбросив испещренный лист,

Подумал: что б сказал Георгий.

Я графоман, или стилист?

Да я один из грезящих болванов,

Таких всегда немало на Руси.

Хоть что-нибудь ответь же мне Ива́нов!

Не знаешь? Адамовича спроси!

«Солнце вечером зайдет…»

Солнце вечером зайдет,

День потерпит пораженье.

Знает каждый идиот —

Жизнь есть вечное движенье.

Нет надежды никакой,

Чтоб вечернее светило,

Вдруг застыло над рекой,

Лишний час нам посвятило.

Нет надежды никакой,

Что конечно – не продлится.

Разве что, какой строкой

На какой-нибудь странице.

«Живая роща на холме…»

Живая роща на холме,

Прошедший дождь искрится в лужах,

Спокойны мысли на уме,

Чисты и впечатленья в душах.

Я этим миром восхищен,

Но понимаю холодея,

Наш мир всего лишь воплощен,

И где-то есть его идея.

«Своей больною головою…»

Своей больною головою,

Склоняюсь постепенно к вою.

Я мыслю, значит, я страдаю,

Живу, как будто срок мотаю,

Мы все сидим и поголовно;

Досрочно или же условно

Отчалить нам бы не хотелось,

Как бы отвратно не сиделось.

Свобода бродит за стенами

Как смерть интересуясь нами.

И в частности немного мною,

вот от чего я, в общем, ною.

«Всё к сожаленью прояснилось…»

Всё к сожаленью прояснилось,

И в курсе мы – куда нам плыть,

Все прожитое, нам приснилось,

И хромотой сменилась прыть.

От нас разит не перегаром —

Лишь слабенький хмельной душок,

Но коньяком предельно старым

Мы чокнемся на посошок.

«Завечерело, воздух зрел и густ…»

Завечерело, воздух зрел и густ;

Корзина с помидорами и перцы;

Айвовый и смородиновый куст

Горят в закате как единоверцы.

Соседский мотоцикл, тарахтя

Увозит в вечереющие дали,

Компанию из деда и дитя,

Им хорошо, они не опоздали.

Отчаливать пора бы надо всем,

Все мы уходим, таем, улетаем.

Давайте вымрем, но не насовсем,

И утром заново возобладаем.

«Я выяснил: а кто там судьи…»

Я выяснил: а кто там судьи.

Какие есть на солнце пятна,

к тому ж дошел до самой сути,

и что теперь? Идти обратно?

«Опять жара, да вместе с духотой…»

Опять жара, да вместе с духотой,

Нет сил из кресла в тень переселиться,

И что-то шепчет мне внутри – постой,

Там то же ждет, не надо шевелиться.

Все трудно: думать, спать, смотреть,

Да будьте чувства все мои неладны,

Да, я готов сей час же умереть,

Вот только б были ангелы прохладны.

«Мозг питается только глюкозой…»

Мозг питается только глюкозой,

Почему же так мысли горьки,

Вот стою я смурной и тверезый —

Смысл появится с новой строки.

Что нам делать, доподлинно знаю,

Ещё явственней – кто виноват?

Оттого я теперь изнываю

Словно командированный в ад.

«Перейди в состоянье блаженное…»

Перейди в состоянье блаженное,

И откройся вечерним лучам,

ведь прозрачность твоя совершенная,

Тем ясней, чем темней по ночам.

Принимай затаясь сообщения

Из родных и распахнутых бездн.

Неподвижность – дитя дуновения,

Что нисходит ночами с небес.

Поутру на подушке останется

Пара слез, излучающих свет…

И куда твоя душенька тянется?

Разве есть что-то там, где нас нет?!

«Да, теперь не рано вечереет…»

Да, теперь не рано вечереет,

И природе, в общем, не до сна,

Голова конечно же дуреет,

Предвкушая, что в четверг – весна.

Кучи снега залегли как предки,

И по саду веет холодком,

Возле позаброшенной беседки,

Призраки, и с ними я знаком.

Только что оттаяли бедняги,

С осени ведь подо льдом лежат,

Смесь холодной памяти и влаги,

Шепчутся и радостно дрожат.

Я хотел бы подойти, вмешаться,

Я б не тронул их и не задел,

но нельзя, они тотчас лишатся

Этих вот своих эфирных тел.

Можно прикоснуться только слухом,

К эльфовой игре их языка.

Если я когда-то стану духом.

Вспомню: вечность дьявольски хрупка.

«Бывает, что весною ранней…»

Бывает, что весною ранней,

Глядим, никак не разберём —

От чьих невидимых стараний

Повсюду тянет ноябрем.

Окоченевшие деревья,

Скукожившийся скромно пруд,

Испугано дымит деревня,

Показывая – здесь живут.

Всё заново готово к снегу,

Опять пойдут колоть свиней,

Жизнь бросила свою телегу

И ждёт решительно саней.

Пан

Полководец стоит перед строем, расставив ноги,

Позади легион с частоколом копий,

Уходит сквозь виноградник изгиб дороги,

Армия на краю земли, но еще в Европе.

Осень в Греции, дымы в ореховой роще,

Командует армией Луций Корнелий Сулла,

Война идет давно и почти наощупь,

Ситуация как будто уснула.

Спускается с горки разболтанная телега,

Центурион на козлах, и следом легионеры

Все задыхаются будто от длинного бега,

И говорят так, будто ни к черту нервы.

На телеге что-то лежит под рогожей,

Полководец молча велит: снимите!

Они подчинились. На что это все похоже?!

Такое увидишь разве что лишь в Аиде.

Пронзенная туша в грязной шерсти козлиной

Огромные ноздри набиты блеющим звуком,

Он жалобно реет над дымной долиной,

Солдаты застыли растерянным полукругом.

Для всех это зрелище и отвратно и странно,

Только Сулла спокоен и говорит с ухмылкой:

«Да вы умельцы подкараулили самого Пана,

И закололи его как котлету вилкой».

Пан лежал, подрагивая мокрым боком

И все заходился в тоскливом плаче.

«Грекам конец, мы справились с их богом,

Просто прикончили к чертям собачьим!»

«А все же врубелевский Демон…»

А все же врубелевский Демон

Так ненормально угловат,

Сидит, соображает – где он?

Кто он? и в чем он виноват?

«Когда из фирмы Аполлона…»

Когда из фирмы Аполлона

Поступит на меня запрос,

Я вырвусь резво из полона

Всех бытовых метаморфоз.

Не видя правил и условий,

Шатаясь словно бы в бреду,

Ловя себя на каждом слове,

Куда-то молча побреду.

И в строфы составляя строчки,

Ликуя и впадая в блажь,

Все время доходя до точки,

Грызть буду теплый карандаш.

Весь от восторга цепенея,

Таращась яростно во тьму,

Открою истину в вине я,

И что-то страшное пойму.

А утром нервный, но тверёзый,

Склонясь над бездною стиха,

Скажу себе презренной прозой,

Какая, Боже, чепуха!

«И чистый лист теперь уже не чист…»

И чистый лист теперь уже не чист,

Не то чтобы совсем как трубочист,

Но все же с неким письменным изъяном.

Всего лишь две строфы каких-то слов,

И предназначенных никак не для ослов,

Не нужных убеждённым или пьяным.

Слова простые, Господи прости,

Их меньше ста и больше тридцати,

Про путешествие долиной смертной тени.

Хватило мне лишь одного листа,

Слов больше тридцати, но меньше ста,

Объем всех подлинных стихотворений.

Ярмарка

Едем на ярмарку, едем,

От предвкушений горим,

Будущим, будущим бредим,

Ждет как никак Третий Рим.

Молоды мы, боевиты,

Все нам еще по зубам,

Славой пока не увиты,

Завистью не убиты.

Едем мы с ярмарки, едем,

Давней обидой горим,

Старыми дрязгами бредим,

Прошлое благодарим.

Старые, старые кони,

Да, мы не портим борозд,

Злато наград на попоне,

Главное, что не пони.

Пишите, так пиши́те,

Пашете, так паши́те,

Я вас спрошу не со зла:

Где и когда подскажите

Ярмарка наша прошла?!

Ольга Афиногенова
Городские пейзажи

Афиногенова Ольга Николаевна, родилась в 1975 в г. Балашиха Московской области, живет в Москве. По образованию историк-византинист, кандидат исторических наук, по профессии редактор научно-исторической литературы. Работает в Церковно-научном центре «Православная энциклопедия» (Москва) и преподает в Московской духовной Академии (Сергиев Посад). Пишет стихи и прозу. Публиковалась в журналах «Сетевая поэзия», «Плавучий мост», в поэтической антологии «Форма огня», в альманахе «Квадрига Аполлона», «Кольцо-А». Участник Совещания молодых писателей Москвы (Семинар прозы. 2014 г.). Член Союза писателей Москвы.

Микены

Они песком мои забили вены

И суховеем закоптили губы —

Циклопами поставленные кубы,

Исхоженные сонные Микены.

Все помнят скалы – как попеременно

Сигнальщики годами ночевали

У сложенных костров, как чутко ждали

Заветной вести: близок Агамемнон!

Здесь оказавшись, сожалеть не надо,

Что замолчало время на запястье,

Что скорпионом спит в камнях опасность,

Тоскливо блеет брошенное стадо,

Печален звук овечьей погремушки.

Из жидкой тени листьев олеандра

Взгляни же, обречённая Кассандра,

На бледные славянские веснушки.

О вещая, мой незатейлив эпос,

Он исказит твои черты зевотой,

Но, знаешь ли, с великою охотой

Я джинсы поменяла бы на пеплос.

Глухих веков победы и измены

В уверенном гекзаметре очнулись,

Не я пришла, а вы ко мне вернулись,

Растерянные старые Микены.

Париж

Ни слезы, ни слова за душой,

Ни улыбочки на черный день.

Этот город вовсе не большой,

Как перчатку ты его надень.

Нежным всхлипом ты его вдохни,

Невесёлым странником побудь,

Сеющим бульварные огни

В Сены обмирающую ртуть.

Помни, этот город не про нас.

Хоть любезен, да неумолим.

То, что он подарит и продаст,

Всё равно останется за ним.

Бытие по-своему решай,

Только задержи в нём до поры

Ресторанчик Саши Финкельштайн,

Стариков, играющих в шары.

Мутное веселье божоле

Выпей с тем, кем ты не дорожишь,

И попросит шепотом: «Налей…»,

Кубок ночи протянув, Париж.

Rёльн

Редкий взгляд до середины Рейна

Долетит, не врезавшись в стремнину.

Плоть реки размякла, как филе, но

Цвета залежалой буженины.

Мигом обернулись вертелами

Флюгера для петушков-паяцев,

С маковок, плывущих над домами,

Им теперь вовеки не подняться.

Полдники лимонны до изжоги.

Переулки, булочки, беседы.

Если нам осточертеет джоггинг,

Тут же заведем велосипеды.

Summum bonum местного разлива

Не дороже сладости глинтвейна,

Только голос здесь звучит красиво,

Вкрадчивым сопрано лорелейным.