Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2017"

Толедо

Мы в зубастой пасти Толедо,

Не прожёван день, не дожит,

Словно рукоять пистолета

Улица в ладони лежит.

Так она шершава и грузна,

Так остёр её поворот,

Так неумолимо и узко

Дуло сухогубых ворот.

А вверху, в протянутых дугах,

В вольнице чердачной тюрьмы

Голуби так любят друг друга,

Что друг друга любим и мы.

Тужится булыжная тяжесть

Завитых пузатых дорог,

Тянется ленивая тяжба

Правой и левой ног.

Складками верблюжьего пледа

Свёрнуты арабские сны,

Как же мы, их дна не изведав,

Так бездонно ими полны?

Московское метро

Стойте справа, слева проходите,

Не забывайте вещи, не забывайте

Тревогу ликов, бодрствующих в граните,

Движений света на обновленной смальте.

Синяя линяя – путь, параллельный полночи,

Вымытый блеском, спешкою окаймлённый,

Это в час пик мы друг для друга сволочи,

А на последнем поезде мы влюблённые.

Будьте особо внимательны на эскалаторе,

Если с детьми вы – не отпускайте их руки,

Стиснуты мы турникетами-автоматами,

Зная, насколько они невесомо хрупкие.

Места уступайте слабым и опечаленным.

Вьется Wi-fi непрерывный под кожей век.

Дежурный за сбои техники не отвечает,

Устали шагать – переходите на бег.

Станция следующая – безымянная станция,

Стёкла мутнеют от мельтешения душного,

Силятся рельсы в скорости не расстаться,

В Теплый мой Стан доставляя меня, уснувшую.

Сеговия

Откуда города в горах берутся?

Чьим прихотям годятся эти дали,

Где бы дворов распластанные блюдца

Лишь воду дождевую собирали,

И замирали сросшиеся камни

От шелеста в щелях теней внезапных,

Любое слово ящерицей канет

В бесслышие домишек косолапых,

И где бы, расходясь, цвели на скалах

Соборов и церквей резные платья

И мостовая каждый шаг ласкала,

Обрывы открывая, как объятья?

Но сущности миров забытых этих

Ты вдруг находишь дивную причину, —

Чтоб аисты, покачиваясь чинно,

И клювом каждый сантиметр разметив,

(Ты веришь в это просто и серьёзно,

И по-другому объяснить не волен)

С улыбкой мудрой громоздили гнёзда

На кровлях безголосых колоколен.

Пейзаж

Старый Крым, соколиные перевалы,

Солнцем пройденная листва,

Дремлет полдень в тени усталой

Догорающего куста.

Старый дом, развалившаяся поленница,

Кровли зноем облитый скат.

Жизнь хозяйка здесь или пленница?

Может, лепится наугад,

Как гнездо в иссушённом углу сарая?

Осыпается свет белил.

Сумрак глиняный овевает

Колыбельным теплом могил.

Лето спит. Живописец считает деньги,

Искры радости на усах.

«Сколько занял у вас пейзаж этот, день ли,

Два»? «Мне кажется, полчаса».

Старый сон. Не ответить, не отвертеться.

Винный хмель пополам с золой.

И секунды хватит мазнуть по сердцу

Краской розово-золотой.

Херсонес

Мрамор мне под ноги он кладёт не по чину,

Ну, а я люблю его не по праву,

И все за то, что дурную мою кручину

Он пускает по ветру, уподобляет праху.

Здесь пушистым паром исходит груз потолочный,

Миражом опадает покинутая квартира,

Как роскошно здесь, но как яростно и непрочно

Потому, что я не стою этого мира.

Я чужая ему, настырная приживалка,

Только и есть, что на слова богата,

Но ему для меня от щедрот ничего не жалко,

Ни сладости лакомств, ни горечи ароматов.

Здесь вольготно крутить романы, тянуть «колу»,

По фазаньим лугам бродить в травяных гетрах,

Но едва прижмешься к колонне животом голым,

Как заплачут внутри неё голоса бессмертных.

Мы макушки прячем от хищных солнечных вспышек,

Открываем окна, впуская звёздное половодье,

А местных печальных мертвых не видим, не слышим,

В ближайший ларёк за пивом сквозь них ходим.

Херсонес вечерами закатным хересом переполнен,

И хиреют невзгоды, а всходы живут сквозь камни,

К кому-то приходят с пенным вереском волны,

Но солёного всхлипа не посвятит из них ни одна мне.

Бедовали в ссылке, горе мыкали византийцы,

С низких скал искали увидеть изгиб Золотого рога.

А потом покой это место выбрал, чтобы разлиться,

А сейчас мимо храмов на пляж разлеглась дорога.

Но прислушайся только, и оживёт литургия,

И я в Херсонес приеду паки и паки,

И ветер мне выплачет тайны свои дорогие,

И вялую кровь разбудят вино и маки.

Юрий Юрченко
Стихотворения

Род. в 1955 г., в Одессе, в пересыльной тюрьме. Детство прошло на Колыме, в таежном поселке, в 420 км от Магадана. В 14 лет ушел из школы. Работал в старательской артели, рабочим в геологической экспедиции, токарем на заводе в Магадане, докером на о-ве Шикотан, художником-оформителем во Владивостоке, артистом Грузинского государственного театра пантомимы. В 20 лет сдал экстерном экзамены за среднюю школу. Учился в Школе-студии при МХАТ (2,5 курса). Окончил: Грузинский государственный институт театра и кино им. Шота Руставели (Тбилиси, 1982), Литературный институт им. Горького (Москва, 1987), Аспирантуру в Сорбонне (Париж, 1997). Работал актером в театрах Владивостока, Хабаровска, Тбилиси, Москвы. Живёт в Москве.

Ars Poetica

«Просто, но не низко»

Аристотель

Жги, ночь, свои костры! —

Учи своим порядкам —

Искусству быть простым,

Искусству быть понятным…

Пропитывай холсты,

Води по строчкам-грядкам…

Как сложно быть простым,

Как трудно быть понятным!..

Ни бисера, ни поз,

Но – «высоко́ и просто», —

Как в том «дыханье гроз»,

Как в песнях Ариосто!..

…Коль вышел на помост —

Будь лёгок, точен, внятен, -

Как Аристотель – прост,

И как Гомер – понятен.

Без тебя

Я прожил жизнь, родная, без тебя

(Большую жизнь и – разную такую),

Фиглярствуя, шутя или грубя,

Влюбляясь и… отчаянно тоскуя.

Пока я Рим с Лозанной рифмовал,

Шарахался по Рейну и по Сене —

Душа моя – как будто кто-то звал —

Оглядывалась, глупая, на Север…

И – дым таежный в окна заползал,

И видел я девчонку возле клуба:

Раскосые цыганские глаза

И – мною не целованные – губы…

И пусть – потом – другие о любви

С перронов и с причалов мне кричали,

Пусть был я счастлив (на́ слове лови…) —

Всё ж, эта жизнь была полна печали…

Но я отдам всё царство за «коня» —

За всё свои мытарства и мороки,

За то, что были в жизни у меня

Твои, Печаль, высокие уроки.

…И вижу я – из всех своих лозанн —

Колымские бревенчатые срубы,

Раскосые цыганские глаза

И мною не целованные губы.

«Жизнь догорает и тает в ночи…»

Жизнь догорает и тает в ночи…

Было иль не было?.. – Сядь… помолчи…

Кажется, жил… Был любим… был влюблён…

Слышатся несколько женских имён…

Слышатся несколько, но лишь одно

Болью в душе отзывается… но —

Болью далёкой, забытой, глухой:

Дом над лесной безымянной рекой…

Брошь на полу (но когда же, и где?)…

Ночь… серебристая рябь на воде…

…Нет ничего. Только тусклая брошь,

Женское имя и лунная дрожь…

«Всё уже было. Написано ль, сказано…»

Всё уже было. Написано ль, сказано…

Всё уже было, не плачь…

Жизнь одинакова – мы с тобой разные, —

Главная из незадач.

Все уже было. И наша история

Тоже была много раз…

Клоун на гвоздике, осень за шторою…

Свет так же медленно гас.

Так же какой-нибудь пра-прародитель мой

Жил – огород городил,

И – вот такою же ночью мучительной —

Те же слова находил…

«Я живу неправильно…»

Я живу неправильно —

Всё хожу-пою себе,

Не пишу сценария,

Подвожу продюсера.

Я живу не вовремя -

Всё грущу о прошлом я,

А о нем истории

Пишут нехорошие…

Я живу не рацио,

Я живу – как хочется,

А таким засранцам, нам,

Нету места в обществе…

А ведь был – ох! – парень я!..

Подавал надежды я,

И латышка Мара мне

Говорила нежное…

…Брошу «ахи-охи» я,

Да женюсь на Маре я,

Заварю я кофея,

Напишу сценария…

«Любимая моя! Колымской пионеркой…»

Любимая моя! Колымской пионеркой

Вошла ты – ворвалась! (о, жизнь моя! – держись!..)

И всё, что было «до» – поблекло и померкло,

А «после» – только ты… На всю большую жизнь…

О, светлая моя! Из «Золотого рога» —

Из бухты, где трепанг таращится со дна —

Ты в дальнюю меня отправила дорогу,

И в ней была со мной – всегда! – лишь ты одна…

И песни над Курой – «высокия печали»…

И вечный полухмель тифлисского бытья,

И тосты, и стихи, что в честь твою звучали…

И дождь… и кипарис… Как я любил тебя!

Черкешенка моя!.. С Казанского вокзала

Твой поезд отходил, в ночь, в 23.05.

«Скажи мне что-нибудь!» – заплакав, ты сказала…

«Как я люблю тебя!..» «Ещё!.. Скажи опять!..»

Как шёл тебе акцент – латышке длинноногой!..

На взморье старый дом, и – ветер в ставни бил… —

Не жил я – что скрывать! – за пазухой у Бога,

Но – у Богини… О! – как я тебя любил!..

И – в Альпах – мой портрет писала по ночам ты —

И пес лежал у ног, и в лунном свете – двор…

И были от тебя – от рыжей англичанки —

Мы оба – без ума! – и я, и лабрадор!..

О, как я отбивал восторженно ладони,

Как гордо задирал на всех французов бровь,

Когда рукоплескал зал – стоя – в «Одеоне»

Тебе – о, mon amoure! – тебе, моя любовь!

Я счастлив был с тобой. В каких бродили парках!..

Какие мы с тобой изведали края!..

Спасибо же за всё, за все твои подарки —

Красавица моя!.. Любимая моя!..

«…Ты таешь…»

…Ты таешь,

Недоуменно улетаешь,

На летном поле оставляешь

Мужчин, тебе глядящих вслед…

Их нет.

Они ушли с аэродрома

По дружбам, службам и по жёнам,

И я один – не пьян, но болен —

Остался там, на летном поле,

На много лет.

Откуда б ты ни улетала,

Повиснут городов провалы

Во времени, в судьбе моей;

Насколько б ты ни прилетала,

Любимая, смертельно мало

Минут и дней.

Когда-нибудь – когда-то – было —

Нам лето в спины, в лица било,

Срывало с мест, дразнило волей —

И хоть была погода летная,

Но всё ж сажали самолеты мы

На летнем поле, летнем поле…

(Ещё мы не обручены,

Друг друга мы ещё не знаем,

Аэрофлоту жизнь вверяем,

Не зная, что обречены…)

Ты таешь, не успев проститься,

И не оглянешься назад,

Где филармониевой птицей

Пою за девять пятьдесят…

…И медленно, и медленно,

Покачивая крыльями,

Покатится мгновение,

В которое не жили мы…

«И были друзья – их мало…»

И были друзья – их мало.

И были враги – их много.

И рифма моя хромала,

На ту, иль другую ногу…

И в этой неровной жизни

(то рыжая, то – брюнетка)

Не очень любил я ближних,

И дальним грубил нередко.

Любил – голубик-смородин

Таежную раннеспелость…

И был я почти свободен,

И пел, когда сердцу пелось.

«Ожило сердце…»

(На мотив Г. Табидзе)

Ожило сердце… И – вздрогнул, очнулся я,

И не узнал я себя, полуночного…

Скоро ль ты кончишься, мгла беспросветная,

Чёрная ночь, уходи, не морочь меня!..

Боже, не хватит ли? – сызмала мучаюсь

В медленном пламени, в чёрной пустыне я…

О, отпусти меня, мгла беспросветная,

Ночь безысходная, брось, отпусти меня!..

Всё забываю… И плачу о прошлом я…

Поздно. Прощай, моя юность печальная…

И проклинаю я мглу беспросветную,

Чёрную ночь разрываю плечами я…

Ожило сердце… Душа обновлённая

Птицею рвётся к рассвету молочному…

Прочь! Не морочь меня, мгла беспросветная,

Чёрная ночь, уходи, не морочь меня!..

«…И защититься больше нечем…»

…И защититься больше нечем

От всех обид и одиночеств,

Как сесть к огню в ненастный вечер,

Открыть «Египетские ночи»…

«Есть что-то такое, что выше всего…»

Есть что-то такое, что выше всего —

Кто знает, что это такое?..

И надо, пожалуй, уехать в село

И жить в тишине и покое.

Ходить на охоту, стрелять глухаря,

Как в детстве стрелял куропаток…

И свет в своем доме гасить, уходя.

Пора привести все в порядок.

Жениться. И школьным учителем стать.

Столичных гостей сторониться.

И Пушкина, будто впервые, читать,

И плакать над каждой страницей…

Прощание с Литинститутом

Слышу далёкие я голоса,

Вижу чужие огни по Вселенной…

В жизни такая пошла полоса —

Еду я в Грузию на поселенье.

Серым затянет последнюю быль,

Поезд отправится в сонную небыль…

Мог ли я птиц этих мокрых забыть?..

Книги намокли, и были нелепы

Все, кто пришел проводить меня в путь —

Блок был печален, курил с Меламедом,

Хлебников буркнул: «Пиши, не забудь…»

Осип Эмильич грузинским поэтам

Передавал всем поклоны, приветы,

Книгу с конвертом для Тициана…

Тучи тяжелые плыли густые…

Света Максимова тоже грустила,

Но не меня целовала, а Яна,

Долгую песню тянул Улзытуев,

Хро́лова дула в трубу золотую…

Я оставлял их на мокром перроне,

Я их жалел и любил почему-то…

Пушкина не было, Пушкин был болен,

Но Бенкендорф на перроне шпионил,

И разгоралось московское утро…

Треугольник

С. Злотникову

На столе – Руставели… Илья…

Путешествия древнего грека…

Это – комната. Это – семья:

Человек и жена человека.

Желтый чайник на синем огне…

Старый глобус, диван и два стула…

Занавеска на черном окне…

И жена на диване заснула.

За стеной – тихо светится сад

В ожидании первого снега…

На стене – только карты висят —

Полушарий и Звёздного Неба.

Простонала дверная петля…

Не очнулась – лишь дрогнуло веко…

…Это – Космос. А это – Земля.

Острый угол – душа человека…

1988, Тбилиси

Волк

…Понимаешь – душа по ночам на луну воет…

Я пришел к тебе сам из глухой из лесной чащи,

Я устал от холодной своей сволочной воли,

Только здесь ей завылось тоскливей, протяжней и чаще…

Отпусти, не томи, ты прости, ты пойми – страшно,

Ведь собаке любой – ей ведь легче, она – с детства…

Я же – пришлый, чужой, хоть сижу на цепи стражем,

Так куда ж, наконец, мне податься, куда деться?..

Я пытался – учился, себя я ломал долго,

Видел слезы твои – а что твоих слез стоит?..

Но – коль волком родился, судьба – помирать волком.

…Понимаешь, – душа по ночам…

«…Белая лебедь на Чистых Прудах…»

…Белая лебедь на Чистых Прудах…

Что-то ты плачешь?.. Что-то ты стонешь?..

Воду зеленую крыльями тронешь —

Что-то ты ищешь в дрожащих кругах?

Стихнешь. Устанешь. Захочется спать.

Голову спрячешь. Доброе вспомнишь.

На воду белые перья уронишь —

Значит, пора уже снегу упасть…

– Что это – сон? стих?..

– Осень… Зима… Спи…

«Я там не был, не горел в танке…»

Я там не был, не горел в танке,

Но на той войне я был ранен,

И меня всё на себе тащит

Лейтенант убитый – муж мамин…

Кровь на беломоровой пачке…

Я родился много лет после,

Но в ночи, в болезни-горячке —

Подо мною плащ его постлан…

И сестра – на двадцать лет старше,

Ловит шум ночного прибоя…

А курсант недавний, вчерашний,

Всё меня выносит из боя…

А сестра со мною – как с сыном,

А отец мой с ней – как с чужою…

А курсант на снимке – красивый —

С мамою, совсем молодою…

И всю ночь опять – душа плачет,

На ветру холодном – стук ставен,

И меня всё из огня тащит

Лейтенант убитый – муж мамин…

Виталий Молчанов
Между градом и степью

Виталий Митрофанович Молчанов – поэт, председатель Оренбургского регионального отделения «Союза российских писателей», директор Областного Дома литераторов им. С. Т. Аксакова. Лауреат премии Губернатора Оренбургской области «Оренбургская лира», Региональной премии им. П. И. Рычкова, премии им. С. Т. Аксакова, Спец. Премии СРП Международной Волошинской премии, Всероссийской премии им. Д. Н. Мамина-Сибиряка, Международного конкурса на соискание премии им. А. И. Куприна, премии журнала «Дети Ра», лауреат международного фестиваля литературы и искусства «Славянские традиции», финалист премии «Золотой Дельвиг» 2015 г. др.

Стрекоза

Задёрнуты шторы. Закрыты глаза.

Предчувствие нави.

Над камнем замшелым кружит стрекоза.

Прогнать ли, оставить

Её в смутном сне? Он, похоже, и сам

Недолго продлится.

Послушные вызову, как по часам,

Являются лица

Из утренней дымки, размытой лучом,

Так зримо, бесспорно,

Как будто бы дверь отворили ключом

В мир жизни повторно

Родные до плача, до спазма души.

На пике страданья

Я прошлым, как током, внезапно прошит.

Гляжу в очертанья

Сквозь сжатые веки – закрыты глаза

Ладонями нави.

Зелёной искрой мельтешит стрекоза —

Преследует, давит

Почти невесомой своей четверной

Пульсацией крыльев.

Я руки тяну, прикоснуться б одной…

Рыдаю в бессилье.

Прижаться губами, хотя бы сказать,

Что мной не сказалось.

Я сердцем тянусь… Вот отец мой, вот мать.

Не тронула старость,

И смерть не мазнула ещё белизной

Любимые лица.

Над камнем замшелым кружит стрекозой,

Мерещится, снится,

Висок сединой запорошила вмиг

Не зимняя замять —

Приходит, в обличье закутав свой лик,

Сыновняя память.

Сын

Летает пыль по закуточкам,

Свисает паутины клок.

Довольна мать – она с сыночком

Побелит завтра потолок,

И наведёт порядок в доме.

Приехал сын… Он рядом, тут.

Кукушка скрипнет в полудрёме:

«Часы не скоро заведут».

– Как долго я ждала, Олежка,

К стеклу прильнув горячим лбом.

Вокзал-то рядом, что за спешка,

Билеты выкупишь потом.

Ещё успеешь в путь обратный,

Сынок, подольше погости.

Рукавчик кацавейки ватной

Зачем-то скомкала в горсти.

И слёзы вымерзли в морозы,

Остатки выплеснув тепла.

В потёках скатерть из вискозы —

Поесть соседка принесла.

– Не болен ли, сынок любимый,

Как внук, невестушка моя?

Вернул бы Бог частичку силы,

К тебе б слетала за моря.

Но ничего, теперь мы вместе,

Жаль только папы с нами нет…

… Кукушка дёрнулась на месте,

Когда сорвали шпингалет,

Вошли в квартиру тёти Лены —

Она лежала на полу

Совсем одна… Синели вены…

Лишь пыль комочками в углу,

И паутины клок небрежный

Свисал уныло с потолка.

– Каким ты маленький был нежным.

Как рвался к нам издалека…

Женя

Показала осень зубы – зябко стало по утрам.

Первый месяц, самый глупый, предрекает зиму нам:

То дохнёт морозом в лужи, то нырнёт за воротник,

Пыльный смерч в момент закружит… Так изменчив, многолик

День сентябрьский с позолотой края солнца в рвани туч.

Шаркнут бабушкины боты по асфальту: «Хуч да хуч».

Невеличка, как сухарик, на сединах – капюшон,

А под курткой – словно шарик. Может быть, такой фасон?

Нет, клубком свернулась Женя, крошка Женя, той-терьер.

Плавно бабушки движенье, боты мерят длинный сквер,

Прижимает Женю к сердцу и бормочет на ходу:

«Нам, старушкам, надо греться, я сейчас домой пойду.

Погуляли, Женя, хватит, сокращаю моцион.

Пусть бумажки ветер катит, гонит мусор на газон».

Не хозяйка, а подруга, каждый раз один маршрут.

– Что-то слышать стала туго, ноги тоже не идут,

Не сдавайся быстро, Женя, нам с тобой вдвоём скрипеть…

…Туч неспешное круженье, осень красит листья в медь.

«Хуч да хуч», – шепнули боты и потопали в подъезд.

Бабушка нальёт компота, Женя каши ложку съест,

Включат древний телевизор и залягут на кровать.

До сентябрьских ли капризов, лишь бы утром вместе встать…

Показала зубы осень – из Урала воду пьёт.

Бабье лето мы попросим, пусть скорее к ним придёт.

Кошки

Виктору Фёдоровичу

По памяти вдоль, как по ровной дороге,

Неспешно бредут стариковские ноги,

И палочки стук раздаётся в ушах.

А рядышком кошки, голодные кошки,

В пакете – кастрюльки да чистые плошки,

Для каждой своя… В тёплой каше и щах

Не густо обрезков колбасных и мяса —

Но пенсии мизер для среднего класса

Достаточен толк понимать в овощах.

Бездомным животным к чему разносолы?

Вот котик с бельмом на глазу, невесёлый,

Был изгнан во двор за увечье своё.

Старик поманил бесприютного пальцем,

И плошка с обедом досталась скитальцу —

Завидует с голых ветвей вороньё.

Судьба человечья так схожа с кошачьей:

И нас выгоняют, и мы горько плачем,

Меняя меха и шелка на рваньё.

Лет десять, день в день, не смотря на погоду,

Хвостатому нёс пропитанье народу

Седой человек, а потом перестал…

Ушёл навсегда, и теперь в райских кущах

Для Божьих котят варит кашу погуще

И щи, раз нектар по знакомству достал.

У нас во дворе молодая соседка

Вдруг с плошками вышла в нарядных балетках,

В добро превращая презренный металл.

Колобок

Не кляни судьбу напрасно, городской рисуй лубок.

Помнишь сказку: утром ясным покатился Колобок

По дорожке из окошка, сквозь туман, и пыль, и дым.

Вились роем злые мошки надо лбом его крутым.

Надкусили в серединке, махом выели кусок —

К бабе с дедом на картинке возвратился Колобок.

Не высок, скорее низок, круглый, как ни посмотри.

У него волшебный список – деда три да бабки три.

Одному купить картошки, а другому – молока,

Третьей сахара немножко, манки, свёклы… В кулаках

Сжаты ручки от пакетов – крепок он и коренаст,

Весь в трудах зимой и летом, вам последнее отдаст.

Не откажет ни знакомым, ни соседям, ни друзьям.

Помощь близким – аксиома, помощь дальним видел сам.

Вечно крутятся собаки под ногами Колобка,

Бесприютным носит «наки»: корки, кости из кулька,

Сахарок всегда в карманах: «Подходи, собачий люд!»

Урезонит самых рьяных: «Слабым тоже есть дают!»

На судьбу пенять напрасно, если дырка в голове.

Так случилось: утром ясным, городской поверь молве,

Укатили санитары прямо в дурку Колобка,

Не теряя время даром, подлечить его слегка…

… Он вернулся, встрепенулся, обратился к списку дел!

Я, здоровый, сразу б сдулся, так бы в жизни не сумел.

Ксеня

Дождик наметал стежки – стариковские шажки

Пыль срезают, словно ножницы, с асфальта

И подбрасывают вверх… Мимо позабытых вех

Дед идёт, слезится глаз потухших смальта.

В кофту женскую одет, в паре сношенных штиблет

И на брюки нацепил зачем-то юбку.

То ли холодно ему, то ли бросил кто в суму

Подаяние – сыграл с убогим шутку.

В тучу сбились облака, солнце заслонив, пока

Резвый ветер не порвал бродяжек в клочья.

С интервалом в пять секунд ноги дряблые бредут.

Ты куда свои стопы направил, отче?

Блики – на боках машин. «Потребляйте», – город-джинн,

Распахнув объятья, заклинал коварно:

«Душу есть где расплескать, в долг бери – негоже ждать.

Прогоришь, ну, значит, брат, такая карма».

Мчалась в поисках бабла тротуарная толпа,

Закоулков городских дурное семя.

Дед ей шёл наперекор, сам с собой вёл разговор:

– Божий раб Андрей почил, теперь я Ксеня.

Наваждением влеком, вспомнил: раньше, за столом

В петербургской блинной, слышал я легенду,

Что у Ксеньюшки Святой муж скончался молодой,

И она мундир надела с позументом.

Красный верх, зелёный низ… Не причуда, не каприз,

Мужним именем звалась теперь – Андреем.

Всё до нитки раздала и босая, без угла,

В мир пошла она, чтоб сделать мир добрее.

Оренбург – не Петербург… Три столетья прочь… Но вдруг

Это промысел, достойный быть в скрижали?

Ты Блаженный, не чудак?.. Дед исчез, не подал знак.

Снова пыль к асфальту капли пришивали.