Текст книги "Российский колокол №5-6 2017"

 
Дрогнули ресницы,
А в глазах обман.
Скромной ученицы
Обнимал я стан,
Все шептал признанья
И глядел в глаза.
Бездны, содроганья,
Девичья краса,
 
 
Приступ смеха нервный,
Шорохи и речь,
И восторг безмерный
Перед тем, как лечь,
Колдовские тени,
Сладостные сны,
Сдвинулись колени,
Адской глубины
 
 
Пошатнулись дали,
Потемнела высь.
Пальцы мы разжали
И в одно слились.
А когда проснулся
Дремлющий орел,
Я в тебе очнулся
И в тебя вошел.
 
 
Я мечтал о чуде
В таинствах любви,
Целовал я груди
Белые твои.
Над грехопаденьем
Все сгущалась мгла,
Сладким сновиденьем
Ты в меня вошла.
 
 
Слышу голос вещий,
Вижу горний свет.
С каждым днем все резче
В сердце темный след.
Я, подобно стеблю,
Кланяюсь судьбе,
Вздохами колеблю
Память о тебе.
 

Памяти Игоря Северянина

 
Ты помнишь, Наденька, в петлице лилию,
В садах империи наш ренессанс,
Твое замужество, как путь в Бастилию,
В петлице лилия!.. Каков альянс!
 
 
Ах, танец бабочки! Ты вся – идиллия,
Дверь в преисподнюю наводит жуть.
Как не расплакаться: в петлице лилия
Плитой могильною легла на грудь.
 
 
В петлице лилия! В петлице лилия,
А ты в замужестве совсем одна.
Глоток шампанского. Прощай, Бастилия!
В петлице лилия пьяным-пьяна.
 

 
В полночь утонула гимназистка в море.
Под луною замер стройный кипарис.
Некогда мы пели с ней в церковном хоре,
После целовались в темноте кулис.
 
 
Помнится, в шезлонге я читал Бодлера,
Где закат спускался в розовом огне.
На глазах в бутылке таяла мадера,
И струился холод по моей спине.
 
 
Затаив дыханье, ты стихам внимала,
Солнце остывало в блеске темных глаз.
Сколько сладкой муки сердце открывало,
И какие бездны я постиг в тот час.
 
 
Сколько раз любил я на авось и случай,
Пел не раз я битву бедер и колен.
В сердце только пепел да песок сыпучий,
А как выйдешь к морю – голоса сирен.
 

 
Мадам, целую ваши ручки
И очи, полные огня,
Все эти ваши почемучки
Уже не трогают меня.
 
 
Все эти ваши завыванья
И бесконечные «угу»
Не разожгут во мне желанья,
Не истребят во мне тоску.
 
 
Так почему ж у этой злючки
Я столько лет любви искал?
Все б целовал я ваши ручки,
Все б эти ножки целовал.
 

 
Эти ножки на шее сомкнулись,
И в проеме качнуло луну.
Эти тени на миг разминулись,
Что навек съединиться в одну.
Мчались звезды, не зная покоя,
И уже начинало светать.
В чистом пламени вечного боя
Этих ног никому не разжать.
 

 
Я пройду вдоль сонных окон.
Как здесь безотрадно!
Ни прохожих, ни влюбленных,
Грустно и досадно.
 
 
Слышу лепет канарейки,
Птички-побирушки,
За душой нет ни копейки
Для моей подружки.
 
 
Ты ли падала в объятья,
Исходя слезами,
Ты ли сбрасывала платья
С горькими словами:
 
 
– Мой любимый, мой желанный, —
Слышу за спиною, —
Что ты сделал, окаянный,
Со своей душою?
 
 
Что ты сделал, что ты сделал? —
Слышу я ночами, —
Ты скажи мне, что ты сделал
С юными годами?
 
 
Слышу всхлипы и рыданья,
Пусть она поплачет.
Только все твои страданья
Ничего не значат.
 
 
Крикну в окна напоследок,
Кто мне отзовется?
Слишком грустно с этих веток
Песня птички льется.
 

 
Высоких слов не говори – не надо,
Ты каждой фразой мне терзаешь слух.
Уж лучше спать под шелест листопада,
Бранить слугу, давить осенних мух.
Достойней пить, чем слушать эти речи.
Все тоньше пламя гаснущей свечи.
Ступай к другим. Укутай пледом плечи.
Довольно. Я не слышу. Не кричи.
 

 
И вновь тебе я пальчики целую
И в шуме набегающей волны
Веду тебя, такую молодую,
Туда, на край закатной стороны.
 
 
Пускай дыханье свечку задувает,
Как первый луч иного бытия,
Когда нас мрак забвенья обступает,
Где ты не ты и я уже не я.
 
 
Была ты неприступной и упорной,
Как никогда спокойна и близка,
Твои глаза темнее ночи черной,
А рот – как мимолетный взмах платка.
 
 
Мне кажется, ты проплываешь мимо,
И слышатся обрывки голосов.
А жизнь, как смерть, почти неразличима,
И все понятно мне без лишних слов.
 
 
И вновь тебе я пальчики целую
И в сердце бьют хрустальные ключи.
Но не забыть такую молодую,
И буре не задуть моей свечи.
 

 
Остепенился, наконец,
Вкусил сполна любви блаженство,
Узнал всех жен несовершенство
В своем блужданье вековом,
И, чуя смерти приближенье,
Он гонит их как наважденье,
На этом свете и на том.
 

Полина Корицкая

Родилась в 1986 году в Томске. Окончила Литературный институт им. Горького. Живет в Москве.

Серьезно заниматься литературой начала в четырнадцать лет: писала стихи, короткую прозу, в основном – сказки. Своими учителями в литературе считает А. И. Казанцева и Ю. П. Кузнецова. Первая публикация состоялась в литературно-художественном альманахе «Сибирские Афины» в 2000 году. В 2010 году вошла в лонг-лист премии «Дебют» в номинации «Малая проза» с циклом рассказов «Самокрутки». В 2014 году вышла книга прозы «Самокрутки».

 
Забулькала четвертая кастрюлька,
Сниму ее с огня и отнесу
Туда, где бестолковою сосулькой
Кран молча отражается в тазу,
Как веточка в малиновом пруду.
 
 
И я к тебе помыться не приду,
Нет, я к тебе помыться не приду,
Ведь у тебя арестовали воду,
Как сломанное дерево в саду,
Цветок запретный в центре огорода.
 
 
И мы пойдем по улицам гулять
Среди деревьев с непомытой кроной,
В тени деревьев я поправлю прядь,
Взметнувшуюся к небу, как корону,
 
 
И стану тебя в губы целовать.
Я стану тебя в губы целовать
И волосы немытые ерошить,
В земного шара влажную кровать
Улягутся события из прошлого,
И мы ее не будем ворошить.
 
 
Мы будем дальше потихоньку жить,
Сажать цветы по стульям огорода
Да в чашечке кофейной ворожить.
Но чашечки коленные сложить
Сюда вернемся в середине года.
 
 
Когда вдруг распогодится погода
И Богу нам захочется служить,
Нам Бог откроет кран и пустит воду,
И пусть она по городу бежит,
Спонтанно огибая гаражи.
 
 
Нам будет неприлично хорошо,
Когда мы будем спинами друг к другу
Стоять под перевернутым ковшом
Большим, а после Малым,
Так по кругу.
 
 
А помнишь, когда не было воды
Горячей в кране, были только руки
Горячими, и крошками слюды
Блестели капли ледяной воды,
Дрожа
в испуге.
 

 
Впечатывая прошлое в бутылку,
На воды разноцветные смотря,
Перебираю пальцами ветра,
Снующие меж прядями затылка.
Я брошу каждой рыбке по рублю,
Чтобы хоть раз сюда еще вернуться
По истеченьи новой эволюции,
Но, Яуза, тебя я не люблю.
Мне не нужны мосты твои и волны,
Я их повдоль давно уже прошла.
Я стерла ноги, полкарандаша,
А ты опять не очень-то довольна.
За горлышко бутылку я беру,
Бросаю вниз и провожаю взглядом
Две тени, оказавшиеся рядом
Ребро к ребру.
 

 
Крымское побережье в лицах, как будто в сыпи.
Круг моей шляпы больше земного шара.
Я – капля моря, подуй на меня и выпей,
Впитай меня, стань зерном божественного амбара.
И ты сегодня не сын женщины и мужчины,
Равно как я не мать с десятилетним стажем.
У моря на все свои таинственные причины,
Не спрашивай, все равно оно ничего не скажет.
Ты вхож в волну, как в лоно масонской ложи,
На дне тебя ожидают циркуль и наугольник.
Я же верчусь строптиво, словно юла на ножке,
Ввинчиваясь туда, где глиняные ладони
Ухватят меня за хвост – юлу, метеор, медузу,
Откроют второе дно Крымского побережья,
Где нерестится нельма в белой парадной блузе,
Таинство омывая нового отложенья.
Молча ей поклонюсь, поймаю ее улыбку,
Вопросов не задавая – она ничего не знает.
К верхнему слою вод перенаправит рыбка —
Между водой и сушей ответственная связная.
И, подписавши акт о вечном неразглашении
Сакральности побережья, лягу я на песок.
Сомкну на тебе ногтей жемчужное ожерелье,
В тени от громады шляпы, от моря на волосок.
 

 
Когда города погрузятся в жару,
Каждый взрывая термометр,
В смартфоне, как в ворде строку, наберу
Цифры московского номера.
И разразится грозой телефон
В брюхе центрального офиса:
– Кто говорит? —
Отвечаю:
– Слон!
Оператор, слона не бойся!
Оператор испуган, но говорит,
Губу оттопырив от бивня:
– При заказе друзьям оформляем кредит
И зонтик на случай ливня.
А я отвечаю, разулыбив свой рот:
– Поверьте, я друг ваш меньший!
И, раз мой заказ превышает МРОТ,
Утвердите кредит на депешу!
– Продиктуйте артикль, я по базе пробью
Наличие нужной позиции.
– Оператор, милейший, я вас люблю
За готовность со мной возиться!
Хочу заказать я сиреневый куст
И дюжину ящиков сидра,
Чтобы, когда я с моря вернусь,
Заполнить двора палитру.
– Пригодится курьер, и в какой из дней?
Уточним в избежанье простоя.
– Курьера, курьера, курьера мне,
Прошу вас, на двадцать шестое!
Артикль курьера мне не знаком,
Но чтобы глаза – серые,
Чтоб сам угадал, где стоит мой дом,
Поверив чутью карьерному.
Заказов других ему не давайте,
Записывайте в кредит.
Залезем мы с ним под живот кровати
И будем там сидр пить.
И будем трындеть обо всем на свете,
Потом пригласим друзей,
Забудем дурные разборки эти
И выставим их в музей.
И руки использовать будем только
Чтобы долить стаканы.
Посыпятся градом с кровати облака
Жареные каштаны.
И чтобы так пахла сирень лесная —
Аж до щипанья в носах,
От слез подступивших протру глаза я,
Все дело, скажу, – в носках.
Курьер рассмеется, нашарит пару,
Из запаса возьмет другие,
Я вспомню кадр из жизни старой
С капроновой ностальгией.
И он скажет: – Что ж, мне пора на выход,
А там, как назло, дождь.
Я из-под кровати воробьем выпорхну,
Достану подаренный зонт.
И, словно ружье в драматургии Чехова,
Щелкнет по небу курком,
Он уедет туда, откуда сама я ехала,
Такси оседлав верхом.
Вы все записали?..
– Про всё – недосуг.
Продиктуйте фамилию тоже.
– Не надо фамилий. Скажите – друг,
Друг его толстокожий.
 

 
Сегодня утром накрываю на три персоны:
На себя, на мужа и на Тарковского.
Он сидит, взлохмаченный и в кальсонах, —
А вы его знали – таковского?
 
 
«Арсений Александрович, не стесняйтесь,
Возьмите вилку, Вы знаете, где лежит».
Он к руке моей медленно прикасается,
А после на всех раздает ножи.
 
 
Мы приступаем к завтраку, крошим хлеб
Над оранжевым глазом яичницы.
А мне так неудобно за бардак на столе,
Что перевожу разговор на личности.
 
 
Говорю: «Арсений, какие Вам снились сны?
Я видела сегодня нечто необычайное.
Сияние вод, головокруженье блесны,
Волны голубой головы качание.
То озеро было, нет, это была лагуна —
Голубая настолько, будто бабы забыли стирку,
Заболтались, заснули, просыпали синьку,
Общей массой больше чем два вагона.
И синька набухла, и растворилась,
И воду окрасила, как раскраску детскую,
А бабы горлопанили и голосили,
Что зря поистрачено средство…
 
 
Такой была чистой вода лазурная,
И небо – непритязательным.
Все мои беды казались вздорными,
Заботы – необязательными.
 
 
И так мне плылось, а ведь я, Арсений,
Плавать-то – и не умею вовсе!
Так весело было, знаете, просто весело,
Как сбежать среди дня из офиса.
 
 
Но главное, кто-то со мною был,
Кто-то плыл параллельной октавой…
А проснувшись, я совершенно забыла,
Кто там со мною плавал».
 
 
И Арсений Александрович шевелит губами,
Будто сам вспоминает какой-то сон,
Может, он тоже когда-то и с кем-то плавал,
В воде голубой бултыхался он.
 
 
Но вместо ответа он вдруг поднимает руки,
Весь коченеет и превращается в дерево,
Становится шумом, высокочастотным звуком,
Вселенной, Землей, Ватиканской империей.
И съеживаться начинает до размеров томика,
Истончается, стачивается, весь белеет…
 
 
Я молча встаю, освобождаю в серванте полку.
«Не трогай Тарковского, он болеет», —
Кидаю мужу рассеянно через комнату,
Муж еле кивает и допивает чай.
 
 
Озеро тает, сознаньем привычно схлопнуто,
Опавшие листья в тарелке моей молчат.
 

 
Понимаешь, такое дело, тут – плачь, не плачь,
Но – возьмешь стакан, если хочешь пить.
Расскажи-ка мне, птица, угрюмый грач,
Как же дальше-то с этим жить?
Вроде прост стакан, не хрусталь, – стекло,
В подстаканнике тусклом, недорогом.
Только что, скажи, из него стекло,
Что такое, ответь, из него стекло,
Чего нет ни в одном другом?
 
 
Там вода – не вода. Не вино и не спирт,
Не огонь, а – разжиженный кислород.
Расскажи-ка мне, птица, где воздух спит —
Не проворонить бы случаем поворот!
Как легко – дневать, подавив зевок.
А не спать совсем – ты поди ж, хитро.
Но чьим пухом набиты перины его,
Чьим же пухом набиты перины его,
И чье кружится здесь перо?
 
 
Если б тот стакан – вполовину пуст…
Но внезапно – дна застекленный дом.
В нем – для птицы угрюмой чернеет куст,
Моего лица отраженье в нём.
Отраженье пьет ледяную зыбь,
Обирает с птицы созревший пух.
А в стакане – стайки воздушных рыб,
Золотые стайки воздушных рыб
И невидимый их пастух.
 

 
Немощность слов «не могу»
Чернеет дырой в снегу.
Безнадежней иглы в стогу,
Глупее сабо в пургу.
Безразмерная, безраздельная
И безрадостная, как ни глянь —
Сила слов этих – неподдельная
И прозрачная, как стакан.
 
 
Я пред ними – как истукан.
Я молчу и жую аркан.
Потираю на шее след —
От того, чего как бы нет.
 
 
Отчего же я не бегу?
– Не могу.
 

 
Лучше обойтись без слов.
Слабый оклик будет лишним.
Встань пораньше, приготовь
И ходи по дому тише.
 
 
Тише, тише, спят в углу
Две ноги твои большие.
Две сведённые в дугу
Руки, словно руль машины,
Обхватив высокий лоб,
Дремлют тихо в изголовье…
Силуэт коленей – горб —
Повторит округлость брови.
Ты устал и должен спать.
Жизнь измяла, как бумагу.
Как в корзину, на кровать
Со стола смахнув, с размаху
Тело бросила и ум…
Ты, конечно, неповинен
В том, что половина дум
В сонной бродит половине.
Спальня – царствие глухих,
Бытие теней застывших.
 
 
Просто будь одной из них.
И ходи
по дому
тише.
 

 
Русая девочка Поля
Стоит посреди болота
И жадно и жадно пьет
Ситцевое ее платье
Насквозь пропиталось тиной
Но гниль не попала в рот
Но ей все равно кажется
Да да до сих пор кажется
Странный тугой живот
Платье не помогло
Что-то попало внутрь
Лягушка внутри живет
Наверное это лягушка
Совсем не моя бабуля
Смотрела тогда в упор
Глазами внутри навыкате
Квакающей гортанью
Помнится до сих пор
Русая девочка Поля
Стоит посреди кухни
И лижет и лижет стол
На который она бессовестно
Сахар песок просыпала
Мирный песок простой.
 

 
Когда меня просят что-то сказать о войне,
Находит странное чувство отсутствия горла,
Отсутствия глаз, позвоночника гордого,
Отсутствия жизни во мне, как в отдельной стране.
 
 
Вы скажете, глупо, укажете на гордыню,
Но я помню каждый простреленный локоть,
Груди в разрезе, чью-то животную похоть,
Вскрытый живот, похожий на рваную дыню.
Вывороченные суставы, жженые волосы,
Кости, торчащие из-под платьица…
Сжигают в печи жидовку, и кожа плавится,
И тает, и свечкой станет, на стенах полосы
Оставит, когда ее подожгут сызнова,
Запляшет нелепой тенью от тела бывшего,
Когдатошнего, здорового и болевшего,
Рассыпанного золой остывшею.
 
 
Я ползла через лес и волокла половину
Человечьего тела, половину мундира,
Половину оружия ротного командира,
Примотав к себе неразрывною пуповиной.
Я ползла через лес и вроде бы даже выползла,
Только лес все ползет и ползет сквозь голову,
Будто тощая вошь по ребенку голому,
Испражненье чужого больного вымысла.
 
 
Но я выжила, Боже, не выживая, выжила,
Не ползая по окопам, лишилась конечностей,
И видела свет, и путалась в бесконечности,
И, чтобы выжить, все свои силы выжала.
Вы тоже – признайтесь! – вы тоже помните
То, что в голову вмонтировано генетически,
Что звенит и в земле, и в лампочке электрической,
В майской, мирной, маминой теплой комнате.
 
 
Сохрани мою память, Боже, как эту комнату,
Конкретную комнату дома вполне конкретного,
И если захочешь дыма – не чернее, чем сигаретного,
А если огня захочешь – есть и попроще поводы.
 
 
А если однажды случится – попутает все же бес —
Не останется памяти, кроме привязанных ленточек, —
Накажи снегом в мае, сорви ветром пилотки с девочек,
Но не возвращай нас, Господи, в этот проклятый лес.
 

 
После встреч с тобой
Как побитая.
И не верится,
Сколько выпито.
И по-прежнему
В лицемерие
Нет, не верю я,
Нет, не верю я.
 
 
Сколько будет их —
Встреч непрошеных?
И не взяты мы,
И не брошены.
Да и брать – зачем?
Не Бастилия.
Но постылых стен
Не простила я.
 

 
В моей жизни очень мало тишины.
Она есть, но я ее не извлекаю.
В пакетике бумажном у спины
Храню ее, от слов оберегаю.
 
 
Она лежит и греет позвонки,
И молча любит, ненавидит молча.
И на прикосновение руки
Ответит ночью.
 
 
Когда сигнализации машин
Мозги взрывают и срывают крышу,
В себе я замыкаюсь, как кувшин,
И ровным счетом ничего не слышу.
 
 
Когда дерутся дети меж собой,
Орут, ревут, я затыкаю уши,
И окунаюсь в воздух голубой,
И тихий дар вкушаю словно грушу.
 
 
Когда на площади выходят, как полки,
Студенты, вдовы, коммивояжёры,
Сжимаюсь в белый стержень от тоски,
Все люди – воры.
 
 
Они меня лишают тишины!
О Боже мой, неужто не хватает
Мне роли безалаберной жены…
Я тихо ртом молчание хватаю.
 
 
Я не молюсь уже – на то нужны слова.
Слова, известно, порождают звуки…
Закрой глаза, больная голова,
И слушай, как звенят устало руки.
 

(зимний цикл)

 
Комната, пропахшая скандалом,
Холодна, и в каждом закоулке
Время, утонувшее в завалах,
Мерзнет и позвякивает гулко.
 
 
Здесь когда-то запахи сандала
Утекали в двери коридора,
И на стульях кухни оседали,
Повисали на тяжелых шторах.
 
 
Было лето. Зной стоял у двери,
Словно Ной у нового ковчега,
Каждой твари безусловно веря,
Подбирая в пару человека.
 
 
Зной как волны бился о порожек
И в вечернем прятался тумане.
Заползал в квартиру осторожно
И не чаял в комнате капкана.
 
 
И пока дожди не зарядили,
У капкана зубы не ржавели,
Время в животе у крокодила
Тикало и пело еле-еле.
 

 
Стало слякотно, сыро и мерзостно,
Холодок пробирает до косточек.
Ледяное и неизвестное
Что-то прячется между строчек.
 
 
Губы сомкнуты и покрыты
Кромкой льда и блестящим настом.
Подозрительны мы и скрытны,
Невнимательны. И несчастны.
 
 
Комнатушка стала тесна как гроб.
На полу стоит стол, на столе – сугроб.
 

 
Столько дней уже холод, что бестолково лечиться.
Все застыло, ничто наперед не случится.
И к твоим замкам припадает моя ключица —
Ровно настолько, чтобы вырубиться и включиться.
Прохудился костюм, оборвался вконец на принце,
Он похож теперь на разжалованного в разночинцы,
В разносчики стрёмной перемороженной пиццы,
Переносчики неизлечимых инфекций.
 
 
Он идет сквозь снег и молится, что-то должно случиться,
А иначе – пропал и сдох безо всяких судов и следствий.
 
 
Я возьму его за руку и присобачу в кресло.
 

 
В последней попытке согреться садимся рядом,
Беремся за руки, мы так невозможно близко.
Солнце бьется о лед, желая снести преграду,
Напоминая с балкона пустую собачью миску.
И что-то случается, то ли пролезло солнце
Сквозь ледяную глыбу и плавит землю,
То ли твои ладони, а может быть, только пальцы
Стали теплее.
 

 
Солнечный диск исчез, а я протираю веки
Ватными дисками, влажностью мицеллярной.
Вязаный свитер, как огромная черная метка,
Тело мое обнимает.
Вязаный свитер мохнат, как паучьи лапы
Черной вдовы, приросшей ко мне навечно,
Мне становится страшно, «мама», – шепчу я, – «папа»,
Но они далеко, а так бы пришли, конечно.
Мне становится мерзко. Превозмогая холод,
Стягиваю эту метку, мохнатую эту дрянь,
Точным одним движеньем, держа за ворот.
Снимаю и остальное, бегу к тебе на диван.
Ты уже ждешь, ты на свои пальцы дышишь,
Стараясь не упустить возникшее вдруг тепло,
И тепло не уходит и вьется по телу выше.
Ушло за окном солнце и словно в тебе взошло.
 

 
И вся осенняя стужа тут же идет насмарку,
Самовоспламеняется, глядя на двух зверей.
В комнате сразу становится неимоверно жарко,
Будто включили разом тысячу батарей.
 
 
Тысячи ламп накала слепят меня и душат,
Душно мне, хоть и вовсе квартиру лиши дверей.
Сотни воздушных замков создаются и сразу рушатся,
Взрываются мириадами радужных пузырей.
 
 
И вся осенняя слякоть просто летит на свалку,
Спешно покинув комнату, полную жара тел.
Ты тоже встаешь, голый, бормочешь, идя вразвалку, —
Столица не знает холода, и люди в Москве не те.
 

 
Когда я иду под снегом
И думаю о несбывшемся,
Одна только мысль колышется:
Как больно быть человеком.
 
 
Как больно свои мозоли
Запихивать в сапоги,
Записывать в дураки
Себя, и друзей, и боле —
 
 
Сам снег, как дурак, не знает,
Куда и зачем валит…
А может, и в нем – болит?
Он, может, от боли – тает?
 
 
И он как ожог ложится
На мой обнаженный лоб.
Открытый, как белый гроб
Для похорон снежинки.
 

(летний цикл)

 
Стук шагов средь ночи гулок.
Шли мы – локоть к локтю.
Нам Медовый переулок
Капнул в бочку с дегтем.
 
 
Ты смеялся, как подросток,
Был Медовый раем.
Мы плясали на подмостках
Блудного трамвая.
 
 
Мы все тыкались без толку
В поисках ответа.
Мы искали очень долго
Переулок этот.
 
 
Как нашли – вбежали с криком,
Сердце ликовало!
Рядом с душевой кабинкой
Пало одеяло.
 
 
И на одеяле этом
Встали мы, разувшись.
Я – вопросом, ты – ответом,
Но не стало лучше.
 
 
Слишком танцы запоздалы
И кровать – скрипуча…
Снов испуганных завалы
Круче, круче, кру…
 
 
Чем помочь тебе – не знаю,
Я сама – устала.
Выпей, мой любимый, чаю,
Ляг на одеяло.