Текст книги "Российский колокол №5-6 2017"

Альманах «Российский колокол» № 5–6 2017

Слово редактора

Анастасия Лямина

Шеф-редактор журнала «Российский колокол», журналист, публицист.

В каждом номере мы знакомим читателей с яркими и талантливыми писателями и поэтами, публикуем новые творения уже именитых литераторов современности.

С первых страниц задаем громкий и мощный аккорд: выпуск открывает подборка стихов культовой личности – Виктора Пеленягрэ. И удержали эту планку на высоком уровне на протяжении всего выпуска.

Он получился богатым на прозаические и поэтические произведения. Авторский состав «Российского колокола» выпуск 5–6 – блестящий и творчески одаренный. У многих из них за плечами опыт издания собственных книг, сотрудничество с профессиональными издательствами, неоднократные публикации в России и за рубежом. Есть в нем и работы писателей, которые еще не имеют «багажа» из изданных книг и многочисленных публикаций в ведущих литературных изданиях. Их произведения вы вряд ли найдете в Интернете… Но эти личности достойны пристального внимания и читательского интереса. Ведь «Российский колокол» диктует моду в мире современной литературы. Мы помогаем начинающим писателям раскрыть талант и заявить о себе на всю страну, завоевать интерес у читателей и закрепиться в литературных кругах.

Закрывает выпуск традиционный обзор новинок литературы и знакомство с их авторами.

Приятного чтения.

Современная поэзия

Виктор Пеленягрэ

Культовая фигура русского арьергарда. Основоположник и лидер литературного направления, получившего название «куртуазный маньеризм».

Автор более двадцати книг стихов, наиболее известные – «Стихотворения» (1991 г.), «Нескромные поцелуи» (2000 г.), «Эротикон» (2011 г.), а также многочисленных скандальных поэтических мистификаций – от древнеримского поэта Лукана до непристойного Ивана Баркова. Самая знаменитая из них «Эротические танки» (1991 г.) якобы средневекового японца Рубоко разошлась баснословным для современной поэзии тиражом в 300 000 экземпляров, затем неоднократно переиздавалась в Старом и Новом Свете.

Песни Виктора Пеленягрэ исполняют практически все звезды российской эстрады и стали музыкальной основой многочисленных фильмов и театральных постановок. На его счету – в алфавитном порядке – целый ряд всенародных суперхитов от «Акапулько» до «Я вышла на Пикадилли».

Теперь без его имени не обходится ни одна солидная антология. Лауреат знаковых музыкальных и литературных премий. Произведения поэта переведены на многие языки мира.

 
Тебя живописцы рисуют,
И водку стаканами пьют,
И любят тебя, и ревнуют,
И шагу ступить не дают.
Боюсь, что сопьюсь я вчистую,
На ветер пущу божий дар
За косу твою золотую,
За губ остывающий жар.
 

 
И вам ли вздыхать о любви,
Терзая мой слух на гитаре,
Все глуше в саду соловьи,
И только поэты в ударе.
Нас манит преступный картель,
Веселых, беспутных, отважных,
И каждый как есть менестрель
Среди молодых и продажных.
Прохожий шарахнется прочь,
Качнется трава у разъезда.
Все то, что шептала мне ночь,
Напомнит чужая невеста.
В компании буйных гуляк,
Нардепов, бродяг, негодяев
Вхожу в низкопробный кабак
И радую новых хозяев.
Взгляните, отменный поэт
Веселых, беспутных, отважных
Встречает неверный рассвет
В объятьях красавиц продажных.
И все по команде встают,
Вконец одурев от сонетов,
И с дикими криками пьют
Во славу продажных поэтов.
 

 
Не знаю, любишь ты меня, как прежде, или нет.
В душе храню я до сих пор бессмертный твой портрет,
Как будто ангел в небесах, мне голос твой поет,
Но знаю точно, что тебя никто уж не вернет.
 
 
Не знаю, любишь ты меня, как прежде, или нет,
А только в сердце навсегда оставила ты след.
Во сне губами я ловлю твой локон золотой,
А ты все так же хороша, беспечный ангел мой.
 
 
Не знаю, любишь ты меня, как прежде, или нет.
Тебя ли славил я в стихах, и тот ли я поэт.
Грустишь ночами ли о нем? И помнишь ли его?
Ведь я, признаться, о тебе не знаю ничего.
 
 
Не знаю, любишь ты меня, как прежде, или нет,
Но не померкнет никогда застенчивый твой свет.
Там верен я, как верный пес, и нет меня верней.
Проснись. Прислушайся. Взгляни: я плачу у дверей.
 

 
Тебе все доказательства – как дым.
Я верен был. Так в чем же признаваться,
И что мне слухи, если разобраться,
Как будто мы себе принадлежим.
Все вижу я, все помню! Воздадим
Былому чувству, прежде чем расстаться.
Я больше не намерен унижаться.
Прошло сто лет. Я стал совсем другим.
Ах, Наденька! Ужели все напрасно
В любви я споры вел с самой судьбой,
Когда свобода обернулась адом.
Ты ищешь доказательства? Прекрасно.
Всех женщин, что стонали подо мной,
Затмила ты своим холодным взглядом.
 

 
Откинувшись на спинку кресла,
Она в глаза мои глядит.
Огонь ей пожирает чресла,
И вся мадам уже горит.
Как тонкая полоска света,
В нее вошел я в тот же миг.
Ах, сладкий сон! ах, зелень лета!
С тех пор ни слова, ни привета.
А ей, как водится, за это
Я памятник в душе воздвиг.
 

 
Чуть наклонившись, начеку
У входа в кущи,
К себе неслышно привлеку
Твой стан влекущий.
 
 
Он мягким воском оплывет
В моих ладонях,
Он как бы охраняет вход
От посторонних.
 
 
А там волшебная страна,
Зовущий омут,
И ни покрышки там, ни дна,
Там люди тонут.
 
 
И в той стране любви исток,
Ключи и кручи,
Я только там не одинок
В костюме Гуччи.
 
 
Что значил я в твоей судьбе,
Блуждая в чаще,
Она зовет меня к себе
Легко, пьяняще.
 
 
А в тех глубинах тьма и свет.
Ты мир мне застишь.
Любовь распахнута, как степь,
Все вглубь, все настежь.
 

 
Вновь ласкаю, люблю и целую,
Так светло, что не видно лица.
Вспоминаю любовь неземную
И на тонкой руке два кольца.
За собою закрою все двери
И швырну за три моря ключи.
Позабыл я мечты и потери,
Бьется пламя неверной свечи.
Все оплачено звонкой монетой,
Почернела от времени медь.
Что узнал ты о женщине этой,
Чтобы так равнодушно смотреть?
 

 
Вокруг тебя кольцо сжимается
Моих неотвратимых рук.
Когда же чувство разгорается,
Никто на свете не раскается,
Переступив порочный круг.
Но только так тела сближаются,
К губам лукавым губы льнут,
И все надежды обрываются,
И перья страуса качаются,
И близок, близок Страшный Суд…
 

 
Скользить губами по ногам,
Настигнутый весной невольной,
Где стаи птиц летят к морям,
Чернея цепью треугольной.
 
 
Любовь раскинулась как степь,
Заря алеет, разгораясь.
Вновь подо мною эта цепь
Плывет, размеренно качаясь.
 
 
Какая страсть и глубина!
А ты паришь, как ясный сокол,
В лазури узкого окна,
В холодном блеске этих стекол.
 
 
И обнимает снова даль
Всего тебя тоской окольной,
И птичья стелется печаль,
Чернея цепью треугольной.
 

 
Под юбкой твоей, не скрою,
Подать до любви рукой.
Там каждый из нас – такое
Увидел, что стал другой.
Все прочие представленья
Легко позабудет свет,
А верность, как дым забвенья,
Под юбкой сойдет на нет.
 

 
Темных грез моих разгадка,
Ты раскинулась, нагая.
Спит любовь моя, касатка,
Сон улыбкой освещая.
От нездешних грез очнуться,
Алых губ твоих коснуться.
Спи, не думай ни о чем.
Спи, мой ангел, сладким сном.
 
 
В лунном свете грудь круглится.
Я свечу задул. О, Боже,
Вновь душа всю ночь томится.
Свыше ты дана, и все же
Отвести не в силах персти
От клочка лилейной шерсти.
Сам творец открыть бы мог
Рдяны двери в твой чертог.
 
 
Спи в туманных всхлипах сада,
Сердце спрятав от напасти.
Нет страшней на свете ада,
Чем крутые бездны страсти.
Ветер ласковый с амуром
Липнет к прядям белокурым.
Спи, смиряя страстный стон,
Чтоб увидеть сладкий сон.
 
 
Звезды на́ небе пылают,
От любви изнемогая.
Здесь от счастья умирают
В поисках земного рая.
На моем остывшем ложе
Умерла любовь, похоже,
Под небесным потолком
Спит она могильным сном.
 

 
Спились и молчат музыканты,
Не слышно ни звука.
Сошлись и стоят дуэлянты,
Как смерть и разлука.
На башне оглохли куранты
И стихла округа.
А девочки, встав на пуанты,
Ласкают друг друга.
 

 
Вам, девки уличные, вам
Слагал я горестные песни.
Не мы ли шлялись по ночам
По всем вертепам-кабакам,
Где шваль стояла на измене.
А что теперь? Мир глух и нем,
В прах обратил Господь Эдем.
 
 
Распутницы, что кажут нам
Все прелести на этой сцене,
Вновь открывали в сердце храм,
И, вызов бросив небесам,
Спешил раздвинуть я колени.
Так, насладившись чем-ничем,
В прах обратил Господь Эдем.
 
 
Когда бы встретиться всем нам,
На солнце выбежать из тени,
Под ветра свист иль птичий гам,
В мороз ли, в дождь я верил вам,
Где рай зиял в неверном крене,
Пусть дело дрянь, и я ни с чем,
В прах обратил Господь Эдем.
 

 
Знаешь ли, Оленька, ты никуда ведь не денешься,
Капельку выпьешь, а там под шумок и разденешься.
Смех твой беспечный повеет бывалыми веснами,
Первой проталинкой, ландышем, зорьками, соснами,
Беленьким платьицем, девочкой, русыми косами,
Нашими детскими… нет! – уж не детскими грезами.
В будущем все мы под тяжестью лет переменимся.
Знаешь ли, Оленька? Глупо!.. А все же разденемся.
 

 
Скучно искать мне в тебе вдохновенья,
Разнообразить свои наслажденья,
В тесной юдоли загробной тщеты
Смертную скуку вспомнишь ли ты?
 

 
Какую ты нашла в постели позу,
Куда, скажи, бежать мне этих чар?
Казалось бы, вдохнул в себя я розу,
Но с отвращеньем вижу, что анчар.
Слились в одну неудержимо тени,
Страсть хороша, особенно в конце.
Как быстро ты раздвинула колени!
Терзай меня. Не изменюсь в лице.
 

 
Прежде чем известным стать поэтом,
На покой заслуженный уйти,
Станешь негодяем ты отпетым,
Асмодеем станешь во плоти.
 

 
Люблю тебя ласкать очами,
Хмелея от заморских вин.
Люблю в тебе искать губами
Благоухающий рубин.
Люблю смотреть, как ты, вияся,
Сгораешь в медленном огне.
А взор твой детский, чист и ясен,
Когда скользишь ты на спине.
Ах, этой страсти бездорожье!
Ах, эти ямочки ланит!
Как трепетно твое межножье
Зефир лобзаньем пламенит!
Со мной ли под луной безмолвной
Потонешь в ласках огневых,
Когда невинный, страсти полный,
В тебя войдет мой жаркий стих.
 

 
Твой бред как выстрелы сирени.
А мне б разжать твои колени.
Там чьи-то губы на губах,
Там бьют бокалы в кабаках,
Там сотни башенных орудий
Разъехались, как эти груди,
И кружит жизни колесо,
Но помнит всех и помнит всё.
 

 
Клялась ты до гроба
Любить наглеца.
Как славно мы оба
Пошли до конца.
 
 
Раздевшись, зазноба
Смутилась на миг,
Я клялся – до гроба,
Приник и отник.
 
 
Добившись сближенья,
Я взял и сплясал.
Нас миг наслажденья
Навеки связал.
 
 
Смотреть надо в оба,
Не так ли, сестра,
Клялась ты – до гроба
Всю ночь до утра.
 

 
Танцует шлюха, и на ней печать
Греховной жизни, словно пламень серный.
И тянется рука – печать сорвать,
Но страсть ушла, как обожатель скверный.
Ни девы, чьим вниманьем был смущен,
Ни жёны, что любовь мою втоптали,
Тебе не ровня. Жизнь прошла как сон.
Какие шлюхи в сердце танцевали!
Танцуй! Ты, обнажая чресла, ждешь,
Чтоб насладился я тобой поспешно,
А счастья нет. Любви ты не вернешь,
Хоть я к тебе захаживал прилежно.
Танцуй, танцуй. Все остальное – дым.
Я лишь с тобой останусь молодым.
 

 
Когда, слезами обливаясь,
Ты раздевалась вновь и вновь,
Шептал я, губ твоих касаясь:
«Возьми, возьми мою любовь!»
Там в нежности твоей минутной,
В постыдном развороте поз,
Мерещился мне ропот смутный
И веял сладкий запах роз.
Грозил копьем святой Егорий.
Ты раздевалась, как всегда.
Метафор, даже аллегорий
Я не чуждался никогда.
 

 
Сколько же в тебе великолепья!
Ты была как шелк, как пух, как мех.
Но когда ты сбросила отрепья,
Заново открыл я смертный грех.
Не с того ли в полночь или в полдень
Ты бросалась каждому на грудь?
Это все, что стоило запомнить.
Остальное – так себе. Забудь.
 

 
Когда попадал я в объятья
Неверных красавиц моих,
О, как разгадать мне хотелось,
Что кроется в юбках у них.
 
 
Кружили влюбленные пары,
По городу цокал конвой,
Взлетали и падали юбки
Над бедной моей головой.
 
 
Не зная, что ждет меня завтра,
Сходила с орбиты Земля.
В каких я загадках терялся
И как же блаженствовал я!
 

 
Этот город я знал наизусть.
На холмах цепенели церквушки,
Вдоль дороги брели побирушки,
А у въезда грозились мне пушки.
Я сюда никогда не вернусь.
Черта с два я слезами зальюсь.
Где вы девицы, ласточки, душки,
Смолкли громкие наши пирушки,
Но пером от случайной подушки
Я с тобою за все разочтусь.
 

 
Ты – желтый цвет моей разлуки,
Неповторимый желтый цвет.
Ван Гог в подсолнухах от скуки
Волшебной кистью ловит звуки,
И полыхает белый свет.
 
 
Легко слетают листья липы,
И воздух свеж, как апельсин.
Желтеют призраки и всхлипы
Безумных женщин и мужчин.
 
 
В соседнем доме окна жолты,
И фонарей очерчен круг,
Ржавеет на губах Траволты
Альфреда Шнитке желтый звук.
 
 
Ступает золотая осень
По жилке желтого листка.
В тени от корабельных сосен
Со мною желтая тоска.
 

 
Просыпаться на рассвете
Оттого, что жажда мучит
И глядеть с прищуром в небо
На осенний фейерверк
Иль походкой грациозной
Под шикарной черной шляпой
Подрезать носы прохожим
И не думать ни о чем
 
 
Но, предчувствуя разлуку
Перед тем как испариться
Я пришлю тебе в корзине
Ранним утром хризантем
Потому что в этой жизни
Не хватает мне мгновенья
Рассказать, как ты прекрасна
 
 
Даже если все не так
 

 
Пускай по жилам у тебя бежит
Кровь легендарных римлян; в эту зиму
Ты говоришь: кто знает, тот молчит
Уснув с путеводителем по Риму
 
 
Ты прям и прост, как уличный главарь,
Взгляд с мертвой точки никуда не сдвинуть,
Когда б соблазны навсегда отринуть
(См. Академический словарь).
 
 
На стрельбищах ты лучший был стрелок,
Твое оружье: слава! На прицеле
Дрожит любовь – привязанность на деле,
Но ты не в силах был нажать курок.
 
 
Под ледяным свеченьем этих глаз
Открылись вдруг измены и обманы.
Ты снова – ты; хоть ранен был не раз,
Следы любви – невидимые раны.
 
 
Ты сам себя клянешь: зачем я здесь,
Она коварна, зла и неприступна,
И лжет, рисуя все не так, как есть,
И держится, как будто неподкупна.
 

 
В песке морском, к закату разогретом,
Тебя я в три прыжка настиг, о диво
Я был – кресалом, ты же вновь – огниво
Изображала… Здесь, под парапетом,
 
 
В желаньях ты была так прихотлива,
Блестя обломком золотого зуба,
И, бросив навзничь в полосе отлива,
Ворвался я в зияние раструба.
 
 
Там, в глубине разбуженного лона,
Мужи сходились – их сердцебиенья,
Я вторил им. И навсегда до стона
 
 
Запомнил эти сны-прикосновенья.
Мы все в тебе сходились неуклонно,
Дрожа от страсти и от нетерпенья.
 

 
Огромным пожаром займутся былые кочевья,
В которых я жил, по которым всю жизнь тосковал.
Пройдут поезда: покачнутся от ветра деревья,
От лязга и шума оглохнут былинки у шпал.
 
 
А гром пронесется протяжным победным раскатом
По самому краю, сметая преграды с пути,
И дом отзовется в ответ орудийным виватом,
И я уж не в силах сидеть у себя взаперти.
 
 
Прощайте, родные! Не надо мне легкого хлеба,
Не я выбираю, а жизнь выбирает меня.
Прошу одного лишь – высокого чистого неба
И вольную волю до самого смертного дня.
 

 
Не прочь душа развеяться
И падает на дно.
Уж не на что надеяться,
Когда мне все равно.
 
 
А в сумерках отчаянья
Кивают мне цветы,
Что сбудутся все чаянья
И сладкие мечты.
 
 
Скорей бы мне отмучиться
На этом самом дне.
Успею ли соскучиться
По молодой жене?
 
 
Мне б шуткой перекинуться
С тобой, душа моя,
И молча опрокинуться
Во тьму небытия.
 

Джон Китс. Вольное переложение

 
Когда охватит страх, что век сочтен
И дух сражен – и не довоплотиться,
А труд всей жизни: до конца раскрыться
Не завершен; увы, не завершен,
Когда, открытый звездам лишь на треть,
Я созерцал туманный символ чувства,
Меня тревожил грозный смысл искусства,
И я задумал смерть запечатлеть.
Ужели наступает мой черед,
Когда под тенью тайного проклятья
Рыдает скорбь и рушатся объятья,
Я на краю – внизу поток ревет.
Стою один в пределах той страны,
Где слава и любовь осуждены.
 

 
Красавиц ли звал на ложе
Иль сдуру гневил жену,
Одну я любил… О, Боже,
Тебя лишь любил одну.
 
 
Ты кинозвезда, похоже,
Но разве я мух ловлю,
Люблю я одну… О, Боже,
Одну лишь тебя люблю.
 
 
Найду ли себе моложе
Иль буду страдать любя,
Одну я люблю… О, Боже,
Люблю лишь одну тебя.
 

 
Ты ко мне прибегала тайком,
И блестел в волосах твоих иней,
И, манто распахнувши рывком,
Обнажала божественность линий.
Ты, могуществом женским дыша,
Посулила мне тело, как знамя,
И очнулась от спячки душа,
И отверзлось мне адское пламя.
Кто сравнился с тобою? Никто.
Ангел, полный сиянья и света,
Ты бросала под ноги манто
В эфемерном жилище поэта.
Но усмешка скользит по устам,
Свет небес, порожденье ли ада.
Шлю я вызов преступным мечтам,
За мученье мне будет награда.
Я тянулся к тебе, как дитя.
Ты светилась, весь мир заслоняя.
Как же я добивался тебя
В эту лунную ночь, дорогая.
Я подкову в слезах разогнул,
Сколько лет меня счастьем смущает,
И рукой на виденье махнул,
Лишь манто временами смущает.
 

 
И мальчик, что пытался в темноте,
И девочка, что все же устояла, —
Все разошлось кругами на воде
И акварелью пожелтевшей стало.
А я тебе – из бездны окликая,
Дала бы все на свете, дураку,
И мне ли заклинать, что я другая
И что в любви не то еще могу.
 

 
Играй, Адель,
Ласкай украдкой,
Продлится хмель
Минутой сладкой.
Во тьме кулис
Как бы играя,
Продлись, каприз,
Блаженство рая.
Люблю следить
Твои движенья,
Как искупить
Мне заблужденья
Моей весны,
Златые сны,
Плоды любви
Лови, лови,
Ласкай, Адель,
Мою свирель.
 

 
Повсюду снег. На дальнем горнем кряже
Стоит сосна у вечности на страже.
 
 
А по ночам тебя пугает гул
Былых лавин под медленной луною,
И ты подавлен черною скалою,
Которую Господь к земле пригнул.
 

 
Не пора ли закончить осенний отстрел
Там, где волны играют у самого солнца,
Где незримый табун над обрывом пасется
И на две половинки земля – под прицел
В перехлесте застигнутых нами зарниц.
Все пройдет. Позабудется. Разум наш стерпит,
Но останется сердца мучительный трепет
И свинцовая боль не поднявшихся птиц.
 

 
С надменным лицом я покину продрогший перрон,
Чтоб точкой застыть в напряженной ходьбе листопада.
Ах, поздняя ночь! Скромный вздох захолустного сада.
Зима приближается: грозный торжественный сон.
 

написанный по возвращении из английского клуба

 
Спускаюсь – скукою объят,
Знакомым сдержанно киваю,
Встречая восхищенный взгляд,
Глаза устало прикрываю.
 
 
На лестнице, ведущей в сад,
Я на слуге всю злость срываю.
Здесь все напоминает ад,
Когда я вниз к тебе сбегаю.
 
 
Давно ль благоухал жасмин,
Как чувств нестрогий господин.
Свершилось: век свой отбываю,
А на́ сердце все тот же сплин,
Я – твой последний Лоэнгрин,
От равнодушья погибаю.
 

 
К чему загадывать? В глуши невыразимой
Нам дней отпущенных так ясен промежуток,
Когда, откинувшись, ты станешь уязвимой,
А мне, как водится, под юбкой не до шуток.
 
 
Как ты податлива – рука скользит все выше,
Вся в черном бархате растаешь, изогнувшись.
Не может быть, что так становимся мы ближе,
Но ты потворствуешь, чему-то улыбнувшись.
 
 
Ты так походишь на простертую Изольду,
Что поневоле станешь призраком Тристана.
Когда скользят мои колени, словно по льду,
Ты мне вверяешься – легко и неустанно.
 
 
Ах, эта пыль! Ах, этот прах хмельного чувства!
Мы в чудный узел страсть связали воедино.
А где, скажи, еще займешься от искусства
Сладчайшей музыки на крышке пианино.
 

Памяти Александра Бардодыма

 
Беспечный, как звон монеты,
Но тверже дамасской стали.
Входил ты – и воды Леты
Под взглядом твоим вскипали.
Все та же в горах вендетта,
Повеса, бретер, любовник,
Не хлопнуть ли за поэта,
Он стоящий был полковник.
 

 
И верный пес, уснувший у камина,
И фейерверк на дальнем берегу,
И сладкий стон, и запах стеарина,
И жар пунцовой розы на снегу, —
Я помню все. Я все припоминаю,
Взглянув с тоской смятые листы,
И слезы лью, и горестно вздыхаю,
Что не вернуть ушедшей красоты.
Когда я жду привета издалёка,
Жгу в кабинете до зари свечу.
Ты не поверишь, как мне одиноко,
Как в эту ночь я умереть хочу…
 

 
Гувернантка из Курска! Гувернантка из Курска,
Вы безумно прелестны, особенно сзади.
Все мужчины при встрече сбиваются с курса,
Дело к ночи, как верно заметил Саади.
Шелест узкого платья из темного крепа
Слаще пенья меня за собой увлекает.
Все в разъезде. Хозяйка тоскливее склепа.
Как наган в кобуре, ваша плоть изнывает.
Это было и пелось. Не сдвинуться с места.
Черным лебедем вы проплываете рядом.
Даже если настигнуть хватило бы жеста,
Мне ласкать остается вас разве что взглядом.
Мне б сидеть нога на ногу в белом костюме
И смотреть, как сирень распустилась стыдливо.
Боже мой!.. Наше лето в пустынном Сухуме
Отшумит в кружевах, как баварское пиво…
 

 
В уютной тихой спаленке
Как будто в облаках
Уснул цветок мой аленький
С улыбкой на губах.
Скребется мышь в чуланчике,
Звенят сверчки вокруг.
Как сладко на диванчике
Уснул мой милый друг.
 
 
Все выпито до донышка,
Ни капельки вина.
Уснуло красно солнышко,
Потупилась луна.
С какою силой дикою
Искал я губ твоих,
Как пахнет земляникою
Земная сладость их!
 
 
Гляжусь ли в ночь бездонную,
На сердце горячо,
Хранит головку сонную
Неверное плечо.
Вдоль стен стоят амурчики,
В душе звучит Шопен.
Ах, губки-поцелуйчики,
Как сладок этот плен!