Текст книги "Российский колокол №3-4 2018"

Нет, единственный выход – немедленно уйти с мужем Нюры или или одному. И безо всяких объяснений.

Его упорное молчание вызвало полное недоумение у девушки в синем и у «экскурсовода». Недоумение, близкое к изумлению. Оба они смотрели на него во все глаза, будто ощущали, что этот посетитель отличается не только нестандартным поведением – он вообще явно нарушал законы природы, и можно было ожидать, что он прямо на их глазах вот-вот превратится в чудище лесное или просто взорвется и обольет всех какой-нибудь зеленоватой слизью.

Врач в белом халате предчувствовал лучше всех возможные неприятности от этого посетителя, своего – ему сразу так показалось – потенциального клиента. Он зацепился руками за верхнюю планку дверной коробки, согнул ноги в коленях и нетерпеливо покачивался на носках, ожидая окончания этой затянувшейся паузы.

Борису казалось, что он уже на грани потери сознания. Девушка первая догадалась, что посетителю не по себе:

– Немного кружится голова? Может, вам посидеть?

Она вынесла в коридор видавшее виды расхлябанное деревянное кресло. Борис, ни слова не говоря, тяжело плюхнулся в него и навалился обеими руками на подлокотники.

Девушка наклонилась к нему. Ее лицо с детским пушком на щеках оказалось совсем рядом с его лицом. На мгновение их щеки соприкоснулись.

«Какой прекрасный весенний запах от ее кожи, от ее юного рта. Как можно было сохранить этот аромат в затхлой атмосфере подвала? – подумал Борис. – Откуда в такое подземелье пришел этот нежный ангел?»

– Вы не должны волноваться, – шептала она ему на ухо. – Все волнуются, когда приходят сюда. Все ведь живые люди, и как они могут не волноваться? Они же обвиняемые, они же арестованные. Думают, что мы все, кто здесь работает, очень черствые люди, некоторые думают, что мы злые люди, а некоторые даже – что мы жестокие. Что мы никому не хотим помогать. А мы на самом деле хотели бы всем помочь. Но вы, вы должны тоже правильно нас понять. Мы же в суде работаем. И у нас не всегда есть возможность помочь всем и каждому. А все думают, что мы какие-то особенно злые люди. Я так страдаю из-за этого. Иногда я даже плохо сплю ночью.

Но, может быть, это совсем по другой причине. Может быть, это просто из-за того, что у меня не устроена личная жизнь. У всех свои проблемы. У вас, наверное, есть девушка, а может быть, и любимая жена. Которая за вас переживает и беспокоится.

А у меня никого нет. Думаете, я не хотела бы, чтобы у меня был молодой человек? Например, такой, как вы? Я бы его любила. И он никогда бы не подумал, что я злой человек, только из-за того, что я работаю в суде.

Борис ничего ей не ответил. Ему было неприятно, что из-за внезапно возникшей слабости он оказался в полной зависимости от этих людей. Ему сейчас хотелось только одного – чтобы он мог хоть немного спокойно посидеть и прийти в себя, чтобы его оставили в покое, – какое ему дело, что у нее нет молодого человека? – прийти в себя и спокойно уйти отсюда.

– Кто бы сюда ни приходил в первый раз, всем становится не по себе. Здесь очень плохой воздух, сырость, деревянные скамейки и полы гниют. Все обветшало и сыплется.

Здесь крысы. Они шуршат за обшивкой батарей и под полами. А когда крыса умирает, несколько недель в этом месте пахнет мертвечиной.

И потом, жильцы выносят сюда свой хлам. А некоторые сушат белье. А где они должны сушить? В доме чердака нет. На улице можно сушить, если солнце. А если дождь? Поэтому здесь всегда душно. Еще сегодня ничего. Потому что воскресенье и мало народу.

А в будний день здесь битком. Вообще дышать невозможно. Так что это помещение не очень подходит для канцелярии. Сколько раз говорили, что надо бы подобрать помещение получше. Ничего не меняется. Начальство деньги экономит.

К такому воздуху привыкаешь. Мы этого не чувствуем. Мы же все время здесь. Работы уж очень много. Кто-то ведь должен ее делать. Вот мы и делаем. Мы вообще почти что не выходим отсюда. Как я могу завести молодого человека? У меня на это совсем нет времени. Здесь и ночуем. Вот и привыкли. Вы тоже привыкнете. Это попервоначалу все так. А на второй, третий раз привыкнете. Вам уже немного лучше?

Девушка посмотрела на посеревшее лицо Бориса и решила, что вряд ли ему стало лучше. Она нашла глазами под потолком расположенное как раз над головой Бориса низкое горизонтальное окошко, которое скорее можно было бы назвать форточкой. Все-таки это был, видимо, цокольный этаж, а не подвал, то есть потолок канцелярии был расположен чуть выше тротуара: через окошко можно было увидеть ботинки и туфли прохожих. Девушка взяла с пола ржавую длинную арматурину для бетонирования и приподняла ей форточку, чтобы в помещение попал свежий воздух. С окна и потолка полетели плотные хлопья пыли, от окна отклеился и упал старый слежавшийся войлок. Все это посыпалось на Бориса и немного на ее синий халат, она тут же отпустила арматурину, и окно захлопнулось. «Благими намерениями…»

Почему-то эти манипуляции в целях проветривания очень рассердили девушку. Возможно, она подумала о том, что вряд ли из Бориса получится молодой человек для нее. Да и зачем ей такой дефективный – осужденный, молчаливый и совсем, совсем слабый?

– Здесь вам нельзя сидеть. Здесь должно быть свободно для движения. А мы с вами мешаем, – строго сказала она.

Борис взглянул на нее удивленно: что-то никакого движения здесь пока не было заметно.

– Эй, доктор, послушайте, вы что, не видите? – обратилась она к человеку в белом халате. – Я уже полчаса бьюсь с этим посетителем. А вы палец о палец не ударили, чтобы привести его в порядок. Помогите же мне отвести его в медпункт.

Борис вспомнил, что в медпункт можно пройти только через комнату «торжествующей истины». Ему совсем не хотелось еще раз побывать в ней. Да и там, в этом медпункте, неизвестно еще, что там его ждет. Может, там еще хуже, чем в коридоре.

– Мне уже лучше, я сейчас пойду… Пожалуй, я уже в состоянии сам добраться до выхода.

Он с трудом поднялся на дрожащих ногах, лоб заливало липким потом, голова кружилась. Пытался устоять, немного покачался – нет, пока он не в силах был стоять – и снова рухнул в кресло.

– Нет, не могу, – пробормотал он.

Борис подумал о том, что муж Нюры мог бы ему сейчас помочь, но «экскурсовода» не было, он благополучно исчез. И теперь ему следует рассчитывать только на этих двоих.

Тот, кого девушка назвала доктором, перестал раскачиваться на носках, но продолжал все-таки раскачиваться – теперь уже на пятках.

– Послушайте-ка, вы, дохляк залетный. Почему вы отказываетесь от моей помощи? Почему вы отказываетесь от всего, что бы мы вам ни предлагали? Тратим на вас время, а у нас, между прочим, есть своя работа. Я сейчас вколю вам порцию нейролептиков и транквилизаторов – и вы отключитесь на сутки. А потом, когда очухаетесь, будете уже на все согласны, – ха-ха-ха – навсегда на все согласны. – Он продолжал смеяться, сотрясая свое огромное породистое тело. – Только кто будет отвечать, если вы не проснетесь? Если вы прямо здесь у нас и окочуритесь? Как крыса под той батареей.

Девушка улыбнулась, пробежала пальцами по плечу доктора, намекая на то, что надо бы изъясняться повежливей и уменьшить свой напор.

– Не волнуйтесь, вы оба неправильно меня поняли. Я просто хочу помочь этому залетному товарищу, который, видимо, еще не понимает, куда он залетел, – добавил доктор и снова захохотал во все горло.

– Вот это правильно, – ласково сказала девушка. – Мы поступили бы нетактично и несоразмерно использовали бы преимущества своего служебного положения, если бы не объяснили вам причину нашего смеха. Этого доктора мы специально готовили, чтобы не было эксцессов. За свой счет направили его на обучение. А потом сложились и купили ему всякий медицинский инструмент, фармакологию, вату, бинты и всякое такое. За свой счет – потому что нам для этого денег не дают. Так что мы о вашем благе печемся, не такие уж мы и недобрые, как вы думаете. И нашего доктора упаковали очень даже хорошо. А он своим неуместным смехом все портит.

– Как, однако, вы подробно рассказываете про наши канцелярские дела, – насмешливо сказал доктор. – Только ему-то это зачем? Ему наплевать на нас с высокой колокольни. Он только о себе любимом думает, только о себе и печется. Правильно я говорю? Молчание – знак согласия. Лучше всего было бы просто проводить его до выхода. И ему лучше, а уж нам с вами и вообще будет наипрекраснейше. Вывести из канцелярии – и делу конец.

Борис обрадовался:

– Вот именно. У меня никогда таких припадков не было. Дойду, не настолько слаб, только поддержите меня немного, с вашей помощью я доковыляю. А там, на выходе, посижу на ступеньках и отойду. Я ведь сам в некотором смысле канцелярский работник. И привык к духоте. Но здесь, у вас, духота какая-то особенная. Будьте любезны, проводите меня, у меня голова кружится и дурнота подступает, поддержите меня под мышки, я сам дойду.

Девушка было подошла к нему, чтобы помочь встать и добраться до выхода. Но доктор даже не пошевелился. Он смеялся так, что слезы так и катились из его глаз:

– Ой, уморил, уморил. Этому товарищу так плохо, так плохо… Но не вообще плохо. На самом деле у него прекрасное, отменное здоровье. Мы думали, что он задохлик. Ничего-то мы с вами не понимаем. Он ведь форменный здоровяк. А плохо ему здесь, именно здесь и именно с нами. Давайте наконец мы с вами пойдем наконец по нашим делам, – что у нас дел мало, что ли? – и ему сразу станет легче.

– Послушайте, доктор, зачем вы все время смеетесь над ним? Он ведь может и обидеться. Нет ничего страшного в том, что я объяснила ему что-то из нашего общежития и распорядка. И ничего смешного в этом я, кстати, не вижу. Ни к чему его обижать.

КГ никак не хотел комментировать ее слова. У девушки явно были самые лучшие намерения: она хотела отвлечь Бориса, помочь ему собраться с мыслями.

– Мы тут с вами работаем день и ночь. А он только пришел, и вот вам, будьте-нате, обиделись мы, кисейные барышни. Сказать по правде, я лично думаю, что он готов вынести любые обиды, лишь бы мы помогли ему выйти отсюда, точнее – вывели бы его.

Борис ничего не ответил.

«Пусть они говорят обо мне, как о неодушевленном предмете. Как будто меня здесь нет. Или будто я просто полено и еще неизвестно, вырежет ли кто-нибудь из меня Буратино. Или, например, клетчатая тряпка и неизвестно, сошьет ли кто-нибудь из меня веселого Арлекина. Это даже неплохо. Я могу не реагировать ни на какие их насмешки и издевательства».

Неожиданно руки доктора и девушки легли на его плечи. – Ну хватит рассиживаться, слабый и никчемный вы человек. Эх, гнилая у нас интеллигенция. Пролетарских детей надо слать в рабфак, а этих гнать отовсюду поганой метлой.

Борис очень обрадовался: он уже и не чаял, что эти двое ему помогут.

– Премного благодарен, – сказал он, медленно поднялся и передвинул эти неожиданно пришедшие ему на помощь руки так, чтобы он действительно мог на них опираться.

– Вам могло показаться, – прошептала ему на ухо девушка, – что я пытаюсь представить доктора в выгодном свете. Но он совсем не злой человек. Он ведь не обязан выводить больных на улицу. Так что не надо думать о нем плохо.

Они постепенно дошли до того места в коридоре, где сидели неизвестно чего ожидающие посетители, и остановились как раз напротив того самого – посетителя высокого роста, с которым КГ недавно говорил. Борису было стыдно перед ним. Только что он стоял перед этим человеком, был таким уверенным, непогрешимым и обличающим всё и вся. А теперь еле идет, его поддерживают двое, доктор вертит в руках его шляпу, и сам он бледный, встрепанный, потный и абсолютно несчастный. Но высокий ничего этого не заметил или просто забыл. Он обратился к девушке и пытался объяснить ей, зачем пришел. Но девушка словно не замечала – ни его слов, ни его самого.

– А, еще один доходяга, – привычно захохотал доктор. – Посмотрите на них, – обратился он к девушке. – Они уже как тени. Еле ходят. Мы с вами идем, будто в царство мервых попали, забери мою в качель, ха-ха-ха-ха! Шо ж ко мне, к дохтуру, нихто не йдет? Сил нет, а лечиться не хотят. Пианины боитесь, что ли? Так я не музыкант в той комнате. Я на шприцах играю – кому в вену, кому в руку, а кому и в попу. Приходите ко мне, ужо я вас всех нашприцую.

– Это ведь вам я сдавал заявление, – лепетал высокий, не обращая внимания на доктора. – Я хорошо понимаю, что по моему прошению еще не может быть никакого решения. И все же я пришел. Время у меня есть. Посижу, мне кажется, я никому не помешаю.

– Вот это правильно – продолжал смеяться доктор. – Пока вы нам не мешаете. А то бывают наглецы, сладу с ними никакого.

– Так я посижу здесь? – еще раз спросил девушку посетитель. Та словно очнулась, внимательно посмотрела на высокого и сказала:

– Посидите. А я обязательно поговорю с заведующим канцелярией о вашем деле. Как только будет ответ, сразу скажем вам.

– А вы, подопечненький, – обратился доктор к Борису. – Не изволите ли присесть, не приспичило ли вам отдохнуть?

Борис напрягся и постарался ответить как можно более решительно:

– Нет, спасибо, я хотел бы покинуть вашу богомерзкую канцелярию, и как можно скорее. А за помощь вам отдельное спасибо. И особенно этой милейшей и добрейшей девушке.

Он вложил в эти слова последние силы. В голове свистел ветер, пол качало, порывы ветра бросали его то вправо, то влево. Почему они так спокойны, эта девушка с красивым лицом и наглый боров, не тронутый искусами образования и постоянно изображающий из себя врача? Коновал он, а не доктор. Но хорошо, что они есть. Если они отпустят Бориса, он тут же упадет. Надо постараться попасть в такт их шагов, но это не получается. Его ноги тащатся где-то сзади, волочатся по полу, эти двое почти несут его. Наверное, это ступеньки наверх. Что-то они говорят ему. Ничего не понять. Свист и вой. И через эту свистопляску прорывается откуда-то издалека что-то типа крика. Помесь нейтрального крика высокого тона и любовного стона Нурбиды Динмухамедовны. Все равно не доходит до слуха. Как же это стыдно! Они орут Борису изо всех сил, а он их не понимает. Борис поднял голову и пытался внятно сказать, получился еле слышный шепот:

– Да говорите же вы громче!

И тут он очнулся. Девушка открыла настежь дверь во двор, на КГ повеяло воздухом. И он услышал слова доктора:

– И слабак, и сумасброд. Таких надо в пропасть, как в Спарте. То он уверяет, что хочет уйти. А теперь мы сто раз повторяем: «Вот дверь, вот дверь». А он – ни с места.

Борис почувствовал, что силы разом вернулись к нему. Заболел внезапно – и так же внезапно выздоровел. Он свободен. Не зависит от этих двоих, не зависит ни от кого. И, самое главное – он не зависит от СИСТЕМЫ.

Чтобы полностью почувствовать свободу, Борис выскочил на крыльцо. Он сам выскочил или это доктор поддал ему под зад коленом? Как он посмел? Как же это возмутительно, это переходит все границы… А с другой стороны, какая разница – благословенный удар под зад коленом, спасибо тебе, доктор.

Обернувшись с крыльца, он без конца повторял: «Спасибо, спасибо, спасибо вам, добрый доктор, спасибо вам, милейшая и добрейшая девушка». Пожимал и пожимал им руки, и делал бы это, наверное, еще очень долго, если бы не заметил, что его добрые ангелы, дети Аида, которые вытащили его из подземелья, уже еле двигались, им непривычен был чистый воздух, и девушка, наверное, упала бы в обморок, если бы КГ, внезапно осознавший это, не захлопнул бы поспешно дверь, разделив этой дверью наконец подземный и надземный миры, а также столь чуждых друг другу обитателей этих миров.

Борис огляделся, подобрал свою шляпу, выброшенную на ступеньки, видимо, доктором подземелья, привел себя в порядок и очень бодро, через две ступеньки сбежал с крыльца. «Медицинский казус, – подумал он. – Со мной приключился совершенно непредвиденный медицинский казус. Надо бы при случае показаться врачу». Это какой-то бунт тела, которое он прежде считал вполне здоровым и до сих пор абсолютно безотказным. В этом подземелье в его теле запустился физиологический процесс, совершенно отличный от того процесса, который протекал в нем во время его обычной жизни. Какой вывод можно сделать? Он постарается более взвешенно относиться к выбору времяпровождения в воскресное утро, с тем, чтобы утро, подобное сегодняшнему, больше не повторилось. «Любопытство тебя погубит, Борис, – сказал он сам себе. – Меня больше СИСТЕМА не интересует. Пусть они интересуются мной, если им надо. Пусть интересуются. Но впредь никаких контактов. Чем меньше я буду заниматься и думать о своем деле, тем меньше «дело» и его «делопроизводители» будут думать обо мне. Я убедился в том, что СИСТЕМА – это только фантом, который живет за счет мыслей и страхов обвиняемых. В том числе и моих страхов. Мне это ясно как божий день. И никакие советы – ни чеченцев, ни адвокатов, ни даже моей матушки, матушки в первую очередь – мне в этом вопросе больше не нужны».

Однажды вечером КГ задержался на работе позже обычного. Он уходил последним. Впереди, недалеко от лестницы, еще работали кладовщики. Они стягивали большие тяжелые упаковки тонкими металлическими лентами, чтобы эти упаковки и готовые изделия, приготовленные для поставки смежникам, не рассыпались при транспортировке. Свет в здании уже был выключен, и только там, где работали кладовщики, оставались включенными небольшие лампы для подсветки.

Проходя мимо одного из помещений, КГ услышал за дверью странные вздохи и стоны. Он помнил эту кладовку, однажды он туда заглядывал. Кладовка была предназначена не для товара, не для электрических или электротехнических изделий, которые обычно отправлялись по договорам. Там хранилась картонная тара, клей, скрепки, степлеры, кроме того, стояли и какие-то крупные изделия непонятного назначения. Так ему казалось. Но он никогда не придавал этому значения, поэтому ничего особенного и не зафиксировал в памяти. Помнил лишь, что после осмотра кладовки у него осталось ощущение какого-то бардака. Обычно, проходя мимо этого помещения, он с досадой думал, что надо бы прислать кладовщиков и навести наконец здесь порядок.

Что за вздохи могут быть за этой дверью? И даже, кажется, стоны. КГ остановился у двери: там ведь нет никого и в принципе быть не может! Если там, за дверью, кто-то и был, если там сейчас какие-то люди, то они почему-то на минуту затихли. Но потом звуки повторились.

«Может, прислать кого-нибудь из персонала? Здесь происходит какой-то нештатный процесс, что-то, не определенное статусом нашей солидной организации. Похоже, что потребуются свидетели».

В этот момент послышался тихий стон. Волна непреодолимого любопытства захватила КГ, это было сильнее его осторожности, выше его понимания правильного стиля поведения в его конторе. Борис открыл дверь. То, что он увидел, изумило его еще больше, чем эти неожиданные стоны, проникающие в коридор.

Да, как он и ожидал, там был беспорядок, громоздились картонные коробки, целые и разломанные, полиэтиленовая упаковка, везде были разбросаны мотки веревки и оторванные деревянные планки, когда-то скреплявшие ребра и углы отслуживших уже свой срок коробок. Но там ведь действительно были люди – трое мужчин, освещенных небольшой лампой, закрепленной в самом дальнем углу кладовки, почти что на полу.

– Позвольте! – закричал Борис срывающимся на фальцет голосом: он, несомненно, был крайне скандализирован всей этой нештатной ситуацией. – Что все это значит, прошу немедленно дать отчет о том, что здесь, в конце концов, происходит?

Один из мужчин был в длинной одежде, напоминающей, по мнению Бориса, судейскую мантию, на его голове была конфедератка с огромным помпоном – что за маскарад, черт побери?

– Что здесь у вас, кружок художественной самодеятельности? Рядом с этим странно одетым человеком стоял небольшой черный ящик, напоминающий укороченное пианино с клавиатурой на две октавы. «Один к одному – пианино в комнате «торжествующей истины», – подумал Борис. Но только из этого инструмента не выходили наружу длинные стальные тросики. Вместо пучков тросиков – смотанные кабели разноцветных проводов.

«Так это же органист, – с ходу решил КГ. – Где же его органные трубы? Возможно, этого и не надо вовсе. Внутри пианино есть молоточки, которые ударяют по струнам. И тогда звучит положенное, например «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин…»

Концы проводов были прикреплены… Ах вот оно что! На полу лежали черные кожаные перчатки, с концами их пальцев и были соединены провода. Две пары перчаток.

«Органист» молчал, ничего не говорил. Борис подошел ближе, поднял перчатки с пола и приступил к тщательному их изучению. В октаве 12 тонов и полутонов, в двух октавах – 24. А пальцев в двух парах перчаток, получается, 20. Куда же подходят еще четыре провода? Вот же они. К каждой перчатке, помимо пяти проводов, подходил шестой провод, который соединялся с перчаткой где-то посредине между большим и указательным пальцем. В углу еще лежали две пары ботинок. Из каждого ботинка выходило шесть медных штырей, к которым, видимо, тоже можно было присоединять провода от пианино.

«Почему же там, в суде, были тросики? Наверное, здесь какие-то электрические воздействия, а там – механические, – подумал Борис. – Воздействия на что?»

– Что это все значит, черт побери? Чем это вы здесь занимаетесь и на каком основании? Извольте отвечать, если вас спрашивает должностное лицо!

КГ внимательно посмотрел на двух других мужчин, униженно стоящих перед «органистом», который, видимо, был здесь главным, и в тот же момент узнал своих мучителей, охранников, которые приходили его арестовывать, – Вована и Димона. Как же они были непохожи на себя. Куда делись их важность и невозмутимость? Да, в первую очередь он осознал, насколько ему неприятно их снова видеть. Решил ничего не выяснять – ни как они сюда попали, в такую секретную контору, как «Базальт», ни что они здесь делают, ни зачем все эти приспособления. Он же решил, что больше не интересуется СИСТЕМОЙ, ни во что не вникает и ни на что не реагирует. Вызовет сейчас охрану предприятия – и пусть те сами все выясняют.

Как только охранники поняли, что он узнал их и собирается уйти, они тут же вскочили и стали возбужденно кричать, размахивая руками:

– Товарищ Кулаков, товарищ Кулаков, не уходите. Ради всего святого, не покидайте нас.

– В чем дело, почему я должен принимать участие в вашей судьбе, в судьбе людей, которые не представляют для меня ни малейшего интереса? Вообще непонятно, как вы могли оказаться в этой кладовке и что за мистерия здесь готовится вами совместно с этим внушительным мужчиной, по всей видимости музыкантом.

– Здесь готовится наше наказание. Самое мучительное наказание, которое только можно себе представить. И виной всему вы. Потому что только вы можете избавить нас от предстоящих неминуемых и даже, мы это точно знаем, ужасающих мучений.

– Но как же, скажите на милость, я повлияю на все это, что от меня-то зависит? – спросил удивленный Борис и тут же поймал себя на мысли, что он ведь совсем не хотел вдаваться в детали, но эти детали сами собой на его глазах неумолимо вползали в его жизнь.

– Нас наказывают по указанию следователя Плоского, потому что вы нажаловались на нас дознавателю Вагинян.

«Органист» послушал их разговор и решил, что ему нет смысла дожидаться окончания этой тоскливой перепалки, подошел к пианино и начал копошиться в нем, готовя, видимо, к предстоящей процедуре.

– Ну уж нет, – жестко сказал КГ, глядя прямо в глаза своим недавним мучителям. – Это вовсе не так. Я и не думал жаловаться. Просто изложил все, что произошло в моем доме – в моей квартире и квартире товарищ Толоконниковой. Не моя вина в том, что ваше поведение было небезупречным – и в отношении меня, и в отношении Евдокии Прокопьевны, и уж тем более в отношении безупречного юного создания, милейшей девушки Клары, которой вы сумели изрядно испортить настроение, хотя до этого она уходила от меня с ощущением общего подъема и необыкновенного воспарения своего юного духа.

Вперед вышел тощий Димон, а более молодой Вован постарался спрятаться за его спину.

– Выслушайте нас, товарищ Кулаков. Вы же такой здравомыслящий и благородный человек. Нам ведь платят нищенскую зарплату. Мне надо семью кормить. А Вован собирается жениться. Мы и так жилы рвем на работе, но с этого не проживешь. Ни на что не хватает. Хоть что-то надо урвать. Для вас завтрак – пустяк, а для нас – существенная экономия в бюджете. А с халатом и бельишком – это уже так принято. Зачем арестованному все это? Ему казенное барахло дают. Конечно, это все не очень хорошо получилось. Тем более что девушку досматривали с пристрастием. Но это он, Вован, он же не женат, вот и не удержался, а девушка оказалась слишком привлекательной. Но это всегда так принято. Поверьте мне, зачем нам вас обманывать? Так делают все – белье, одежка и девушки нам достаются. В общем, польстились мы. Потому что арестованному этого ничего уже не нужно, у него старая жизнь кончилась, а новая началась совсем другая. Однако если кто пожалуется, нас тут же наказывают.

– Я вам не Кулаков, а Кулагин. Но ничего этого я все равно не знал. И не требовал наказания. Только рассказал дознавателю, что было фактически. Теперь мне, правда, ясно, что вы многих других своих обязанностей не выполнили. Почему, например, вы не сообщили мне, что я могу выбирать – наклейку или кольцо? Хорошо, что я этого всего не знал. А то сообщил бы Эсмеральде Вагиновне и она вам вместо одного наказания назначила бы два – непременно и безотлагательно.

– Как же вы неправы, товарищ Кулаков. Ну да, не Кулаков, а Кулагин. Неправы и несправедливы. Это мы вас пожалели. Вдруг вы по незнанию своему и недальновидности испросили бы кольцо, его еще называют браслетом. Вам это было бы значительно хуже: его все время надо включать в розетку. И все бы видели. А как это объяснить, кроме как правду сказать – и близким, и сослуживцам, и случайным прохожим? Замучились бы. А так – ссадина и ссадина. Или ушиб в крайнем случае. И ничего объяснять не надо. Мы пожалели вас, мы теперь ваши самые близкие друзья, и ближе у вас никого нет. Если вы нам не верите, то все равно, со временем вы непременно согласитесь и удостоверитесь именно в этом.

– Хорошо, забудем о браслетах. Я человек не мелочный и даже во многом благородный. В любом случае, правда состоит в том, что я не требовал вашего наказания, – истинная правда.

– Вован, ты помнишь? Именно это я тебе и говорил. Товарищ Кулагин не требовал непременно наказать нас. Он человек с понятием. Ты ведь слышал: он слыхом не слыхивал, что нас ждет наказание.

– Знаете что, Кулачков, или как вас там? – неожиданно вмешался в разговор музыкант-«органист». – Вы не расстраивайтесь из-за них. Болтают, языком трепят, в Босфор их, в Дарданеллы. Наказание им будет. И немедленно. Справедливое и абсолютно неотвратимое.

– Не слушайте его, товарищ Кулёмин. Наказывают нас не за наши дела. А из-за доноса. А так они все наши дела знают и их это совершенно не трогает. Если бы не донос, нам ничего бы не сделали. А раз попало в документы, они могут загреметь как соучастники. Потому что вырученные гроши мы приносили им. И они тоже могут загреметь. И вот теперь, когда вы всё знаете, скажите, разве это справедливо? Сами посудите. Мы оба служим СИСТЕМЕ верой и правдой, служим давно и зарекомендовали себя с самой лучшей стороны. Потому что охраняли мы вас отменно. Можно сказать, пылинки сдували. И за это рассчитывали, что вот-вот получим повышение по службе. И, например, можем стать музыкальным исполнителем по особым поручениям, как вот этот, в мантии. А теперь всему конец – ни тебе повышения, плюс еще и наказание. Нам уже не подняться, конец карьерным мечтам. Пошлют на самую черную работу – нужники в канцелярии чистить или полы мыть. Плюс наказание. Это же пытка, а не наказание.

– Неужели это пианино – какое-то особо тяжелое наказание?

– Легко вам рассуждать, товарищ Кулешов. Знаете, что происходит? Когда вот это играет, на нас через провода и перчатки поступает воздействие.

Музыкальный исполнитель громко захохотал:

– Вот именно – воздействие. Чтобы вы лучше прочувствовали ту замечательную музыку, которую я играю. Замечательную музыку – «Широка страна моя родная» или гимн Советского Союза. Вы не представляете, товарищ Кульков, какое огромное воспитательное значение имеет эта музыкальная процедура, и запоминается, кстати, надолго, может быть навсегда. Всё, снимайте рубахи и садитесь в кресла, я пристегну вас самыми широкими ремнями. Чтоб не дергались и получили удовольствие на полную катушку.

– Не слушайте вы его, – чуть не плача сказал Вован. – Это же не просто электрические импульсы какие-нибудь, не щекотка приятная. Там, в перчатке, внутри электромагниты и иглы. Каждая игла идет под ноготь, а на каждой руке одна дополнительная игла втыкается между большим и указательным пальцами в самую болезненную болевую точку. И, когда этот боров играет, в тело втыкается та игла, которая соответствует нажимаемой клавише. При этом нам нельзя кричать, мы должны под эту музыку петь песню. Вы не представляете, какое это мучение. Можно выдержать страдание, если знаешь для чего, если впереди есть перспектива – должность, зарплата.

«Органист» опять засмеялся.

– Посмотрите на этого вечно потного доходягу. – И он показал на Димона. – Разве он может стать музыкальным судебным исполнителем? Для этого требуется энергия, сила. Да и в музыке разбираться хоть бы чуть-чуть. Посмотрите на него, разве такие музыкальные судебные исполнители бывают?

– А вот и бывают. В судебной практике любые могут быть музыкальные исполнители.

– Нет, такие, как ты, не смогут мою работу исполнять. Здесь требуется характер. Оба вы, поменьше разглагольствуйте, раздевайтесь поскорее и надевайте перчатки.

– Послушайте-ка, товарищ музыкально-судебный исполнитель. Мне кажется, что вы – очень хороший специалист. Только сейчас вам придется все-таки отпустить этих двоих. – КГ вытащил бумажник и добавил: – Будьте уверены, я очень даже хорошо заплачу.

«Органист» раскатисто захохотал:

– А потом зало́жите и меня, и уже музыку будут исполнять на моих ногтях. Нет, так дело не пойдет.

Он затянул ремешки, пристегивающие руки обоих наказуемых к подлокотникам, а спину – к креслу, и сел за клавиатуру:

– Вы – музыкант, тонкая натура, а ведете себя глупо. Если бы я хотел наказания обоих этих людей, то не стал бы их сейчас выгораживать. Если бы знал о предстоящем наказании, не назвал бы их имен. И они преспокойно сейчас – один был бы в своей семье, другой встретился бы со своей девушкой. Да я и не считаю их виноватыми. Виновна вся ваша бездушная организация, виноваты ваши высшие чиновники. И я еще обязательно до них доберусь. Верхушка виновата.