Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2018"

Изабелла Бочкарёва
Стихотворения

Родилась и выросла в Москве. Окончила Институт Иностранных языков. С 72 года полгода живу в Москве, полгода – в деревне. Занимаюсь стихами, прозой, переводами с нескольких языков, живописью, графикой, делаю красивые вещи, подбираю бездомных кошек и собак, держу огород, создала розарий и вырастила сад в английском стиле. У меня было около 20 выставок в Москве и др. городах с 1987 по 2010 годы. Не мыслю жизни без красоты и созерцания. Люблю книги, при чтении которых вспоминаю, что у меня есть крылья. Любимые поэты – А. Блок, Н. Матвеева, прозаики – В. Вульф, Толкин, А. Грин. Художники – Врубель и Коровин.

* * *

Впереди зима, не весна.

Все равно – закупай семена.

Впереди одиночество, боль.

Так положено. Что ж, изволь.

Но все-таки я должна

запасти семена.

Впереди старенье и смерть.

И эти прочтем письмена.

А пока – закуплю семена.

* * *

Не свет на розы падает, но свет

идет от роз на стол, на хлеб, на лица,

и даже стены свету не граница

не может он нигде остановиться

или вернуться в розовый букет.

И улица, заросшая бурьяном,

и вся деревня от него светла,

светлы осенних туч колокола

и жизнь, которая в туман ушла,

и жизнь, что к нам выходит из тумана.

Как странно! В доме только ты и я,

но все цветущим маревом одето,

и разом осень, и весна, и лето,

и столько обликов живого света,

как будто нас – немалая семья. 86

Вспомнился Б. Слуцкий

Долог состав, но в один вагон

сгрудился странный люд:

не так беззащитно перед проводником

или контролером. Курят тайком,

смотрят газеты, булки жуют, фанту пьют.

А я в пустом вагоне – одна.

Здесь не топят, зато тишина.

Воздух немного похож на воздух.

От пуганых и пугающих отдых.

* * *

Граница между зимой и осенью —

словно изрезанный фьордами берег.

Осенние воды находят на твердь.

Зимняя твердь наступает на воды.

Потом идет повышение тверди,

там и воды затвердевают.

Люди эти места называют

царством смерти.

Но став на хребте, позади оставив

черные воды в узорах из листьев,

прямо у ног в полусне увидишь

другой изрезанный фьордами берег,

другие заводи – голубые.

Это о нашем куте

Под этой березой – август всегда:

розовая земля,

сухая трава, сухая листва,

всегда пустая скамья.

Под этой березой всегда лежит

пес из созвездья Псов,

и время, налитое всклень, стоит,

– то есть, до самых краев.

* * *

С первым ударом грома

земля выпускает ростки.

От второго удара

на стеблях пестреют цветки.

С третьим ударом грома

заколосится рожь.

Тут и конец пролетью,

а летних гроз не сочтешь.

Да и когда считать-то?

Это зима стоит,

как изнутри на сфере

нарисованный вид.

А лето летит, как будто

взбалмошная руки

бжигаясь, швыряет,

радуги да облака,

зори, туманы, росы,

мглу, ураганы, зной…

Катят золотые колеса,

но под красной дугой

идет по разгару лета,

страды и вечерних нег

лошадь, лишенная цвета,

бледная, словно снег.

Воспоминание

Яйла словно чаша, а Ялта – на дне.

Точнее, пол-чаши, а в той стороне,

где стенки распались на сколы и скалы,

по днищу осевшему море взбежало.

Равнинному жителю море не диво.

Конечно, стихия, вольна и красива,

поболее Волги, но та же вода,

равнина без края и жизнь без следа.

А горы низки, если низко ты сам,

но если поднимешься выше к горам,

увидишь их истинную высоту,

провалов глубины и вод чистоту.

Не дальше и ближе, а выше и ниже…

Не море я мысленно слышу и вижу —

дорогу, закрученную спирально.

Нарядны цветущие, хвои печальны, а

камни асфальтовы, желто-медовы.

Пороги у лба, а под пятками – кровы.

Окно парохода у мола блеснет,

и ветер ударит, и птица мелькнет,

Вершины – туманам, долины – дымам.

Долины – жилище, но горы суть храм.

* * *

Столько оттенков зеленого,

белого, бурого, синего!

(синее – это тени,

тени и небеса!)

Столько всяких букашек,

птиц зверей и растений!

И лишь человек в одиночестве

стоит, распахнув глаза.

* * *

В. Тихомирову

Почаще вспоминай, что ты

и я – даосские монахи.

Сидим поврозь в своей избе,

любуясь лунной снежной ночью.

И – ни души. И слава Богу.

Луна, как лунь, летит над лугом.

* * *

Н. Булгаковой

Чтоб не трогали, не морочили,

мы – задами да слободой,

за заборами, по обочине,

лопухами да лебедой,

по дороге да по заброшенной,

мимо вырубки, сплошь заросшей

чернолесьем да мелкотой.

* * *

Прощай, культурная жизнь!

Да здравствует Пан!

А рядом с ним – босая, полногрудая Флора!

У него чешуя в бороде, на копытах – тина,

у нее на плечах – золотая пыльца

(уже примеряла ивовые сережки).

У обоих руки в земле,

в волосах – рогатые месяцы,

колдовские пустоты в глазах.

* * *

Но самое пленительное – тени

на занавесках, скатертях, на лицах,

на досках пола, на дорожках сада,

на старом срубе –

лежат резьбой, намеком, кружевами,

подрагивают, застывают,

смещаются неспешно,

сиреневые, голубые

и вспыхивают розовым и желтым.

* * *

Кто-то кличет, что-то манит

свет из-под земли.

Свет выходит на дорогу

и стоит, стоит.

Смотрит влево, смотрит вправо.

На земле зима.

Цепенеет в полудреме,

прислонясь к сосне.

Завтра он придет пораньше,

а уйдет поздней.

Кто-то кличет, что-то манит

свет из-под земли.

* * *

Подстрочник с языка тоски

стихом не стал, а показалось,

что с легкой мартовской руки…

Такой восторг, так сердце сжалось!

И поворачивался день,

как семигранник ярко-синий.

Такой раздрызг, такая лень!

Ищи слова, не стой разиней.

Рифмуй, забудешь ведь потом —

на мелких лужах лед последний

уже хрустит под калбуком

очнувшихся от спячки бредней.

Так долго выбираю цель,

а уж белеют мостовые,

пускает стрелы золотые

в пустые улицы апрель.

* * *

Метель и предвкушение весны.

Метель и удивительные сны.

Метель, метель по улицам метет.

А в сердце синий гиацинт цветет.

Метель и новогодние огни.

Неси меня, метель, не урони.

Не улицы вокруг, не ночь, не день,

а демоны, царевны и сирень.

Вокруг глаза цветов и руки трав,

и примаверы тюлевый рукав,

закатные кристаллы в ртути вод

и рыжий месяц в мареве болот.

Стихий еще бесплотные рои

(неси меня, метель, не урони),

пожар созвездий – сочетанья слов

и звоны рифм – серебряных подков.

Нельзя богатству этому пропасть.

Не засти мне глаза – я буду красть.

Леонид Бек
Стихотворения

Родился в 85-м, в Ленинабаде (Ходжент). Русский. Хоть и немного немец. Образование: высшее, горный инженер. Более 10 лет работаю «в поле» геологоразведка по заказу госкомпаний и учреждений. Стихи в свободном стиле пишу последние лет шесть. Пишу мало и неуверенно. Склонен к «творческому самоедству», бесконечным переделкам и режиму экономии слов. Любимые поэты: два Николая – Гумилёв и Заболоцкий.

Посторонний

был ли это один и тот же

человек?

тот кто однажды

ветреным утром сел на корабль

и тот кто вернулся вчера

задумчивой ночью?

Слова

всегда хотят быть пастырями

но вещи не желают

исповедоваться

сегодня

дует тот же самый ветер

и человек

слегка покачиваясь бродит

по городу

Родная речь

выхватывает из потока тьмы

и вещи

и живых существ

и место для дома

всё то

что создаёт осмысленный

ландшафт души

всё то

чем можно с кем-то

поделиться

Работа

озеро пахнет пловом

я молод

страшно устал и уже более суток

ничего не ел

но это безымянное озеро действительно

так пахнет

Казик жалеет меня

сам перебирает мотор

и щедро делится сигаретами

заставляя курить почаще

он не понимает

насколько всё происходящее сейчас

мне по душе

Памир

наверху не найдёшь дороги

я представляю себе

как рвутся легкие

представляю как небо

крадёт мои глаза

вправду ли я этого хочу?

где исток лучевого напора

что идёт от камней и деревьев

земли и воды

огня

Караван

Вращение небес.

Блуждание звезды.

Воспоминания.

Коснись неподвижных

бесплотных друзей

и врагов.

Они оживут.

И ты раздумаешь

сдаваться.

В горном краю

Сверхзвуковое небо.

Серебро.

Сердце частит –

слишком быстро и громко для

сна.

И для слов.

Туман

напуганный белёсой тишиной

ребёнок льнёт к собаке

у Оби

два берега

но не сегодня вечером

Степь

далеко-далеко

в звенящем пекле Кулунды

всадник

непонятно

движется он или нет

и откуда вообще появился

похожий на фигурку

аккуратно поставленную рукою небес

в самый центр простора

как знак неравенства

между видимым

и живым

Утренний ворчун

не открывай окно

сны улетят

но им уже пора

они полетят к другому

мальчику?

не хочу чтобы смотрели

мои сны

Сквозь время

В кристаллах льда

и в жилах антрацита.

В худеющем камне

и в зёрнах песка.

И в памяти.

Земля путешествует.

Трансформ

возвращаюсь в город и вечер за

вечером

блуждаю наугад по улицам

разглядываю фасады

автомобили

людей

теперь я мог бы здесь прожить

совсем другое детство

Сутра

Воистину

доверие похоже

на чудесное растение

Поднимается в небо

обнимает его

Дом ветру

Опора звездам

Русское

вечерний свет нечерноземья

нет в мире ничего

более простого

и скромного

более непостижимого

По следу Бажова

Есть лес

в сердце которого спрятан

огромный валун.

В особые ночи

лежащий на темени камня клинок

сам собою затачивается.

Никто не знает

как это происходит.

Да и вообще – происходит ли.

Но все ножи

у местных жителей действительно

до зябкой дрожи острые.

Море Лаптевых

Холод очищает мысль

и усмиряет зверя.

Страсти

лишаются рыжих

и бурых тонов.

Горят ярко-синим огнем

осознающим себя

самого.

Цвет севера – свет.

Дороги

с приходом ночи

приходит и снег

и если мы

всё время делим бесконечность

то он

нам её возвращает

он знает

тишина пересилит всё

Раны

кровь капала

животворя

всю мнимую бесчисленность

вещей

и лес

и дальний берег

и глаза

сверкали

Промысловики

где крепок лес

где камень молчалив

и в соболях исчислены

дары круговороту

там нет нужды в словах

своих или чужих

там только вдох

и выдох

только шаг

следа не оставляющий

ни на земле

ни в воздухе

ни в памяти бумажной

Русло Тобола

глубокие ночи

высокие дни

кукушка молчит

линия жизни

рубцуется

Вместе с рекой

буду жить

пока не умру

а там

видно будет

или не видно

Ипостаси тишины

есть безмолвие

между двумя звуками

так

рождается музыка

есть безмолвие

между двумя мыслями

так

открывается мир

и есть

безмолвие между людьми

когда увидев одно

и то же

два человека ощущают вдруг

одно и то же

так

возникает дружба

кракелюры неба

всех прорех не залатаешь

там

где не проникнет свет

просочится вода

где останется безмолвным слово

прорастёт зерно

бог умирает

ребёнок рождается

я

которого никогда не было

снова пишу сам себе

Шаман

на топких землях памяти

будь осторожен

в том краю

пропитанном лихорадкой вины

и одержимости

тебя поджидают они

твои любимые

и близкие

голодные

и беспощадные

никогда в действительности не

существовавшие

вне твоей головы

олени

привидения

призраки

их реакция

сверхъестественна

материализовавшись на долю

мгновения из капель тумана они

в следующую долю этого же мгновения

бесшумно исчезают

никаких мыслей о прошлом

никаких сделок с будущим

в этом их тайна

Посидим на дорожку

кедровый лапник

и шугу

и ток реки

и свет пшеницы

и чудо

потаённого

металла

обременю собой

возьму в свои

душеприказчики

Николай Васильев
Высокая земля

30 лет, родом из Череповца, отучился в столице, пожил в Петербурге, Москве и Череповце, сейчас в Москве, корреспондент литературно-общественной газеты. Публикации в журнале «Нева», в альманахах «Графит» и «Среда», в интернет-изданиях «Лиterгатура», «45-ая параллель», «Сетевая словесность», «Полутона». Стипендиат Форума молодых писателей в Липках – 2014. В 2017-ом выпущена книга стихов «Выматывание бессмертной души», первая в издательстве Даны Курской «Стеклограф», Москва.

Стихи, по моей личной интуиции, существуют на стыке свободного частного высказывания и магической языковой практики. Это такое светское, демократическое волшебство. Мутация, сквозь которую возможна реальность. Только саму эту неуловимую реальность поэзия и может на миг вернуть, высекая её из человеческого языка и опыта. Только для того это и происходит, чтобы власть между реальностью и человеком была обоюдоострой.

* * *

и вновь, и вновь летучая дуга

снижается над этими глазами —

надбровным тучам пропасть дорога,

и тёмную траву туда дерзает

а там всё просто: ёкнул аппарат,

рабочие давно по хатам с краю,

какие-то актёры обстоят

и те, в кого они порой играют

на что нутро похоже куполов —

на чёрный кофе, угольные соты –

вот целый храм, сгоревший наголо,

и слава Богу, не было его там

и слава Богу, это не любовь,

но о любви, так рифмовать не надо,

но тот осколок, прочертивший бровь,

та ласточка уже коснулась взгляда

* * *

ветер перед дождём, чья-то жгучая кожа – к моей

поначалу стиха, эти сладкие капли на въезде

перед городом злых, поклонившихся в пропасть дождей

в ноги чёрные горя, но высоколобой победе

и чего я хочу, сам себе не поймёшь, не алё,

не разделишь на осень и лето, на правду и радость —

так на женщину смотрят и ей говорят, что её-то и надо

и сознанье моё, ночевало на дне тополей

на московской скамейке свиданья, во сне постоялом —

ищет прямо сейчас это самое всё, побыстрей,

чем она из-под ног убегает

(пардон, убежала)

я сказал «хорошо», от какого такого тепла

я сказал «хорошо» в разгорающемся океане,

где озноба ладонь на груди – что внутри, сберегла

вот такие дела

твои странны, и месседж твой странен

повзрослеть ли унылая грозная эта пора,

коей ждут, как автобуса в глушь, устоявшие люди,

разлюбившие гиблое дело – а нам умирать,

как мы будем?

* * *

Боже, деревня, берёза, с которой я слез

искры со щёк её, взвейтесь

псина окрестная, взвой

водка пустая на киселе-столе

нет мертвечины давно в земле

под перекрёстной травой

вытащишь слово из тех, что забыла беда,

смотришь, куда его деть и куда ему деться:

в небе ушедшем – вперёд – человечья звезда

боли, страха, стыда,

морфия-белогвардейца

листья сгорели, как в животе обед,

поле бескожно, как горизонт забот

всякий мой вдох – по приказу, чего здесь нет,

похоже, других свобод

* * *

словно белое облако в летнем пустынящем небе

или красное пламя в дождящей осенней ночи –

так отчётливо вдруг, словно давняя дружба – меж рёбер —

поимённо, прицельно, но не на тебя, не взыщи

так пряма, что сияющий кукиш в обход нам и с тыла,

ускользающей твёрдостью света и цвета тверда —

голубая мечта в твоих серых, как волчья рутина,

за мгновение выдаст, по чьим они видят следам

* * *

на бабье лето в день и ночь длиной

веснушчатое время мне приходит —

когда-то не бывать тебе со мной,

скажу я здесь, чего нельзя ни в коем

и перед откровенным никогда,

гудящим, полным сил, неизлечимым —

я навсегда и есть, я – навсегда

и нет другой у вечности причины

трамвай пройдёт под выцветшим мостом,

принявшим грязи и сиянья много,

и привокзальный беспробудный дом

лиричной дрожью проберёт дорога

пока оно смотрело на меня

с той стороны Москвы, в просвет дворовый –

зелёного и жёлтого огня

безмолвие под небом голубого –

никто не знал на свете, ни судьба,

что делать с этим бесконечным чувством —

как в поле, что ли, бить и погибать

с того, что жизнь по смертному плечу нам

* * *

да, вот эти слова -

«поэзия» и «поэт» —

подозрительные на вкус

(как литстудия, редсовет) –

подозрительные на цвет

этой самой, уж сколько лет,

стены, за которую бьюсь

подозрительные на свет

от земли, под которой пульс

подозрительные на склон,

пересыпанный, чтоб не тлел,

многослойным огонь-листом

подозрительные на холм,

с которого я смотрел

на предел и на беспредел,

обладавший твоим лицом

(подозрительные на холм

высотой до последних нот

баритона, до верхних вех –

измеряемый шагом ног,

на которые падал свет)

подозрительные на взвесь,

подозрительные на вдох

и на полдень, осенний и ясный,

как уверенность

как безо всякого ада – Бог

безо всякого рая – Бог –

за высокой, крутой и красной

* * *

ровно год, как она уж не так молода, как недавно

год всего, как увидела вечность ее красоту

сберегла или нет – нам тревога, печаль и не данность,

но увидела, да, небывалый закат на мосту

тьма идёт, как буксир, по сиянию неборазвода

вечер, грустная страсть, капюшон подремучей накинь:

впереди двадцать лет холодов, по всему, и свободы

и колеса с глинтвейном и кофе дымят по краям заварухи-реки

кто-то думает вдруг, отхлебнув на ветру справедливом,

что ж так горько метаться и ставить живот на крутящийся первый снег:

здесь не может никто человеком, не то что счастливым,

до времён родовых, вот и я не могу человек

* * *

я засыпаю с мыслью о тебе

я должен быть подъём, прилив,

набег я просыпаюсь, одевая сваи

прибрежные в пучину, и вперёд —

слегка немыслим следующий год,

но так теперь о будущем бывает

июль наш море северное есть

ближайших крыш не сохнет волнорез

и взгляд всплывает, как утопший опыт:

взлетевшей птицы чуешь прежний прах

и перед прахом этим, на кострах,

из школьного учебника кого-то:

за гаражами безымянна вонь

по деревам взбирается огонь

в зелёные осенние тетради

никто в глаза тут неба не видал,

но чистый крик, полнейший алингвал

над нами, и ни слова о пощаде

* * *

с беспощадностью первой любви, запоздалой на тысячи лет,

недочитанных книг, недосказанной жуткой печали –

гончий снег накрывает собой твой отысканный след,

и в летящих голодных зрачках не отыщешь концов и начала

в перспективах его ночь сего дня да та же и есть

непроглядная видимость, плоть, что и прошлые ночи

и земля только глас меж лопаток бесспорный: «не здесь —

продолжая рожать, хоронить, прозябать, содрогаться и прочее –

нет, не здесь, не сейчас, а в какие края и века —

не об этом я истина, костью послушай меня ты –

краем чёрного моря идущий, не видя пока

за сиянием звёзд, за шумихою волн у виска,

за натянутым ветром и за капюшоном неснятым»

Николай Болдырев
Стихотворения

Николай Болдырев – автор аналитических биографий Василия Розанова, Андрея Тарковского (три книги), Райнера Рильке (ЖЗЛ); авторско-переводческого проекта «Рильке. Избранные сочинения и судьба» в пяти томах, нескольких книг прозы и эссеистики, семи поэтических сборников, переводчик Тракля и Целана. Живет на Урале.

* * *

Лошадка, сладкая луна

и шепот легких рощ.

Волхвов поэзия темна.

В нас сходит тайной Ночь.

Сквозь сердце движется к ступням.

Как Дикинсон дика!

Как родственна душа полям,

как горяча щека!

Так птичкой жизнь прощебетать

едва ли сможет бог,

так кротко календарь листать

у чьих-то вечных ног.

Взойдя на холм, она уже

почти земля сама.

Ей друг – закат, где смыслы жертв

текучи как дома,

где щелк ресниц и рыжий пёс

и пара толстых книг.

И ночью пахнет морем воск

и дышит Моби Дик.

Городок детства

Как одиноко здесь плыли

жизни, которыми слыли.

О одино-одиноко,

дальнее Ориноко.

Улицей Льва Толстого

нёс я домой Льва Шестова.

И замирал над рекою,

словно распятый тоскою.

О Орино-Ориноко,

солнце стояло высоко.

Вечером тихие ели

прямо мне в душу смотрели.

А над рекою стояли

непостижимые дали.

Тьма укрывала наш домик,

и закрывался мой томик.

И уходил я в молчанье,

в смертное снов нескончанье.

И Ориноко летело:

жизнью меж звезд шелестело.

О Орино-Ориноко,

как мы тонули глубоко!

* * *

Душа, избавившись от тела,

лете-, лете-, лете-, летела,

в летейских водах растворясь.

О чём, к кому здесь было дело?

К чему, к кому здесь прикипела,

слоняясь, но не прислонясь?

………………………………

Как тает всё в священной дымке!

Сияет дух весенней льдинки;

навозный пар – как жизни дых.

Коровий взор богам внимает.

И горка детства исчезает.

И всё, что было, нас не знает:

душа здесь тронута на миг.

* * *

Зачем поём? Зачем фонем весло?

Неужто пение однажды нас спасло

когда-то в отдалённейшей пурге,

и оттого так тянет нас спасительно к строке?

Какой-то странный в пенье фимиам,

приятный для усталых нежных дам

и все-таки понятный лишь полям,

заброшенности склепов или лам.

Устройство есть в гудящем веществе,

где что-то остается в большинстве,

хотя не видно никого вокруг:

лишь цапля совершает важно круг.

Ручей журчит, и глубина поет,

поет подсолнух, даже корнеплод.

И даже то, что тихо словно смерть.

Ничто не может взять и онеметь.

Всё властно хоровод вздымает мантр.

И будто бы расходится туман,

который застилают суммы встреч,

где так безудержна отчаянная речь.

* * *

Есть то, где ты неуязвим.

И это всё, что есть.

Там, словно море, млечность зим.

Там куст растет неопалим.

Там ты не часть, а весь.

Там не войдут в тебя распад

и грохот мощных фар.

Там миллионы лет подряд

дожди и реки не молчат,

а длят аскезы жар.

Там вся волхвующая ночь

восходит к нитям воль.

Там можешь ты себя волочь

назад в себя, в мальстрёмы почв,

где так блаженна боль.

* * *

Есть в одиночестве стезя.

Есть в одиночестве пути.

Их невозможно и нельзя

не в одиночестве пройти.

Быть в сумраке пустынных лет.

Но здесь скорее значит – быть.

Впускать в себя внезапный свет

и многое в себе забыть.

Не говорить и день, и сто,

и поменять привычек вязь.

И заполнять волшбу листов

как будто ты в изгнаньи князь

иль просто неизвестно чей

сын и посланник тишины,

когда в безмерности ночей

ты пересмотришь детства сны.

* * *

Россия, Лета, Лорелея…

Кто в речи был заведомо рожден,

тот обречен священником быть звуков.

И вслушиваться в шорох, ропот, звон,

как будто храм – шептатель зги и слухов,

которыми ты полон просто так,

не понимая ничего, не отвергая.

Так столяр потом заливает свой верстак.

Так мчится в небе ласточка нагая.

* * *

О ночь, уснувшая во сне!

О смерть, пришедшая тихонько.

Снег, заметающий в окне.

И на столе лимона долька.

Пустынно озеро и холм.

Земля – беззвучная равнина.

Жизнь – затонувшая картина

под сонмом дней: под сонмом волн.

* * *

В нас всех богов укрыты семена.

Хотя едва ли их припомним имена.

Печалиться ли нам с тобой о смерти,

когда всечасно в нас кипит последний бой:

то боги в нас, как в смертной круговерти,

жизнь защищают, жертвуя собой.

К богам в себе мы так неблагосклонны.

Не постигая, что вовне их нет,

что это их глубинами в нас дышат волны,

и пограничья бдительны бессонно,

и музыка порой слышна планет.

Есть кто-то в нас, с кем боги в перекличке,

кто понимает их сияние вполне.

Кто неподвластен слепоте привычки,

кто просыпается и царствует во сне.

* * *

События, и встречи, и удары –

всё то, что прочертило цепь морщин, —

неужто это жизненный подарок

на пиршестве меж женщин и мужчин?

Неужто не сотрется губкой смерти

вся форменная жизни пустельга

и не придет пустой в пустом конверте

весть, где сплошная белая пурга?

Ведь разве ты не пуст на самом деле

и не устал везти громадный воз

навоза мигов в безымянном теле

между свечений безымянных грез?

Утрачено ты смотришь в глаз пустынность.

В тебя смотрящий видит тишину.

Кто здесь искал безхлебности невинность?

Кто для ветров натягивал струну?

* * *

Кажется, что для переписки должна быть причина.

Но ее как правило нет.

просто хочется прикоснуться к человеку на расстоянии.

Изыскиваются поводы для прикосновений.

Прикосновения утончаются.

Рождается кружево.

В какой-то момент оно становится

предметом заботы двух сторон,

над ним трудятся самозабвенно,

забывая о прикосновениях.

Эрос уходит в нечто,

что делает предмет беседы

далеким от сердца,

с которого всё и начиналось.

Возвращением к сердцу

переписка затухает.

Даже легчайшие к нему прикосновения

болезненны.

Ведь даже поэзия прикрывается формулами.

Во сколько диалектических фолиантов

укрыто сердце Киркегора!

* * *

Узнай себя – в лягушке, в теплом иле

бормочущей, но в моцартовой силе.

Отнюдь не дремлющей, отнюдь не сладкопевной,

но просто: дивной, никогда не гневной.

И в змейке, пруд пересекающей сквозь ряску.

Хотя мудра, но взгляд – текуч и ласков.

Нет ни испуга в ней, ни страсти, ни насмешки.

Открыта миру вся, без зовов и без спешки.

Пруд – не укрытие, не дом и не селенье.

Лишь – воссияние, лишь изумленье.

* * *

Мы тело не возьмем с собой.

Оно останется и, глиняное, сгинет.

На нас иное веянье нахлынет,

и мы уйдем в иного моря бой.

Лишь тело называем мы судьбой.

Печальное, оно совсем не знает,

где нас оставит и куда доставит.

Но что-то в нас его тихонько славит

за кроткое истаиванье жил.

Ты в дрожи внетелесной тихо жил.

И в этом промежутке все успехи,

укромные, чуть слышимые вехи.

Расстаться с телом надо не спеша.

Оно уходит в каждой ночи молчи.

Телесное дыханье тем короче,

чем глубже забирается душа.

* * *

Жизнь, сплошь утаенная от себя самой.

Не доискаться до нее, не достучаться.

Колеса вертятся, мелькают спицы, мчатся

дома и улицы и лица, боже мой.

То водопад, а вовсе не ручей.

Сверкает радуга в слепящем сне очей.

Там сто романов можно бы сверстать,

но только буквы успеваю сосчитать.

Холмы качаются, осколки городов;

там кто-то трогает огни моих следов.

И кто-то с кем-то обсуждает мой мотив.

А я забыл его, на волю отпустив.

Так всё ушло: всё не со мной, но там.

Всё разбрелось по весей пустякам.

И вот уже почти совсем я пуст,

как онемевший в водопаде златоуст.

* * *

А надо ль воплощать хоть что-то средь дремот?

Неужто слово наше оживет,

чтобы восстал любой и всякий атом?

До духа докопается ль анатом

и ум пронырливый, вонзающий свой лот?

Коль духа нет – мы можем просто спать

и возносить молитвы к тем обломкам,

останкам, нам которых не догнать,

хотя б кусать судьбу в экстазе ломком.

Нам не догнать коней блаженных Вед.

Как я устал ловить во тьме их след

и чувствовать лишь тонкую насмешку

кого-то, кто во мне за мной следит

и поджигает горя динамит,

сливая в отблеске игры орла и решку.

* * *

Ты прошла. Но кто тебя здесь встретил?

О тебе поёт мне вышний ветер,

до которого мне не достать.

Всё прошло… Как мало нас на свете!

Мало так, что не узнать.

То рассеянная даль тревоги,

незамеченная близь блистаний,

где мерцательны растений боги

в бесконечности едва касаний.

Ты прошла… Невстреченная – ave!

Благостынна всякая твоя победа.

Извержения прошли, лишь лава

дарит горький шанс коснуться следа.

Ты была, ты есть, но ты не будешь.

Господи, когда ты нас рассудишь,

то сумеешь ли нас воссоздать:

нашу незамеченную дерзость

замечать не меченую местность,

где не тяготенье – благодать?

* * *

Нет, не стану уже я никем.

В этих далях и рощах не сгинуть.

Горб с души наторевший не скинуть.

Не разрушить темницу систем.

Но и все же меня не поймать.

Мир ручным не сумел меня сделать.

Пел я так, как мне суще хотелось

неизвестность в себе понимать.

О, ошибок бессчетных число!

Сколь вина многолюдно напевна.

Многотрудна судьба, многозевна.

Сколь мало моё в море весло!

Только это меня и спасло.

* * *

К небесам ухожу, к небесам.

Делать нечего здесь – вижу сам.

Надо нам бы печальнее стать

и нежней, чем пичужки, восстать.

Как из гроба восстать насовсем.

Благодарен я каждому, всем,

кто коснулся меня рукавом,

не закрылся ни бранью, ни рвом.

Мир сползает в мерзейшую грязь.

Можно ль, святость чтоб здесь родилась?

Лишь орлы пролетают с насмешкой.

Короли над тщеславною пешкой.

Пусть останутся жить здесь орлы,

чтоб хранить отрешенность горы.

* * *

Опять Париж приснился несравненный,

к тому ж без толп, без черных и без белых.

Но с бездной облаков по центру дня вселенной

и с бездною даров душе – осеннеспелых.

Суть дара – встреча душ, с которой утра завязь.

Плод медленно растет, невидимый на зависть.

Он ускользает от прямых прикосновений.

Он есть иль нет: то переход мгновений,

то бликов и надежд томленье и смещенье.

Сон – суть души: в толпу невозвращенье.

* * *

Выхожу один я из барака…

Этой саги все ж конечен срок.

Человечья все ж начальна драка.

Человек – известная собака.

Сторожит ее не бог, но рок.

Сколько ни бродяжит шваль земная,

в перегной уйдет и в снегопад.

Одиноко птиц безвестных стая

в даль летит без слез и без возврат.

Как отцы пришли из устья речи,

так и в нас бескрайне мгла молчит.

Ночь тиха; гон бездны недалече!.

В нас эон с эоном говорит.

Чем эонное затронуть? нежной скрипкой?

Небывалым шепотом богов?

Танцем Кришны, мужества улыбкой?

Музыкой некошеных лугов?

В нас звезда с звездою что-то знают.

Как кремнист твой одинокий путь!

Наши мысли грешные читают.

Только б не забыться, не заснуть.

В небесах торжественно и чудно.

В душах редких звездный шепот свят.

Жизнь прожить – как больно и как трудно.

Как пронзителен непостижимый лад!

* * *

И забуду я всё – вспомню только вот эти

полевые пути меж колосьев и трав…

Всё, что надо нам знать – что мы сущие дети,

потерявшие сущий устав.

В простоте умирать бесконечно свободней.

Нет постели прекрасней, чем луг.

Простыни невозможно найти благородней,

чем внезапного неба испуг.