Текст книги "Зеленый луч №2 2017"

Итак, Ксения зашла на веранду и постучала. На стук никто не ответил, и как ни прикладывала она ухо к двери, как ни прислушивалась, в квартире было тихо. Она постучала еще – и еще – и еще. Она подергала дохленькую дверь, потом обошла дом и постучала с улицы в окна. Опять вернулась на веранду, постучала, постояла, покурила, все время чувствуя на себе взгляд за одним из трех глазков в двери соседки.

Было обидно. Она-то уже подготовила себя к каким-то событиям, к рассказам и исповедям. Раз уж она вырвала себя из дома, от сериалов в телевизоре и жуткой стены за окном, плохо переносимыми в своей совокупности, не возвращаться же ей обратно от запертых дверей. Созерцательно-философское настроение было совершенно изничтожено, к нему сегодня уже не вернуться. Может, поискать Нинок где-нибудь поблизости, в каком-нибудь летнем кафе? Пройти наискосок по пешеходному центру, чтобы, в конце концов, выйти к одной из автобусных остановок, – это не будет специальными поисками, такие поиски были бы унизительны; это будет обычная вечерняя прогулка с вполне допустимыми случайными встречами.

Вдоль «Белого лебедя», ставшего мрачным и грозным в наступавших сумерках и особенно похожим в этих сумерках на древнюю крепость, прошла она в сторону центральной площади и в неизвестно какой по счету раз произнесла про себя: «Все говорят: Кремль, Кремль…» Кремль стоял прямо перед ней во всей своей облупившейся красе, упрямо выпирая из навалившихся на него со всех сторон пластов асфальта. Колокольня его сонно кренилась в сторону бывшей улицы Московской, как часовой, клюющий носом на посту. В отличие от пресловутого Венички, Ксения постоянно натыкалась на Кремль, куда бы ни шла, – почти из всех точек города можно было увидеть эту единственную доминирующую над местностью высоту И почти все улицы, на которых жили и работали ее знакомые, если и не упирались в Кремль, то змеились вокруг него. В отличие от «Белого лебедя», Кремль почему-то не производил на Ксению впечатление древней крепости, хотя таковой именно и был. Возможно, из-за клумб и фонарей, лавочек и фонтанов на площади, и из-за фигуры Ильича, настырно торчавшей там же. Две растущие на площади березы избрали своими жертвами местные молодожены, обвязав им все ветки пестрыми ленточками. Некоторые ленточки были привязаны так высоко, что возникал вопрос – как это молодожены могли туда забраться?

Когда-то на месте площади был городской сад, вырубленный под стадион строителями социализма. Площадь в ее нынешнем виде была все-таки лучше стадиона, но Ксении она все равно казалась какой-то неуютной, чего-то в ней не хватало, как, впрочем, и в самом Кремле, – исчезли куда-то уединенные, таинственные уголки, загадочные дверки и лесенки… Да нет, уголки, конечно, остались, и лесенки, и дверки, – просто они перестали быть загадочными, вот в чем беда. Вдруг ей пришло в голову, что это ее собственная беда – она разучилась видеть в простых вещах таинственную сущность. Ох-хо-хонюш-ки! А ведь как это было когда-то здорово!

Вот, например, Лебединое озеро, посреди которого всегда стоял на островке маленький нарядный домик. Может, в природе лебедям такой домик и не нужен, но поставленный вместо него дурацкий металлический зонтик уничтожил всякую интригу, всякое желание заглянуть в окошко, подглядеть что-то удивительное и сказочное…

Мысль о лебедином домике воскресила в памяти другое воспоминание. Еще дошкольницей по дороге на дачу

Ксения каждый раз приникала к трамвайному окну в одном и том же месте, она даже требовала от родителей, чтобы они всегда садились в трамвае с одной и той же стороны, чтобы ей не пропустить самое главное. Там, в ряду частных построек стоял совсем крохотный домишко, должно быть чья-то летняя кухня. Домишко так врос в землю, что одно единственное его окошко, выходившее на улицу, почти касалось подоконником земли. Тем не менее, у окошка этого были резные ставенки, и труба торчала над крышей, украшенная поверху резной полоской жести – всё, как положено. Должно быть, хозяева подновляли домик время от времени, потому что Ксения помнила, как он периодически менял окраску, и это всякий раз доставляло ей удовольствие. Такой он был маленький, кукольный, похожий на рисунок из детской книжки, – и Ксения прозвала его Сказочным домиком. Потом она стала ездить на дачу другой дорогой, и Сказочный домик надолго исчез из ее сознания. А потом она снова оказалась там, и увидела старую летнюю кухню. Покосившуюся, вросшую в землю. И ничего сказочного. Может, домик за прошедшие годы обветшал? Это было самым простым объяснением, но что-то не давало ей покоя. Может, она просто придумала когда-то весь его сказочный антураж? Или, что еще хуже, теперь разучилась видеть в простых вещах их таинственную сущность?

Размышляя подобным образом, она добралась до Горки. Наверное, во всех провинциальных городах есть такие улицы, заполняющие губернскую скуку некоей видимостью оживленной, бьющей ключом жизни. На Горку еще с шестидесятых, а может, и раньше, стекалась вся местная публика на людей посмотреть и себя показать. На Горке назначались и деловые встречи, и романтические свидания, одни кого-то пасли, другие кого-то снимали, пили, торговали, собирали бутылки, играли уличные музыканты, шныряли беспризорники.

Историческая часть города здорово страдала от этого вечно замусоренного соседства, но горожане легко и привычно мирились с мусором и суетой. Это было свойство местных жителей – не замечать царившего вокруг хаоса. Они были невозмутимы и бесцеремонны, местные жители, наследники как древних племен, кочевавших по этой степи и с легкостью оставлявших за собой времена и расстояния, так и вечного русского «Э-эх!». Что бы там ни творилось в мире, на Горке сидели и пили. Никакие катаклизмы не могли нарушить этого порядка. Разумеется, так было и в этот вечер.

И практически первым, кого увидела Ксения на Горке, был Коля. Был он там не один, а в компании бородатого мужика в кепке, с трубкой в зубах. Они сидели под зонтиком с пивными эмблемами.

– Окся-а! Здоро-ово! – по тому, как Коля растягивал слова, Ксения поняла, что по состоянию своему он уже очень далек от совершенства. – А это Иннокенти-ий. Кла-асный мужик, кла-асный… Ну-у!..

Гром прокатился по небу где-то совсем близко, поднявшийся ветер взвихрил набросанный на столиках и вокруг мусор. Тучи ползли из-за крыши центрального универсама и закрывали светлые клочки неба над кремлевскими башнями.

– Окся-а! Садись! Вы-ыпьем, в последний ра-аз… Мне уж недолго оста-алось…

– Назюзился! – Иннокентий невозмутимо раскуривал трубку. – Умеет! Пиво будешь?

Надо сказать, что успокоить нервы, утолить жажду и поднять настроение одновременно можно только холодным пивом.

– Буду, – сказала Ксения и решительно села за столик.

Они с Иннокентием выпили пива, и тот оказался человеком ненавязчивым и интересным. Рассказывал об экспедиции, в которой сейчас работает, а в город приехал на несколько дней.

– Так вы археолог?

– Почти, – честно признался Иннокентий. – Правда, образования не имею. Зато опыт. Восемь полевых сезонов.

И тут первые капли посыпались на сидящих за столиками. Одна из них влетела прямо в трубку Иннокентию.

– Ну, ё-моё! Стихия! Чего с этим пряником делать? – он кивнул на Колю, расползшегося в кресле.

– Я бы убила.

– Жалко. Заберут, – и он кивнул на двух в серой форме, курящих под козырьком магазина.

– Меня или его? Его вряд ли. Он однажды сам их просил, чтобы забрали. Когда зимой в одних тапочках вышел покурить и заблудился.

– В одних тапочках? – Иннокентий заинтересовался. – И больше ни в чем?

Но тут резкий порыв ветра так наклонил зонтик, воткнутый в середину пластикового столика, что флажки с пивными эмблемами сбили с Иннокентия кепку.

– Всё! Время! Бери-ка ты его под белы рученьки, и повели.

– Куда повели-то?

– Не суетись, Сусанин доведет…

– И на черта мне это надо… Вы пили, а мне с ним возиться?

Ксения с раздражением подумала, что необходимость активных действий, готовых перерасти в конфликт, опять ее настигла. Что ж это за беда такая: Наина прохлаждается где-то, а ей, бедной, достается всё самое приятное. Но тут Иннокентий вынул Колю из кресла, и повели они его, родимого, а куда, Ксения и сама еще не знала.

Итак, мы вернулись к началу грозы, так вернемся же, наконец, к персонажам, давным-давно оставленным нами мокнуть у чужой калитки.

Отбившись от мокрых, перепачканных псов, оба путешественника вошли, а точнее торопливо ввалились в дом.

– Вы только не волнуйтесь, – стаскивая облепленные неаппетитной опилочной кашей ботинки, бодро утешал С.В. хозяйку. – Мы безобидные. Мы только дождь переждем. А потом пойдем на шоссе. А телефона у вас нет?

В сущности, он никак не надеялся застать здесь свою старую знакомую. Оксана – то есть, на самом деле Ксения – вообще редко появлялась на своей фазенде, зато здесь постоянно жило старшее поколение ее семьи. Сам С. В. бывал здесь несколько раз по всяким хозяйственным надобностям – что-то привозил, что-то увозил, поэтому хорошо помнил место. Правда, лет уже прошло с тех пор – он принялся подсчитывать в уме, но не подсчитал.

Маленькая застекленная веранда с помятым самоваром в углу, в двух небольших комнатках – древний кожаный диван, полки с потрепанными книжками, круглый стол, покрытый вязаной скатертью с виноградным узором, пара венских стульев, герань на подоконнике, бумажная икона в красном углу, старые фотографические портреты в рамках на стене, над всем этим – полинялый оранжевый абажур с бахромой. Так это выглядело в глазах гостей, которым, конечно же, было невдомек, что глаза обманывают их, на самом деле комнат было намного больше, и каждая была неповторима и заключала в себе особую атмосферу и особое предназначение. И где-то в глубине этого удивительного дома незримо присутствовал рояль, и глубокие кресла в библиотеке, а вместо газовых баллонов на веранде высились в комнатах печи, выложенные изразцами и украшенные лепниной… По дому этому можно было бродить и бродить, все время обнаруживая новые и новые уголки…

– Значит, вас тоже зовут Оксана?

– Оксана, – ответила Саломея. Что ж поделать, так ее действительно звали, – тоже красивое имя, но… Собственно, не в красоте имени было дело, просто Оксаной была маленькая, серенькая мышка в деревенском ситцевом халатике, а Саломея… Кто его знает, была ли она красива, но ведь что такое красота? Разве это некий стандарт? Или наоборот – необычность, своеобразие? Или очень тонкое, индивидуальное попадание в чье-то представление о Красоте, – но это только со стороны может быть очевидно. Как же изнутри-то, в самой себе ее понять и почувствовать? Вот Саломея это чувствовала, а почему? Может, потому что все-таки была не совсем внутри придумавшей ее девочки? Так или иначе, но Саломея никогда не сомневалась так в себе и не прятала от света и гостей ненакрашенное лицо, не поправляла судорожно волосы, а вязаный платок на плечах не сползал у нее так бесконечно и суетливо. А главное, на Оксану мужчины никогда не смотрели так, как на Саломею, – они вообще на нее не очень-то смотрели.

– Будем пить чай, – полувопросительно, полуутвердительно сказала хозяйка. На столе появились чашки от разных сервизов, сахарница с отколотой ручкой, карамельки в хрустальной пепельнице.

– Когда это я в последний раз пил чай, – мечтательно вздохнул С.В., и трудно было сказать, что это он имел в виду, и на какие слова следует поставить ударение: на «чай» или на «последний раз». Его спутник был явно не расположен к разговору. Поэтому вскоре он извинился, встал из-за стола и забился в угол дивана с каким-то старым журналом. С.В. уверено взял разговор в свои руки, сосредоточившись на преимуществах такой вот тихой загородной жизни.

– Воздух, главное, конечно, воздух. И тишина. И на базар ходить не надо. Вышел во двор, сорвал помидор – вот тебе и ужин. Здоровый образ жизни!

На самом деле С.В. так не думал. Жить в таком занюханном углу казалось ему скукой смертной, и последним делом было, по его понятиям, ковыряться в земле. В тех редких случаях, когда теще удавалось выдернуть его на дачу, он только и делал, что наступал на грядки и опрокидывал емкости с удобрениями.

В простенке между окнами висели старенькие часы с гирьками. На циферблате были нарисованы сильно потускневшие от времени и пыли медведи вроде шишкинских на стволе поваленного дерева. Давным-давно замершие стрелки уныло показывали половину седьмого.

– Давно они стоят?

– Не знаю. Всегда.

– У меня дома все время часы ломаются. Чиню их, чиню…

С.В. снял часы со стены, покрутил что-то, подергал, и вскоре медленно поползла вниз цилиндрическая гирька на цепочке. Часы затикали. Отчего-то в гостях у С.В. появлялся этакий зуд полезной деятельности, непременно он должен был что-то прикрутить, настроить, поправить. Гость, зябко забившийся в угол дивана, смотрел на это неодобрительно. Пока Саломея, то есть теперь уже Оксана выносила из комнаты посуду, он сказал:

– Что бы вам так не терпелось? Время и без нас знает свое дело. Совсем необязательно подчеркивать его течение.

– Так-так, так-так, – возразили ему часы, или, наоборот – с ним согласились.

– Философствуете? Ну-ну.

Из-за окон доносился мерный шум дождя, – гроза уходила за город, куда-то в низовья реки. Собаки, не нашедшие ничего опасного в случайных гостях, разлеглись, где попало, и мирно спали.

– Благодать! – С.В. зевнул со вкусом и потянулся. – Пора бы и нам, что ли, баиньки?

– Мы же собирались идти на шоссе?

– Ну, какое там шоссе! В темноте на этих улицах так завязнешь, – без болотных сапог нечего делать. Да и что там сейчас может ездить? Сидите уж.

– Знаете, как-то неудобно. Ворвались к совершенно…

Тут вошла хозяйка, и оба замолчали.

– У меня еще раскладушка есть, – сказала она.

Ночь опустилась на промокший, озябший сад, на дом с погасшими огнями. Чуть звякнув стеклами, отворилось высокое окно…

… Что ж, в детстве она называла это игрой. Кто из нас в этом возрасте не воображал себя тем или иным героем, литературным или киношным, когда в дело шла всяческая бутафория, долженствующая изобразить наряды, украшения, оружие, карты, где крестиком помечены спрятанные сокровища… Она избегала как бутафории, так и чьего-либо участия, более того – присутствия во время своей игры. Даже новые, еще не примелькавшиеся предметы мешали, отвлекали внимание. Реальный мир должен был полностью исчезнуть – он и исчезал, оставляя разве что тонкую ниточку сознания, как ловчую паутинку, призванную вовремя сообщить о происходящих снаружи переменах. Ей приходилось быть очень осторожной, чтобы никто не заметил и не догадался. О чем догадался?

О, уже с малых лет она понимала, как странно должна была выглядеть эта игра без игрушек со стороны, и как ненормально выглядела она сама, то беззвучно разговаривавшая сама с собой, то кружившаяся по комнате в старинном танце… Ненормально ли? Возможно, взрослые и поняли бы ее, но разве могла она объяснить? Она и сама не понимала, что это, она почти ничего не придумывала, она просто жила в двух действительностях одновременно.

Нет-нет, ей никогда не приходило в голову играть «по книжке наизусть». Не было еще написано таких книжек. Вообще, она читала на редкость мало, хотя у родителей была неплохая библиотека. Но книги, как правило, были не такие. Они не увлекали ее уже придуманными без ее участия мирами, за исключением нескольких, чьи авторы, должно быть, в своих пристрастиях были на нее похожи. К этим книгам она возвращалась время от времени, нисколько не стремясь расширить свой кругозор. Так и стояли они на полках – нетронутые аккуратные ряды, а поверх них отдельные потрепанные томики. А сама она между тем, завесив одеялом стеклянную дверь в комнату родителей, бродила по пестрому коврику – а сколько дорог, улиц, аллей пробегало в это самое время под ее ногами?

Ах, кому бы она могла позавидовать, кроме тех женщин, которых сама же играла? Не дожидаясь судьбы, она переживала в себе такие празднества и катастрофы, что у ее настоящей жизни не было никаких шансов ее заинтересовать. И все же, все же…

Разве она уже не придумала что-то похожее, и каким-то странным образом все получилось так, как она вообразила: и гроза, и двое незнакомых гостей. И ничего, ничего, что должно было произойти в этой уникальной ситуации! А теперь вот только храп и поскрипывание раскладушки доносятся из-за перегородки. Она подумала о двух этих людях, представила их как можно отчетливее – они вполне подходили на роли ее персонажей, и даже… Да нет же, нет, какое там «даже», – этот человек ее совершенно не интересует!

Какое-то время она лежала, настороженно прислушиваясь к себе и самой себя смущаясь. А что, собственно, должно было бы произойти? Там-то понятно, что. Она уже знала этот взгляд, вопросительный и немного удивленный. Человек смотрел бы на нее откуда-то из угла комнаты, не приближаясь и не вступая в разговор. А потом, когда никто бы уже не обращал на них внимания, немного растерянное: «А знаете, я думал, так не бывает» «Не бывает чего?» «Ну, вот, эта гроза…» Саломея плотнее стянула платок на своих плечах, словно озябнув: «И что же?» «И этот дом, и сад. Такие места придают осмысленность самым простым человеческим действиям. Жизнь ведь состоит не только из поступков, событий, перемен. Просто человек садится у окна, смотрит на дождь, на мокрые деревья, пьет чай… Обычно всего этого просто не замечаешь, вернее, не замечаешь этого так. Ну, смотришь в окно, пьешь чай, а мысль уже занята чем-то архиважным – как кажется. А ведь и дождь, и окно, и даже рисунок на чашке – всё это может быть важно само по себе, оказывается…» «Но вы бы не захотели все время так жить: сидеть у окна, смотреть на мокрые деревья…» «А помните, у Булгакова? «Он не заслужил свет, он заслужил покой»… Думаю, в старости я буду мечтать о том самом венецианском окне…» «А теперь?» «Теперь?» Она ждала от него – нет, не признаний, но каких-то очень важных слов, и все туже стягивала платок на плечах, словно сдерживая, утишая не на шутку расходившееся сердце. Так что же, все-таки, теперь?

Дождь закончился, на небе показались звезды. «Видите Солнце?» – Саломея показала своему гостю на одну из них. «Вот эта звезда?» «Ну да, Солнце ведь и есть звезда, вы разве не знали?» Он долго смотрел на небо за высоким окном. Незнакомые созвездия высветились над домом и над садом. «А знаете, я вам верю. И мы никогда туда не вернемся. И это окно вполне сойдет за венецианское, и совсем не обязательно ждать до старости…» «Как вас зовут?» «Не знаю. Не помню. Придумайте мне какое-нибудь имя…»

Что мы, сегодняшние, можем знать о нас завтрашних, и что общего имеем с нами вчерашними?..

Саломея спала.

К вечеру добрался до города и оставленный своими спутниками командир «Прогресса». Его взял на буксир какой-то преуспевающий водомет, лихо пролетавший мимо. Пару раз лодку чуть не перевернуло, и хозяин с замиранием сердца наблюдал, как болтается сзади на привязи его катерок, ставший вдруг похожим на непослушного щенка, влекомого на поводке спешащим хозяином. И такая тут его пронзила жалость к маленькому и почти живому существу, что прямо хоть плачь. Как он понимал теперь капитанов, прощающихся со своими обреченными на гибель кораблями… Но ничего страшного не произошло, и до города они добрались без потерь.

Хозяин лодки оставил ее на стоянке и превратился, таким образом, в художника Жору. Идти к женщине, с которой он в это время жил, не хотелось. Во-первых, она ждала его с уловом, которого не было. Во-вторых, хотелось пива и тишины. Предстоявшая встреча не сулила ни того, ни другого. Поэтому Жора отправился прямиком в свою мастерскую, где он периодически и жил.

Мастерская помещалась в самом городском центре, в подвальчике, расположенном в глубине старинного дворика, но, несмотря на свою уединенность, была одним из самых посещаемых мест этого города. Это было что-то вроде пресс-центра, куда стекались все местные новости. Подвальчик был невелик и постоянно пребывал в творческом беспорядке. Но в нем были свои традиции и законы, неукоснительно соблюдавшиеся. Например, висевшую на стене корабельную рынду нельзя было трогать просто так – вместо времени она отмечала каждую новую рюмку, и у всех постоянных посетителей, как у собаки Павлова, давно был выработан рефлекс на этот звук. Представляете, какая путаница началась бы, если звонить в эту рынду почем зря? – нервные срывы, депрессии и нарушение обмена веществ… Еще в подвальчике был холодильник, открывавшийся не со стороны ручки, а наоборот, – это тоже вырабатывало условный рефлекс и сразу отличало ветеранов от новичков. Имелась и приходно-расходная книга с примерно такими записями: «Энное мартобря: получено… десят, расходн. мат-лы – … надцать, пропили… надцать. След, мартобря: получено… десят, пропили… десят, расходн. мат-лы – ? Очеред. мартобря: получено… надцать, пропили – до х… на (!)». На этом записи заканчивались. Для тяжелых случаев в углу стояла шконка, а для самых тяжелых – диванчик за картонной перегородкой и помойное ведро. Другими словами, предусмотрено было почти все. У завсегдатаев место это называлось Ямой – и потому что это был подвал, и потому что, попав туда, часть гостей надолго там и пропадала.

В этот раз, взяв пару бутылок пива, полбуханки хлеба и копченого леща, Жора направился к себе.

– Закурить не найдется? – спросила его бредущая навстречу большая и мрачная личность.

– Найдется, – ответил Жора, достал сигарету из пачки, закурил ее сам и невозмутимо проследовал далее.

Уже в подворотне он столкнулся с одним из своих клиентов, отягощенным двумя пузырями «Юбилейной». Все было, как обычно. Вдвоем они направились в подвал.

– И на черта было брать сразу две? – спрашивал Жора у клиента.

– На третью не хватило, – разводил руками тот.

Иннокентий неудержимо влек Колю, а с ним и Ксению, по переулку. Колю все время заносило в сторону, и Ксения выполняла функцию руля, по возможности корректируя движения обоих. Дождь лил уже вовсю.

Они свернули в какую-то подворотню. Мимо мусорных баков, мимо сваленной в кучу арматуры, увертываясь от углов и перепрыгивая мгновенно образовавшиеся лужи, они шли прямиком в Яму, ибо больше идти было некуда.

Колю втащили в освещенный дверной проем.

– Здорово, дети подземелья! – провозгласил Иннокентий с порога.

– Привет гробокопателям, – равнодушно ответили откуда-то из-за угла.

Иннокентий с Колей в обнимку уже достигли пола, а Ксения еще спускалась по ступенькам.

– Ё, – сказал при виде Коли один.

– И на фига ты его припер? – спросил другой.

– Не мог бросить друга в беде, – благородно ответил Иннокентий. – Все такими бываем.

– Я не бываю, – возразил на это Жора. То есть, Ксения еще не знала, что это Жора, а Жора не знал, что это Ксения, они вообще еще не видели друг друга, заслоняемые двумя колеблемыми, как от ветра, фигурами.

– Ну, фиг с ним, сгружай, – благосклонно махнул рукой хозяин.

Колю сгрузили на диванчик за перегородкой.

– Вы-ы… Мужские люди-и… Вы-ыпьем…

– Еще хочет, – сочувственно сказал клиент. – Силен…

Тут только Жора заметил Ксению.

– Вот, – сказал он. – Вот женщина, о которой я всегда мечтал, – и, сняв со ступенек, поднял ее на руки.

– Очень может быть, – ответила на это Ксения.

В самом деле, любовь с первого взгляда очень даже может быть. Во всяком случае, отрицать возможность такой любви было бы неправильно.

– За это надо выпить, – мгновенно сообразил клиент.

Жора поставил Ксению на пол, и они выпили, и Иннокентий начал рассказывать истории из жизни братьев-ар-хеологов.

Вскоре все разгорячились, стали говорить что-то одновременно. Ксения спорила с Иннокентием о значении археологии, пытаясь доказать ему, что раскопки нарушают энергетику места. А Жора доказывал клиенту, что лебеди запрещены к отстрелу только потому, что подстрелить их легче, чем отнять у ребенка конфетку, а не потому что их мало осталось. А клиент пытался петь что-то из Битлов…

– Раскопы прямо на помойке. Там с сарматских времен хоронили, ну, и в наше время тоже. Вместо кладбища сделали свалку, там все теперь вперемешку – и ордынские кости, и советские венки…

– Подстрелил какую-то, Санька говорит – султанская курочка, краснокнижная. Ну, я же не знал, что она краснокнижная. В музее потом посмотрел – никакая не курочка, камышанка какая-то или камышовка? И главное, размером с воробья…

– Ходила по городищу и собирала керамику. Вот когда собирала, каждый осколок имел значение, как будто тайну раскрывал, а когда привезла в город и свалила все в коробку – просто битые горшки…

– Еллоу сабмарин, еллоу сабмарин!..

В конце концов, кому-то из них неизбежно пришлось выйти «попудрить носик».

– Ё-моё, – сказал этот кто-то, споткнувшись на лестнице о распростертое Колино тело. Голова у Коли была разбита о ступеньку.