Текст книги "Эстетика журналистики"

В нашей области у пастухов живет хорошая сказка. Дергач пришел к перепелке посвататься. “Нет, дружок, – ответила перепелка, – ты беден, у тебя и телушки нету…” – “Будет телушка”, – ответил дергач и ушел на болото искать… И, должно быть, нашел.

– “Тпрусь! Тпрусь!..” – кричит дергач.

– А перепелка волнуется. У перепелки самой ни кола, ни двора.

–“Вот – идет! Вот – ведет! Хлева – нет! Негде – деть…”

– “Тпрусь! Тпрусь! ” – гонит телушку дергач…

– Сказку мы вспоминали каждое лето.

– Как придумано, а? А ты говоришь, пастухи!.. Вот что, в другой раз приедешь – пойдем ловить перепелок»[156]156
  Песков В. Ржаная песня // Российская газета. 2007. 6 апр. URL: http:// poisk-ru.ru/s54142t2.html.


[Закрыть].

В этом случае можно говорить о совершенно иной эстетике содержания текста и архитектонике, которая отражает спокойную гармонию и красоту окружающего мира. Эстемы воплощают и выражают прекрасные, тонкие и высокохудожественные грани повествования. И в то же время и Василий Песков, и читатель осознают величие этой красоты, познают и понимают то, что происходит. Это восхищение красотой бытия осмысленно и разумно. В пространстве эстезиса, прекрасном и гармоничном, эстемы и ноэмы сосуществуют согласованно и органично.

Эти категории, несмотря на свою определенность и инструментальность, выстраиваются как категории метафизического характера. Уже сама категория эстетики не дана в ощущениях, это не феномен, а ноумен. Ее невозможно алгоритмизировать или даже точно идентифицировать, и «поскольку для анализа эстетики нет готового мерила, принято считать, что это личное самовыражение, полное тайны»[157]157
  Папанек В. Дизайн для реального мира / пер. с англ. Г. Северской. М.: Издатель Д. Аронов, 2015. С. 54.


[Закрыть]. При этом эстетическая форма может решать предметные задачи, влиять на предметы. Что касается, например, образа, то можно констатировать «его обездвиживание под воздействием эстетической формы высшего порядка»[158]158
  Делёз Ж. Кино. М., 2016. С. 97.


[Закрыть]. Ноэме, как, впрочем, и другим категориям, свойственно «концептуальное и языковое выражение»[159]159
  Евстропов М. Н. Мировая философская мысль: прошлое и настоящее // История философии. 2016. Т. 21. № 2. С. 9.


[Закрыть]. Т. е. они выразимы, объяснимы, используются как инструменты отождествления любого объекта, в частности текстуального, могут применяться для выявления уровня энтропии эстетической системы как средство установления параметров архитектоники. Но в то же время они независимы от императивов феноменологии.

Архитектоника, а также категории, которые с ней соотносятся и о которых мы вели речь, – это артефакты, т. е. они созданы человеком и призваны служить человеку. Они развиты в гуманитаристике и в связи с этим коррелируют с этическими и даже социальными проблемами. Так, попытки разрушить эстетику мгновенно влекут за собой катастрофические моральные и нравственные последствия. Эстезис и связанные с ним категории эстема и ноэма уже обрели достойное антропологическое измерение: «Событие эстезиса представляет собой акт изнутри идущего саморасширения души, когда стираются все пределы, и в результате человек оказывается свободным. Пространство-время эстезиса – это пространство-время вдохновения и самоодушевления. С точки зрения рассудка, неопределенность эстезиса говорит о бесформенности души. Но на деле, напротив, акт эстезиса учреждает высшую цель и форму человека»[160]160
  Хаёрова Ю. Г. Жизненное пространство и время как фактор и форма самособирания человека: дне… канд. филос. наук. Казань, 2008. С. 19.


[Закрыть]. В этом и задача гуманитарных категорий познания – дать индивиду возможность понять и оценить красоту окружающего мира как текста, прочитывать его и понимать.

2.2. Речевая форма журналистского текста: уровни эстетизации

День сегодняшний, наступивший после всеобъемлющего господства философии и эстетики постмодерна, предполагавшей «ошарашивание, оплевывание» красоты[161]161
  Мелихов А. Восстание попугаев // Лит. газета. 2012. № 11 (6362). 21–27 марта. С. 3.


[Закрыть], наполнен противоречиями. Главное из этих противоречий скрывается в конфликтности суждений о деградации традиционных эстетических представлений, абсолютном смешении эстетических ориентиров, «взрыве» эстетических вкусов и принципов – и очевидной актуализации темы красоты в современном медиапространстве. Разнообразных свидетельств востребованности этой темы очень много: возрастающий интерес к контенту, предлагаемому каналом «Культура», частотность телевизионных лидов, прямо эксплуатирующих тему красоты (например, новогодний слоган на канале «Россия 1» – «Какие красивые сегодня исполнители! Какие красивые люди в этом зале!), популярность «Модного приговора» (Первый канал), востребованность публикаций в самых разнообразных СМИ под типовыми заголовками: «В чем секрет красивого гардероба» («Страна Калининград»), «Сказка о прекрасной Лю Ши», «Чаша, полная гармонии» («Литературная газета»), «Эстетика безотказного» («Огонек»), «Красота и насилие» («Художественный журнал») и т. и. Но, кажется, обозначенный выше конфликт более или менее успешно преодолевается современной гуманитаристикой. В начале XXI столетия гуманитарные науки начали освобождаться от соблазнительного желания окончательно разрушить традиционное представление о красоте, от искушения «эстетического аморализма» (термин Э. Сурио). Сегодня подавляющее большинство исследователей склоняется к мысли, что эстетическое – неразложимая на элементы метакатегория, сущность которой, как и тысячелетия назад, постигается в ходе анализа прекрасного – универсальной категории, организующей всю систему. Такая терминологическая консолидация, с одной стороны, опасна. Известно, что, «когда какой-то термин… начинает обозначать бесконечно многое, он рискует стать словом пустым, которое не выражает решительно ничего»[162]162
  Хализев В. Е. Культурология в ее значимости для современного литературоведения // Литературоведение на пороге XXI века: матер, междунар. науч. конф. МГУ. Май 1997. М., 1998. С. 34–41. С. 35.


[Закрыть]. С другой стороны, это возможность преодолеть необходимость выявления доминант в непостоянном множестве эстетических категорий, что, правда, еще более усложняет объективизацию знаменитой формулы Н. Г. Чернышевского «Прекрасное есть жизнь»[163]163
  Чернышевский Н. Г. Эстетические отношения искусства к действительности. Авторецензия. СПб., 1855. URL: http://yandex.ru/clck/
  j sredir?from=yandex.ru.


[Закрыть].

Но очевидно, что участникам современного научного диалога, посвященного прекрасному, труднее, чем их предшественникам, найти общую платформу в поисках «объективного мерила красоты»[164]164
  Воронский А. Из современных литературных настроений // Литературно-критические статьи. М., 1963. С. 117–126.


[Закрыть]речи, текста, власти, смерти, зла… еще и потому, что эстетические категории переходят во многие социальные сферы, в экономические практики и политические технологии[165]165
  Верещагин О. А., Белова Н. Е. Эстетический модус восприятия политики: ракурсы интерпретации // Идеи и идеалы. Философия. Экономика. Культурология. 2016. № 3 (29). Т. 2. С. 87–93.


[Закрыть]. Так, вполне в логике сегодняшнего развития эстетики выполнена монография А. Ю. Дорского «Эстетика власти»[166]166
  Дорский А. Ю. Эстетика власти. СПб., 2013.


[Закрыть].

Когда-то Протагор решительно утверждал, что красота заключается в гармонии, непосредственным проявлением которой является соразмерность.

Аристотель понимал органическую цельность как высшее проявление прекрасного. Но, несмотря на достаточную определенность эстетической позиции классиков, многие филологи и теперь могут подписаться под давним высказыванием Р. А. Будагова о том, что «мало кто отважится дать вразумительный ответ на вопрос: “что такое эстетика языка”»[167]167
  Будагов Р. А. Эстетика языка // Русская речь. 1975. № 4. С. 63.


[Закрыть]. Сегодня зона поиска ответа на этот вопрос формируется с привлечением литературно-художественных текстов, об эстетической природе которых писали Р. О. Якобсон, Н. Хомский, Б. А. Ларин, В. П. Григорьев, Л. А. Новиков и др. Многие идеи предшественников современных исследователей художественной речи перекликаются с положениями практической и рецептивной эстетики. Именно в этом русле можно попытаться выявить более или менее определенные критерии, позволяющие судить о наличии или отсутствии эстетического значения (смысла) любой лексической единицы. Если учесть идеи Б. А. Ларина, замечания А. Ф. Лосева о сумме «впечатлений, возбуждающих внешний нерв» (выражение Л. Е. Оболенского), то такого типа описание может выглядеть примерно следующим образом: «Слово, даже изначально лишенное эстетической ценности, может обрести эстетический смысл, определяющий его суггестивные возможности – способность вызывать эмоции, заражать определенным отношением к жизни; гедонистические – доставлять радость, приносить наслаждение; коммуникативные – открывать читателю новые возможности для диалога с окружающей его реальностью, с автором; эвристические – способствовать открытию в изображаемой действительности нового, неизведанного. Оправдывается данная дефиниция предельной близостью к суждениям об эстетике слова многих известных русских писателей, например, Н. В. Гоголя, утверждавшего: «Оно (эстетически значимое слово. – Н. Ц.) укрепляет изнутри, сгоняет уныние и тоску, вырабатывает стойкость к большой обыденности»[168]168
  Милъдон В. И. Эстетика Гоголя. М., 1998. С. 7.


[Закрыть]. Мы предлагаем эту дефиницию потому, что она дает возможность в качестве средства измерения эстетической ценности слова принять эмоциональную реакцию адресата, фиксирует понимание того, что эстетически нагруженный текст должен переживаться, побуждать читателя к сотворчеству, как писал В. В. Виноградов, должен намекать на те смыслы, которые выходят за пределы языковых значений.

Но к журналистскому тексту, в силу его утилитарности, авторской установки на доступность, категория эстетического многими считается неприложимой. Основной аргумент – знаменитое гегелевское: предмет эстетики – искусство. Дополнительный – канувшие в лету воспоминания о прекрасной речевой форме статей «неистового Виссариона», например, о его блистательном монологе, посвященном театру, о благородном обещании создателей журнала «Аполлон» бороться «со всяким посягательством на хороший вкус», возродить античное представление о красоте древней – «прекрасную форму и животворящую мечту» [169]169
  Аполлон. 1909. № 1–3. Октябрь. С. 2 (Вступление).


[Закрыть]. Дополнительные аргументы «против» любой возможности включения медиаречи в зону эстетики связаны с попытками доказать «эстетическую индифферентность» медиаречи (определение Я. Мукаржовского)[170]170
  Мукаржовский Я. Исследования по эстетике и теории искусства. М.,
  1994.


[Закрыть], мотивирующую недоверчиво-пренебрежительное отношение классической филологии к слову журналистскому, непосредственно связанному с утверждением в массмедиа «кислотной эстетики» и с превращением русского языка в «трушный и фришный»[171]171
  Анненкова И. Великий и могучий, трушный и фришный // Аргументы недели. 2017. 25 мая. № 20 (562). С. 3.


[Закрыть]. Но проблема системного, многоуровневого исследования медиаречи и медиатекста в эстетическом аспекте все-таки обозначена. Так, С. А. Кравченко настаивает на том, что читатель должен получать «от знакомства с материалом» не только «информацию, но и эстетическое удовольствие», «журналист должен уметь говорить красиво – чтобы его было “вкусно” читать»[172]172
  Кравченко С. А. Красноречие в газетном тексте // Русский язык в современном медиапространстве: сб. науч. трудов. Белгород, 2009. С. 87.


[Закрыть]. Т. Д. Романцова, уточняя эту позицию, актуализируя эстетико-стилистическую парадигму размышлений, утверждает, что читатель получает эстетическое удовольствие «от авторского “шифра” благодаря журналистским образам разных типов и разной функциональности»[173]173
  Романцова Т. Д. Словесный образ в журналистике: стилистический аспект: учеб, пособие. Иркутск, 2013. С. 167.


[Закрыть].

Формируется и научная база для исследования эстетических характеристик медиадискурса – активно развивающаяся практическая эстетика успешно занимается осмыслением самых разнообразных объектов материальной и духовной культуры на уровне теоретического знания, в системе эстетических категорий, создан определенный набор соответствующих абстракций: эстетическое воздействие текста, эстетическое понимание внутренней формы слова, эстетический потенциал слова и текста, лингвоэстетика[174]174
  См.: Фещенко В. В., Коваль О. В. Сотворение знака: Очерки о лингвоэстетике и семиотике искусства. М., 2014.


[Закрыть]. Наша цель – поиск релевантной возможности объективной, научной интерпретации категории прекрасного в приложении к журналистскому тексту, без чего невозможно ввести медиаречь в сферу интересов эстетики.

Сразу отметим, что утверждение о том, что установка на эстетизацию медиаречи связана с реализацией элокутивных намерений автора, субъекта речи, нам представляется лишающей ее научной перспективы. Эта установка размещена в той исследовательской сфере, в которой, вопреки идеям прежде всего М. М. Бахтина, до сих пор предпринимаются попытки свести размышления об эстетической функции языка к анализу особых приемов его употребления. Она препятствует изучению своеобразия обработки слова в текстах разной дискурсивной принадлежности. Мы далеки от мысли о том, что эстетизация медиаречи – это упрощенный вариант эстетизации речи художественной с помощью тропов и фигур, в первую очередь с помощью метафоры. Уже Платон и Аристотель прекрасно понимали, что метафоризация ораторской (соответственно публицистической, журналистской, медийной речи), в отличие от поэтической, осуществляется по иным законам[175]175
  Аристотель. Поэтика. Риторика. СПб., 2000. С. 270.


[Закрыть]. Еще значительнее в этом отношении идеи М. В. Ломоносова, заметившего способность метафоры провоцировать «затемнение» мысли и таким образом предвосхитившего современное понимание ее манипулятивных возможностей.

Актуальность точки зрения классиков легко проверить при сравнении функций и смысловой структуры метафоры журналистской и поэтической, художественной. Например, несколько лет назад в одной из аналитических статей М. Чаплыгиной, опубликованных в журнале «Огонек», была использована такая метафора: «Супруге мэра достались самые сочные фирмы». Прилагательное сочные использовано в нарушение принципа сочетаемости, что традиционно является явным знаком рождения эстетического значения слова. Современный толковый словарь закрепляет за прилагательным «сочный» три значения: 1) содержащий много сока; 2) яркий, свежий; 3) меткий, образный, выразительный[176]176
  Современный толковый словарь русского языка / под ред. С. Н. Кузнецова. М., 2006. С. 780.


[Закрыть]. Очевидно, что ни в одном из выявленных значений интересующее нас слово не может сочетаться с существительным фирма. Но в результате нарушения речевой нормы рождаются новые, значительные смыслы. Прагматика использования метафорического определения-эпитета направляется на выражение авторской оценки деятельности мэра, его супруги, общей ситуации в городе. Как правило, «инкрустированный» в медиатекст троп дает возможность точно выразить оценочную интенцию при минимальном использовании языковых ресурсов, подчеркнуть ее, а также помогает избежать ответственности в случае возникновения постпубликационной активности персонажей, почувствовавших себя оскорбленными или оклеветанными. Приведем аналогичный пример из критической статьи С. Барулина, посвященной «фриковатому критику Григорию Заславскому». Публикация с ярко выраженной в оригинальной речевой форме оценкой в сильной позиции конца текста: «С такой чуткостью к ветрам у Заславского большое будущее при любой власти» (Литературная газета. 2016. № 14 (6548)). Очевидно, что и в данном случае собственно эстетическое впечатление обусловлено и ясностью транслируемых смыслов, и «прелестью новизны» предложенной речевой формы.

Иное дело – функционирование метафоры как стимула эстетического переживания в художественном тексте, где метафоры, при минимальных нарушениях речевой нормы могут становиться средством выражения художественной философии. У В. Распутина в рассказе «Видение» есть пейзажная зарисовка, смысловым центром которой становится глагол хороводиться, использованный в переносном значении: «Дали лежат в отчетливых и мягких границах; межи, опушки, гребни – все в разноцветном наряде и все хороводится, (курсив мой. – Н. Ц.) важничает, ступает грузной и осторожной поступью…»[177]177
  Распутин В. Г. Видение // Распутин В. Г. Дочь Ивана, мать Ивана: повесть, рассказы. Иркутск, 2005. С. 451.


[Закрыть].

Ключевой глагол в этом фрагменте пейзажа фиксирует основную, если не единственную форму существования природы (все хороводится); с его помощью воспроизводится принцип структурирования пространства (хороводятся и межи, опушки, гребни – опорные точки окружающей реальности); восстанавливается главный принцип организации земного времени (хороводом, в точном соблюдении установленных вечностью интервалов сменяют друг друга времена года, уплывают годы, месяцы, часы, дни и минуты – улетают осенние листья как знаки уходящего времени). Не обходит писатель и солярную символику хоровода – завершает пейзаж описанием солнца: тихого и слабого, с четким радужным ободом.

Глагол хороводится превращается в ядро многокомпонентного лексико-семантического поля, форматирование которого осуществляется В. Распутиным в соответствии со сложнейшим процессом восстановления в сознании персонажа глубоко архаичного восприятия реальности и видения жизни как бесконечной цепи неразрывных явлений, событий, каждому из которых свой черед, а черед этот устанавливается незыблемыми законами природы. Символом природы становится поздняя просветленная осень, крепко обнявшая весь расстилающийся[178]178
  Там же. С. 446.


[Закрыть] перед человеком мир. Так в художественном тексте метафора превращается в средство постижения онтологии бытия, запускает в сознании читателя мощнейший механизм самопознания, т. е. выполняет познавательную и преобразовательную функции. Эстетический потенциал слова-образа связан с идеальностью оживляемых представлений и поддерживается всеми компонентами контекста, даже интонационным рисунком повествования, напоминающим о гармонии музыкального, песенного сопровождения движения в хороводе, о благородстве и сдержанности, о спокойствии и смысловой насыщенности хороводов северных. Благодаря интонации текст обретает особую жизненную силу, провоцируя особый настрой, особое ощущение бытия, ощущение единства природного и социального, телесного и духовного. У В. Распутина в контексте художественного высказывания слово, изначально лишенное эстетической ценности, обретает эстетический смысл, способность доставлять читателю радость и давать ему новые возможности диалога с окружающей реальностью, открывая в изображаемой действительности новое, неизведанное.

И художник, и журналист использовали концептуальные метафоры, на которых фокусировалось внимание читателей, но в журналистском дискурсе метафора прагматично участвовала в процессе формирования идеологического смысла текста, была обращена к читательскому разуму, который отдает предпочтение ясному, четкому, логически выверенному высказыванию.

Следует сказать и о том, что метафорическое напряжение современного медийного текста снижается деградацией или упрощением транслируемых журналистикой смыслов и манипулятивными авторскими интенциями. Например, метафора позволяет творчески беспомощному автору спрятать или замаскировать свою беспомощность. Очевидные примеры такого рода легко обнаруживаются в создаваемых по медийным лекалам массовых текстах для поп-исполнителей. В такого типа шедеврах взгляд персонажа может пристально скользить по небу, сосны от янтарных слез утирает заботливый олень, образы высекаются на сердце ароматами гладиолусов и т. п. (Павел Жагун). При чтении невольно вспоминаются сетования А. Шопенгауэра по поводу «скрытой горькой нищеты мысли» и сомнения его в необходимости «изысканных условных и причудливых оборотов речи»[179]179
  Шопенгауэр А. О писательстве и о слоге. М., 2015. С. 41.


[Закрыть]. Журналисты аналогичные контексты создают не реже. Тот же театральный критик Г. Заславский на «Радио ФМ» к юбилею М. Плисецкой вещал: «Ее величие было в красоте движений, в том, как двигались ее руки, как будто ветви от дуновения ветра». Не нужно обладать мощным воображением или особым вкусом и опытом, чтобы понять абсурдность, нелепость сконструированного образа.

Принципиально важно понимать, на наш взгляд, что медиадискурс требует феноменологического подхода. Формирование этого подхода началось еще в Древней Греции, задолго до Баумгартена, давшего название науке «эстетике», с размышлений Сократа и Аристотеля, предложивших понимание эстетического «как совершенного в своем роде» (формула А. Ф. Лосева). Совершенного, т. е. не имеющего недостатков, обладающего законченностью, характеризующегося гармоничным соотношением содержания и формы, а главное – соответствующего определенному идеалу, многоуровневое представление о котором шлифовалось тысячелетиями. Реализация феноменологического подхода, на наш взгляд, требует выявления уровней и принципов эстетизации медиатекста как основной дискурсивной единицы, требует признания системности процесса эстетизации, его отчетливо выраженной когнитивной природы и понимания того, что совершенство медиатекста обеспечивается соответствием всех трех компонентов процесса текстопорождения определенным требованиям или ожиданиям.

Очевидно, что, во-первых, удовольствие от совершенного текста связано с его смысловой структурой, зависящей от событийно-фактологической основы и темы-идеи. Например, А. А. Габрелянов запустил создание сверхтекста в интернет-проекте Life.ru, задачу которого сформулировал вполне определенно: «Заполучить как продвинутых юзеров фейсбука, так и зрителей “России-2”»[180]180
  Сайт Life.ru. (Дата обращения: 24.01.2017.)


[Закрыть]. При реализации объявленной задачи ключевым элементом нового сюжета стал собирательный персонаж Зёма из Тамбова, который выступает в качестве эксперта размещаемых на сайте одновременно «Советов по использованию вагины в быту» и статей по современной философии. Обозначение смысловой доминанты в заголовке одного из тематических блоков, несмотря на его грамматически корректную форму, вряд ли вызовет удовольствие или будет способствовать гармонизации состояния адресата-интеллектуала с развитым языковым вкусом! Также трудно поверить, что критическое сознание адресата будет полностью нейтрализовано речевой формой созданного по идеальным лекалам политической пропаганды и ставшего хрестоматийным высказывания Даниэля Кон-Бендита, прозвучавшего, когда авиация НАТО бомбила Сербию: «Руки у нас в крови, но это нужно сделать, чтобы избавить мир от национализма/» Очарование неторопливо-вкрадчивой интонации и уникального тембра голоса В. Познера исчезает с того момента диалога с композитором Р. Щедриным, когда после многократных, бесконечно варьирующихся повторов становится очевидной сверхзадача журналиста, сведенная к банальному намерению: заставить одного из величайших современных композиторов каяться за советское прошлое.

Второй, авторский, уровень эстетического конструирования журналистского текста связан с речевой компетентностью адресанта, имеющей несколько специфических проявлений. Журналист, работающий с массовой аудиторией, обязан помнить о «красоте простоты» (выражение Н. Ф. Кошанского), которая, например, в определенном наборе информационных жанров может быть связана отнюдь не с элокутивностью, но с умением эффективно использовать слова в зафиксированных словарями значениях, соединять их друг с другом по законам грамматики, отсекать уводящие в сторону ассоциации. Не менее определенная обязанность связана с умением журналиста реализовать при создании медиатекста убежденность классической риторики в том, что целостность является «первопричиной его гармонии» (Протагор), а красота может заключаться в величине «всякой вещи» и порядке (Аристотель).

Наконец, регулятивную функцию в профессиональной речевой деятельности журналиста выполняет национальный речевой код – исторически сложившаяся и конвенционально обусловленная система лингвистических и паралингвистических знаков и правил, релевантных при трансляции и восприятии «ключевых идей» языковой картины мира[181]181
  Зализняк А. А., Левонтина И. Б., Шмелев А. Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира. М., 2005.


[Закрыть]. Основные элементы этой системы: национальный риторический идеал, предопределяющий основные принципы и особенности коммуникации; система топосов, транслирующих ключевые психоментальные характеристики этноса; речевые средства, используемые для характеристики хронотопа, для трансляции национальной аксиологии, выражающие национальную специфику художественной образности прецедентных феноменов, презентующих национальную культуру в синхронии и диахронии; речевой этикет, связанный с миросозерцанием народа; к этикетным же характеристикам устной формы речи можно отнести ее просодические особенности (громкость, темп, интонация, высота голоса, тембр); паравербальные коммуникативные средства: в устной форме коммуникации – жест, мимика, телодвижения; в письменной – средства креолизации текста[182]182
  См.: Дускаева Л. Р., Цветова Н. С. Стилистический облик многонационального периодического издания // Вести. С.-Петерб. гос. ун-та. Сер. 9: Филология. Востоковедение. 2013. Вып. 3. С. 253.


[Закрыть]

Прекрасно отдаем себе отчет в том, что провоцируем возражения профессионалов речи, живущих святой уверенностью в том, что эстетизация медиатекста прежде всего предполагает преодоление стандартизации речевой формы. Общеизвестны многочисленные утверждения филологов о том, что «все, что отличается от кодифицированных норм, воспринимается как эстетически маркированное» (И. А. Осовецкий). Мы ни в коем случае не являемся противником этой точки зрения. Всё так. В одном из лучших петербургских арт-изданий – газете «Мариинский театр» – часто публикуется замечательный профессионал речи И. Райскин. Его журналистский опыт – неоспоримое подтверждение данного тезиса. Лучшие, обращающие на себя внимание фрагменты его работ, эстетически значимые фрагменты, созданы с нарушением законов сочетаемости, с использованием языковой игры, построенной на основе лексической многозначности. Очевидные «игры» с речевыми нормами рождают ассоциации, которые заставляют работать читательское сознание, провоцируют диалог с рецензентом: плоские аллюзии; видеоряд тактично «аккомпанировал»; «мирная» половина оперы; те самые «советчики», которых так ненавидел Прокофьев…[183]183
  Мариинский театр. 2017. № 5. С. 2.


[Закрыть]. Также легко можно обнаружить примеры, в которых эстетическая значительность текстового фрагмента может приобретаться благодаря созданию «синтаксической напряженности» (выражение В. В. Виноградова). Например, значительность высказываний известного актера В. Вержбицкого в интервью газете «Культура» во многом определяется совершенством и смысловой насыщенностью использованных им синтаксических конструкций, которые обычно не рекомендуют использовать в аналитической журналистике: «Я против запретов и ограничений… Но то, что слова “концепт” и “проект” заменили настоящий спектакль, – печальное явление»[184]184
  Культура. 2016. № 4. С. 6.


[Закрыть].

Нарушение запрета дает возможность преодолеть монотонность речи, сформировать представление об индивидуальной речевой манере, об уровне речевой компетентности. Начальная констатация снимает возможность предъявления актуальных упреков. Многоточие деактуализирует размышления на эту тему. За знаком препинания – признание бессмысленности споров, любого развития диалога на эту тему, ибо все ясно. Размышления требуют нюансы, зафиксированные в следующем высказывании. Кавычки, использованные во втором предложении, указывают на ключевые слова дискурса, не просто представляющие контекст, но включенные в ту часть реплики, которая мотивирует позицию героя интервью.

Но как бы ни были убедительны примеры, они не дают исчерпывающего представления о речевой ситуации в массмедиа: требуются уточнения, знание нюансов, в которых зачастую проявляются феноменологические характеристики. Медиасфера – это та среда, в которой стремление к совершенству и свобода творчества не уничтожаются необходимостью оперировать разного типа шаблонами, над которой давным-давно иронизировал вместе с автором фельетона Б. Егоровым «Предвидение» Д. Н. Шмелев[185]185
  Шмелев Д. Н. Слово и образ. М., 1964.


[Закрыть]. Несмотря на оправданность иронии, даже такой высокий профессионал, как К. Разлогов в статье, посвященной Михаилу Вологову, «драматургу и бунтарю»[186]186
  Вержбицкий В. Михалков снимает кино в силу внутренней необходимости // Культура. 2016. 9-15 декабря. № 44. С. 6.


[Закрыть], достаточно активно использует привычные журналистские стереотипы и штампы: калейдоскоп мнений и впечатлений, проявление творческой энергии, болезненные проблемы, международная репутация вечного бунтаря и т. п. Нейтрализуется негативное впечатление от стереотипной речевой формы приемами и средствами для оживления «обветшалых метафор» (выражение Д. Н. Шмелева), т. е. творческим порывом, результат которого и обеспечивает привлекательность, притягательность речевой манеры критика. В рецензии, которая привлекла наше внимание, К. Разлогов включает крылатую фразу о «свинцовых мерзостях жизни», отсылающую читателя к горьковской эстетике, в антитезу (внимание к свинцовым мерзостям далеко не только русской жизни, а всемирного хаоса начала XXI века), которая уточняет предлагаемую критиком оценку: обновленное восприятие общеизвестной формулы способствует расширению транслируемых критиком смыслов и углублению воздействия.

На разных уровнях современного медийного дискурса для эстетизации или имитации эстетических качеств медиатекста используют разные элементы коммуникативного кода. Избирательность со всей очевидностью проявляется в приверженности современных медиа эстетике Просвещения, эпохе, убежденной в том, что из всех человеческих чувств зрение является «самым усладительным»[187]187
  Хогарт У. Анализ красоты. М., 2016.


[Закрыть]. Как следствие, современные медиа все чаще украшают текст, используя самые разнообразные средства его креолизации (деловая пресса – разноцветные, многофигурные графические изображения, глянцевая – например, фотографии Е. Рождественской). Предвыборные кампании показывают, как научились пиар-специалисты работать с визуальным компонентом структуры персонажа. Команда упоминавшегося А. Габрелянова пыталась привлечь адресата отсутствием проблемно-тематических ограничений, атакуя национальный риторический идеал. Когда мы говорим о регулировании такого рода приемов, мы думаем только о нейтрализации последствий их тиражирования, одним из которых является уничтожение их эстетического потенциала. Например, пять-семь лет назад даже качественная журналистика была поражена вирусом смерти: попытки эстетизации соответствующего топоса – один из ключевых признаков журналистики эпохи постмодерна. Для текстовой репрезентации эстетики смерти журналисты стали использовать Апокалипсис как концептуальную метафору, привлекающую читательское внимание звуковой формой обозначающего слова, его поэтической аурой и соотнесенностью с одним из самых таинственных текстов, известных человечеству, потому способную сформировать соответствующее лексико-семантическое поле. Диктор НТВ мог завершить новостной блок, в котором центральное место занимали сообщения о климатических метаморфозах, следующей сентенцией: «Ангелы на месте. Апокалипсис сегодня откладывается на потом» (НТВ). Или собрание «малой» прозы известного медийного провокатора Алексея Цветкова «ТУ для террористов» явно с рекламной целью предварялось эпиграфом из радиоперехвата: «До сих пор все мыслители только пытались изменить мир. Наша задача – уничтожить его»[188]188
  Цветков А. ТУ для террористов: рассказы. СПб., 2002. С. 5.


[Закрыть]. Но тиражирование метафоры рано или поздно пробуждает ментальные воспоминания, связанные с инстинктом самосохранения. Кто сегодня станет смотреть «600 секунд», если даже бывшему скандальному репортеру А. Невзорову будет предоставлена возможность реинкарнации этой телепередачи? Может ли стать массовым и постоянным прием возбуждения авторского интереса, который использовал создатель и активист гремевшей радикальными акциями группы «Война», предложивший в качестве программного лозунга «наш русский х… непобедим»? Видимо, уже можно констатировать наступление эпохи, когда кодовые вызовы активно используются автором маргинальным.

Третий уровень эстетизации связан, на наш взгляд, с тестированием медиатекста адресатом. Определяющее влияние на результаты этого тестирования оказывает речевая ситуация, «языковой вкус эпохи» (термин В. Костомарова), формирующийся под мощным давлением речевой моды. Правда, предписания речевой моды нигде и никем не фиксируются, разнотипные модные шаблоны большей частью утверждаются косвенно, хотя редакторы могут и прямо требовать от начинающих журналистов, например, использования существительного порядка в значении около, вызывающего, как сказал бы Б. А. Ларин, эстетически нестерпимые побочные ассоциации с официально-деловым стилем, но, с точки зрения редактора, как утверждают начинающие журналисты, символизирующего высокую и такую желанную для молодого специалиста принадлежность к профессиональному пространству.