Текст книги "Казанский альманах. Гранат"

– Повелитель, а как же мы?! Что же с нами будет?

– Следуйте в Сарайчик! – властно донёсся до него приказ из снежной дали.

Глава 17

Обессиленный караван двигался по замёрзшей степи десятый день. Они случайно наткнулись на стойбище мурзы Аббаса, где удалось передохнуть, запастись вяленым мясом и сыром. Мурза угощал в своей гостеприимной юрте дочь ногайского беклярибека и без конца сетовал:

– Нынешняя зима ожидается суровой. Наш улус, слава Аллаху, успел откочевать на пастбища к Аралу и к низовьям реки Сырдарьи. Осталось с десяток табунов, с ними отбуду и я, если нас не завалит снегами, а то потеряем коней. О-хо-хо, тяжёлые времена настали!

Широколицый и неповоротливый Аббас жмурился на ярко горевший огонь очага, жаловался, а сам хитро поглядывал на молчавшую ханум. «Хороша дочь у беклярибека Юсуфа, ох, хороша! Как только решился хан Сафа-Гирей оставить её одну, не проводил до Сарайчика в заботливые руки отца. Ханум, конечно, мангытских кровей, урождённая дочь степей, но как давно она покинула родной улус, сколько лет жила в изнеженной роскоши. Вот и сейчас морщит нос, когда едкий дым от кизяков достигает её ноздрей. Что и говорить, отвыкла госпожа от трудностей кочевой жизни!»

– До Сарайчика, где нынче зимует ваш отец, могущественный беклярибек Юсуф, да продлит Аллах его годы, дня три пути. А с вашим караваном, может, – и все четыре. Впереди стойбищ больше не встретите, слишком тяжёлая зима, все давно отбыли к тёплым пастбищам. Может быть, подождёте провожатых до Сарайчика? Что скажете, госпожа?

Сююмбика очнулась от своих дум, покачала головой.

– Благодарю вас, мурза, но чем быстрее мы доберёмся до Сарайчика, тем лучше для всех нас. Скоро придут снежные бури, и тогда уж в степи будет не до путешествий. Да и вам в такое время каждый лишний рот в тягость!

Мурза Аббас лишь развёл руками. Что тут скажешь? Не совсем, значит, забыла казанская госпожа кочевую жизнь, помнит и про бураны, и про трудные зимовки в степи, где каждая лепёшка из кизяка и проса на счету.

Наутро отдохнувшие казанцы распрощались с гостеприимным мурзой и отправились в путь. Сопровождать караван вызвались два табунщика. С тех пор как Сафа-Гирей покинул своих жён, ханум взяла на себя главенствующую роль. С коня она сходила только для ночёвок, когда плотным кольцом устанавливали кибитки и кошёвы, раскидывали внутри круга шатры и разжигали костры. Топливо, запасы которого они пополнили в последнем стойбище, приходилось расходовать экономно. Сююмбика видела, как женщины и дети страдают от холода. От всепроникающего мороза не спасало даже обилие шуб и меховых одеял.

В этот вечер она и сама чувствовала себя смертельно усталой и промёрзшей до костей. Ханум отдала необходимые распоряжения и забралась в шатёр, плотно захлопнув войлочный полог. Женщины, гревшие руки у очага, повернули головы. Их лица были измождены, щёки впали, а глаза горели голодным блеском. Равнодушные ко всему, они сидели у плюющегося едким дымом костра и ожидали, когда невольницы поднесут им еду. Ни одна из них и не подумала, чтобы подвинуться и дать ханум место у огня. Сююмбика без сил опустилась на корточки, привалилась к слабо колыхавшейся стенке шатра. Всё плыло перед глазами, мутило от горько-кислого привкуса желчи во рту. К Сююмбике подобралась Фируза-бика, протянула свою порцию лепёшки с сыром:

– Поешьте, ханум.

Сююмбика нашла в себе силы отказаться от предложенной пищи:

– Накорми сначала сына.

– Он уже поел. – Фируза присела рядом, машинально сунула в рот кусок лепёшки. – Когда же кончится эта дорога, ханум?

– Скоро. – Сююмбика не успела произнести утешающих слов, как все женщины вновь повернули к ней головы. Наложница-гречанка с большими красивыми глазами, которые сейчас казались бездонными ямами на похудевшем лице, капризно выкрикнула:

– Нам и в прошлый раз обещали, что уже рукой подать до ворот Сарайчика! Где же этот город?! Кругом одна степь и этот проклятый снег, мы все погибнем здесь!

В углу навзрыд заплакала другая наложница, закричал ребёнок, и словно ураган прошёлся по шатру – через мгновение повсюду царил вой, истеричные крики и слёзы.

– Замолчите! – Ханум поднялась во весь рост, со всего маху хлестнула по смазливому лицу гречанки. Та в испуге завернулась в покрывало, затаилась в углу. В шатёр уже вбегали евнухи, и Сююмбика, грозно оглядывая замерших женщин, строго произнесла: – Каждую, кто надумает говорить о том, что мы не доберёмся до Сарайчика, прикажу выбросить на мороз! Мы все в воле Всевышнего, молитесь ему, и уже завтра мы окажемся во дворце моего отца.

Женщины послушно затихли, лишь некоторые из них робко всхлипывали, поедая свои лепёшки с сыром. Прислужница поднесла еду и хмурившейся госпоже. Сююмбике не хотелось есть, но она через силу принялась жевать жёсткую и холодную лепёшку. Слабой она бы не смогла добраться до Сарайчика, а её сила была нужна всем этим людям, и ханум обязана была привести их в безопасное пристанище. Слёзы потекли сами собой, и Сююмбика порадовалась, что сидит не около костра, и женщины не видят её минутной слабости. Как ей не хватало надёжного мужского плеча, как хотелось чувствовать себя слабой и защищённой.

– Сафа, – еле слышно шептала она, – где же ты, Сафа?

А на следующий день случилось несчастье, которого никто не ожидал. С утра над степью нависло тяжёлое свинцовое небо, всё вокруг замерло, даже торчавшие из-под сугробов сухие стебли ковыля стояли не шелохнувшись. Снежная буря налетела неожиданно. Резкий ветер вихревыми порывами накидывался на возки и людей, припадавших к лошадиным гривам. Поднятая вверх колючая ледяная пыль залетала за воротник, горстями сыпалась в лицо, забивала рот и мешала говорить. Ханум, пытаясь перекричать буран, отдавала распоряжения. Кошёвы остановили, стали подгонять друг к другу. Впереди, в едва просматриваемой снежной мгле, метались всадники, они пытались справиться с взбесившимися лошадьми головной повозки. Сююмбика направила коня к ним, как вдруг из-под копыт скакуна метнулось в сторону гибкое серое тело. Волк! Жеребец испуганно всхрапнул, взметнулся на дыбы и понёс. Напрасно женщина пыталась поймать ускользавшие из рук поводья, конь мчался в снежную мглу и не обращал внимания ни на её крики, ни на всё более свирепеющую непогоду…

К вечеру вьюга стихла, словно вытряхнула всё содержимое небесного тюфяка, лишь отдельные мохнатые снежинки, подобно крупному пуху, продолжали лениво падать из посветлевшего, белёсого неба. В степном аиле, расположенном между невысокой сопкой и глубоким оврагом, шла своей неторопливой чередой обыденная жизнь. Переждав буран, люди выходили из своих жилищ, торопились по делам. Девушки вереницей спускались на дно оврага, где бил незамерзающий ключ. Самой младшей, смешливой Тойчи, скучно было ступать со всей осторожностью по скользкой тропке. Бросив под себя кожаный торсук, она с визгом съехала вниз. За ней с радостным лаем устремились собаки, запрыгали вокруг озорницы. Та, смеясь, отбивалась от них:

– Пошла, рыжая, пошла!

Девушки постарше, скрывая зависть, чопорно поджали губы, переглянулись:

– Тойчи совсем дитя, а поговаривают, к ней собрался свататься сам Багатур.

– Багатур к Тойчи? – Круглолицая Минсылу скривилась, словно отведала перекисшего айрана. – Кто поверит в эту ложь? Должно быть, сама Тойчи об этом и болтает.

Девушки согласно закивали головами:

– И то верно.

Что тут сказать, Багатур – завидный жених, первый джигит в улусе Ахтям-бека. А Тойчи такая неразумная, вот и сейчас повела себя как мальчишка-сорванец. Девушки боялись признаться, как хотелось бы и им скатиться вот так с горки, не опасаясь пересудов и строгих матерей. Но далеко им до Тойчи, она воспитанница самой Калды-бики, первой жены Ахтям-бека. Всё позволено приёмной дочери бека, захочет, и Багатур поклонится ей. Собаки попрыгали вокруг девушки и отправились прочь. Вскоре их лай послышался на краю оврага. Они окружили засыпанный снегом холмик и принялись остервенело брехать на него, а серебристый покров вдруг зашевелился, вскинулась вверх и упала обессиленная рука. Собаки зарычали, подобрались ближе. Любопытство девушек тут же переключилось с Тойчи на то, что привлекло внимание животных.

– Должно быть, нашли чью-то нору?

Минсылу потянула за рукав бешмета подругу:

– Пойдём, посмотрим.

Тойчи, заслышав о планах подружек, не пожелала остаться в стороне. Она бросила торсук, и первой проворно взбежала вверх по тропке.

– Я сама посмотрю.

Зимой в скучном стойбище любое происшествие развлечение, и девушки, позабыв про воду, отправились к загадочному холмику.

Глава 18

Выйдя из крытой белым войлоком юрты, бек взглянул на небо и кликнул нукера. Юркий узкоглазый воин подвёл осёдланного коня. Собаки лаяли, не переставая. Девушки уже подошли к ним, наклонились над холмиком, их испуганный вскрик услышали нукер и его господин. Они тревожно вскинули головы, а девушки с визгом бросились им навстречу:

– Ой-ой! Помоги нам Аллах, но там… Там человек!

На месте осталась лишь отважная Тойчи, она отгребала снег в сторону, отгоняла прочь собак. Уже стали видны очертания человеческой фигуры, укутанной в меха. Нукер подбежал вперёд, перевернул замёрзшего на спину, отёр с лица налипший снег. Словно мир разорвался в глазах подошедшего Ахтям-бека. Ещё мгновение назад важный и неторопливый, он поспешно бросился на колени, принялся ощупывать горячими пальцами холодное заледеневшее лицо:

– Сююмбика!

Женщина застонала, с трудом разлепила смёрзшиеся ресницы и взглянула на склонившихся над ней мужчин. Лицо одного сквозь пелену меркнувшего сознания показалось ей странно знакомым. Мурзабек подхватил её на руки, бегом понёс к жилищу, шепча как безумный:

– О! Всевышний вернул мне тебя, бесценное моё сокровище!

У юрты он опомнился, опустил свою ношу на землю, хватая пригоршнями мягкий снег, стал растирать лицо, руки. Женщина от резкой боли зашлась криком, а он, не слушая, всё тёр и тёр. Из юрты выскочила старшая жена Калды-бика, испуганно вглядывалась в мужа и принесённую им женщину:

– Мой господин, кто это?

Он коротко взглянул на бику:

– Готовь постель, бараньего жира и горячего отвара!

Она, привыкшая подчиняться беспрекословно, тут же исчезла за пологом. Нукер крутился около хозяина, предлагал свою помощь, но бек отвёл его руки, взглянул с мрачностью в плоское смуглое лицо:

– Никто не должен знать имени этой женщины. Забудь всё, что я говорил. Если разболтаешь, завтра собаки будут пожирать твой труп!

Нукер выпучил ничего не понимающие глаза, испуганно затряс головой:

– Как прикажете, господин. Я уже всё позабыл.

Мужчина поднял драгоценную ношу на руки, он, не отрываясь, глядел в глаза Сююмбики. Казанская ханум чувствовала себя в заоблачной дали, отрешённой от всего мира, она ничего не понимала, но мужчину, который нёс её, узнала. Запёкшиеся от крови губы едва шевельнулись:

– Ахтям-бек…

В юрте Калды-бика помешивала кипящий в котелке отвар. Запах трав плыл душистой волной и струёй устремлялся ввысь, в потолочное отверстие, куда уходил дым от очага. Насупившаяся Тойчи сидела в углу юрты. Она делала вид, что ей нет дела до бики и до всего происходящего вокруг. Девушка была обижена на ласковую и внимательную женщину, никогда Калды-бика не была с ней так сурова, не бранила и не отчитывала, как сегодня. А всё из-за женщины, найденной на краю оврага. Эта загадочная незнакомка будоражила воображение Тойчи. Любопытство её не знало предела, но все расспросы остались без ответа. Девушка попыталась пробраться за запретный полог, где хозяин стойбища укрыл свою находку, но бика налетела на неё, оттаскала за косы, и повелела носа не высовывать из угла. Госпожа сердилась до сих пор, Тойчи это видела по нахмуренным складкам на смуглом лбу и сурово сжатым губам. Но сейчас, подметила воспитанница, бика сердилась не на неё, а на супруга, до сих пор не появившегося из-за полога, за которым лежала в забытьи женщина. «Кто она такая?» – мучилась догадками Тойчи. Она явственно слышала имя, которое произнёс господин, – «Сююмбика». Кем могла быть эта хатун, явившаяся из снегов степи, кем она приходилась суровому Ахтям-беку? Сидя в своём углу, Тойчи клялась, что она будет не она, если не узнает этой тайны. У очага госпожа принялась наливать отвар в чашу, но по неосторожности обожглась и выронила сосуд. Тойчи бросилась на помощь, с преувеличенной услужливостью заглянула в наполненные слезами глаза бики:

– Я вам помогу.

Доброе сердце женщины, нуждавшееся в поддержке и ласке, тут же оттаяло. Калды-бика погладила воспитанницу по спине:

– Помоги, моя хорошая, и не сердись на меня. Тяжело мне, ох, как тяжело.

Бика отвернула широкий рукав кулмэка, разглядывая обожжённую ладонь.

– И зачем она явилась? – еле слышно шептала женщина. – Что ей нужно от моего несчастного мужа?

Шёпот Калды-бики не остался без внимания, глаза Тойчи округлились, и даже приоткрылся рот. Она уже хотела спросить у приёмной матери, кто же эта женщина, да вовремя вспомнила о недавней нахлобучке. Нет уж, лучше она благоразумно промолчит. Девушка наполнила чашу отваром и со всей кротостью произнесла:

– Я отнесу, бика.

– И не думай! – В голосе женщины опять зазвучали строгие нотки. – Отнесу сама.

Госпожа отогнула занавесь и проникла в отгороженную комнату, а за ней, как тень, метнулась Тойчи. Девушка приникла к щели, она вся горела от возбуждения и любопытства, и рисковала быть вновь оттасканной за косы за увиденное ею. Грозный степной князь стоял на коленях перед ложем, а та, чужая, покоилась на шкурах, отвернув лицо к войлочной стене. Но Ахтям-бек словно не видел этого равнодушия, он страстно приникал к ладоням женщины, целовал и ласкал её руки.

– Пери моя. Любимая, – шептал бек. – Вся моя жизнь ради тебя, всё существование бессмертной души готов сложить к твоим ногам. Лишь попроси, хоть раз взгляни благосклонно. Хочешь, стану твоим мечом, твоей стрелой, рабом!

– Мой муж, – голос Калды-бики дрогнул. – Я принесла отвар, как вы просили.

Бек вскочил на ноги, нахмурившись, взглянул на старшую жену:

– Дай чашу, я сам напою её.

– Позвольте мне поухаживать за госпожой, – молящими глазами заглядывая в неприступное лицо мужа, попросила Калды-бика. – Где это видано, чтобы за женщиной ухаживал мужчина? Ей нужны женская рука и забота.

– Уйди прочь! – Ахтям-бек вырвал чашу из рук супруги.

С заботой ревнивца, оберегавшего своё сокровище, он вновь опустился на колени. Теперь его движения сделались ласковыми и осторожными, мужчина повернул голову больной и поднёс чашу к её потрескавшимся губам:

– Испейте, ханум, в этих травах вся сила степи. Вот увидите, они принесут вам облегчение.

Измученный стон сорвался с губ женщины, но она всё же отпила глоток, потом другой. Бика печально покачала головой и вышла, плотно задёрнув занавес. С подозрением взглянула она на непоседливую Тойчи, та как ни в чём не бывало помешивала отвар.

– Оставь котёл в покое, – проворчала госпожа. – Сходи лучше за водой, она может понадобиться.

Глава 19

Ахтям-бек не выходил из юрты своей старшей жены Калды-бики. Он был хмур и задумчив, нетронутой стояла рядом расписная пиала с остывшим шербетом. Из тёмного угла бика тревожными глазами следила за мужем, так любящая мать ищет в лице заскучавшего сына причину его тоски. Калды-бика ещё не стара; пятнадцать лет прошло, как переступила она порог этой юрты. Тогда её супруг, потомок некогда знатного и богатого мангытского рода, едва смог заплатить её отцу калым. Ахтям-беку в наследство достались бедные кибитки да оборванные рабы-табунщики. Сколько лет бился он, пытался победить позорную нищету. Последние годы бек жил в Хаджитархане, прославился там как лучший из военачальников степного хана. В Хаджитархане его звали «Барсом», и Ахтям-бек оправдывал имя, данное ему. Бика могла гордиться своим мужем, отважный «Барс» в бесчисленных набегах добыл богатство, наполнил умирающий улус людьми. Он вернулся в ногайские степи недавно и принялся налаживать жизнь на родных кочевьях. Беку нужен был наследник, а их единственный сын родился больным, так ни разу и не встал на ноги. Женщина не осуждала мужа, когда он пожелал привести новую жену, а следом другую. Больше всех знала она о безнадёжной любви мужа к дочери Юсуфа – Сююмбике. Из-за неё бежал когда-то бек в Хаджитархан, из-за неё ждал последствий страшного гнева беклярибека. Но буря не разразилась, Юсуф так ничего и не узнал о попытке дерзкого похищения его дочери. А бек, одержимый своей любовью, всё играл с судьбой. Он взял жён из рода Юсуфа, словно искал в этих девушках черты любимой женщины. Но красивые и молодые жёны не только не продлили род господина, но и не смогли излечить мужчину от любовной лихорадки. А вот любое упоминание о Сююмбике вводило Ахтям-бека в неистовство. Что задумал Всевышний, когда бросил казанскую ханум в снега их аила, Калды-бика не знала, но молилась образумить мужа, вернуть ему душевный покой.

Женщина с тревогой глядела на полог, за которым укрывалась Сююмбика. «Откуда ты явилась, дочь Юсуфа? – покачиваясь, думала Калды-бика. – Зачем пришла терзать его сердце? Как же мне помочь ему – мужчине, в котором жизнь моя?» Мысли прервались внезапно, озарённая догадкой женщина даже подскочила и выронила шитьё. Она подумала, как ей выйти из юрты, не привлекая внимание мужа, повозилась в углу и произнесла, не глядя в сторону бека:

– Пойду посмотрю, куда делась эта непоседа Тойчи. Велю принести воды.

Муж так и продолжал сидеть неподвижно, и бика беспрепятственно выбралась из юрты. Белый снег ослепил её, уже давно не покидавшую тёмного жилища. Она постояла, прижав обеими руками стучавшее от волнения сердце, и заторопилась на окраину стойбища. В одной из бедных кибиток, скученно стоявших у оврага, проживал её дальний сородич Сарман. К нему и постучалась хозяйка стойбища. Сарман встретил хатун с удивлением, он провёл гостью на почётное место, не переставая рассыпаться в любезных словах. Его жена засуетилась, подкинула кизяк в огонь.

– Скоро будут готовы лепёшки, госпожа, – говорила женщина. – А пока принесу айрана. Сарман недавно вернулся из табуна, привёз кислого молока, славный айран получился.

Но бика, всегда соблюдавшая законы гостеприимства, на этот раз не удостоила вниманием жену родича. Она с волнением взглянула на Сармана:

– Мне нужен Багатур, где он?

Табунщик встревоженно переглянулся с женой. Все знали, что бика желала соединить в браке их сына и свою воспитанницу Тойчи. Но отчего сейчас госпожа так странно ведёт себя? Уж не опозорил ли чем себя Багатур? Сарман кивнул жене:

– Погляди, должно быть, сын занят с жеребцом бека, кормит его. Вы же знаете, уважаемая бика, – заискивающе обратился к госпоже табунщик, – Ахтям-бек доверяет своего коня только Багатуру.

– Да, да. – Калды-бика потрясла головой, но, казалось, не понимала, о чём идёт речь. Она чувствовала, как огонь охватывает её, всё плясало перед глазами: угодливое лицо Сармана и его маленькая сморщенная жена, торопливо накидывающая на плечи бешмет. А после, как в тумане, она увидела Багатура, явившегося перед ней. Бика обхватила плечи руками, пыталась унять невыносимую дрожь.

– Оставьте нас одних, – попросила она Сармана с женой.

Как только родичи покинули юрту, женщина обратилась к джигиту:

– Возьмёшь коня, Багатур, лучшего коня, и скачи в Сарайчик. Сообщишь великому беклярибеку, что его дочь нашлась, что она в нашем аиле. Но не говори ничего лишнего, Багатур, больше ни слова, мой мальчик.

Бика отправилась сама выбирать коня и проводила джигита в путь. Не отрываясь, глядела она, как по заснеженной равнине летел жеребец Багатура.

– Всё скажи, сынок, – шептала женщина, – только доберись до Сарайчика. И тогда мой муж будет спасён.

Сююмбика очнулась после долгого забытья. Взгляд её бродил по закопчённым стенам юрты, которые местами прикрывал ковёр или шкуры. В углу, потрескивая, горел очаг, дарил ровное приятное тепло. Женщина попыталась встать, но от слабости нестерпимо закружилась голова. С мучительным стоном она откинулась назад на одеяло из заячьих шкурок. Её услышали, и в юрту, нагнув голову, вступил мужчина.

– Значит, это было не видение? – прошептала ханум. – Вы спасли меня, Ахтям-бек.

Губы женщины дрогнули в слабой улыбке, она разглядывала замершего перед ней бека. Казалось, он совсем не изменился с тех пор, как Сююмбика видела его в последний раз: тот же могучий разворот плеч, мужественное лицо, окаймлённое чёрной бородкой. Ахтям-бек опустился на колени перед постелью госпожи и склонил голову:

– Вы можете казнить или миловать меня, ханум, но ни одна душа во всём мире не знает, что вы находитесь у меня. А мне так мало нужно, госпожа. Позвольте стать рабом у ваших ног, только прикажите, и я сделаю для вас невозможное!

Сююмбика молчала. Негромко потрескивал огонь в очаге, а она вдруг протянула руку, коснулась груди мужчины. Её пальцы пробежали по атласной оторочке казакина. Ахтям-бек замер, поражённый нежданной лаской, казалось, шелохнись он – и кончится волшебное мгновение. Но волшебство кончилось от её слов, бесповоротных, не оставляющих надежды:

– Не ты моя судьба, Ахтям-бек. В этом мире мы никогда не сможем быть вместе. Я часто вспоминала тебя там, в Казани, когда была замужем за Джан-Али. Я была очень несчастна, но то была моя судьба, и никто не в силах изменить её, никто, кроме Всевышнего!

Он вскинул голову, сквозь стиснутые зубы проговорил упрямо:

– Но Всевышний привёл тебя ко мне, Сююмбика!

Она покачала головой:

– Нет, Аллах лишь милостиво позволил нам проститься.

Тело бека охватила дрожь, голова опустилась, и ханум отвернулась к стене не в силах видеть, как затряслась в беззвучных рыданиях спина крепкого отважного мужчины.

А за войлочной стеной юрты уже слышался топот многочисленных копыт, раздались резкие громкие голоса. Следом зазвенело вынимаемое из ножен оружие, гневно закричали нукеры, не пропуская кого-то. Ахтям-бек поднялся на ноги, сильные руки сжали рукоятку висевшего на поясе кинжала, он решительно распахнул полог, готовый защищать любимую. Но его остановил тихий голос Сююмбики:

– Ты не сделаешь эту глупость, Ахтям-бек, подумай о своих людях, о стойбище. Твой род, бек, взывает к твоему разуму!

А в жилище, отбиваясь от охраны, уже входили ногайские воины. Сотник беклярибека поклонился хозяину аила:

– Просим прощения за то, что нарушили ваш покой, Ахтям-бек, но по велению беклярибека Юсуфа мы разыскиваем дочь господина. Сююмбика-ханум пропала несколько дней назад в степи. Нам сообщили, что вы нашли женщину… – Воин не договорил, пробравшийся следом за ним тучный человек в нелепо сидевшей на нём долгополой овчинной шубе, громко возопил:

– Ханум! Моя любимая госпожа, слава Аллаху, вы живы!

И чувствительный Джафар-ага, мешая слёзы со смехом, бросился в ноги Сююмбике.

Глава 20

Уже десятый день Сафа-Гирей находился в Хаджитархане у хана Абдур-Рахмана. Гостеприимный повелитель встретил казанского изгнанника с распростёртыми объятиями. Он участливо выслушал рассказ о бунте черни и предательстве казанских вельмож. Просьбе Сафа-Гирея оказать военную помощь не отказал, но попросил подождать, пока его гонцы соберут степных удальцов.

– А вы, дорогой брат, погостите в Хаджитархане, – сказал Абдур-Рахман. Он окинул взглядом город, раскинувшийся под окнами дворца, обвёл его щедрой рукой: – Здесь всё ваше, Сафа.

Но, несмотря на гостеприимство Абдур-Рахмана и его щедрые посулы, казанский хан оставался невесел. Тяжкие думы скручивали угрюмую складку на лбу Сафа-Гирея, ввергали в пучину сомнений и страхов: «А если не вернуть уже трона, не увидеть более Казани, как взглянуть тогда в глаза Сююмбики, как осмелиться прибыть ко двору Юсуфа?»

Стремясь развеселить гостя, хан затеял игрища. Весь день на заснеженной равнине, похваляясь удалью, соревновались воины. Джигитовка, скачки, стрельба из лука, метание копья – во всём преуспел крымец Кучук. Полученную награду – драгоценную саблю из рук самого хана Абдур-Рахмана – преподнёс с поклоном Сафа-Гирею:

– Примите, повелитель, от верного вашего воина свидетельство силы, удали и ловкости. Пусть от вашей гвардии осталась лишь горстка, но брось эту горстку, как зерно, в плодородную почву, и взрастёт войско! Направьте воинов в битву жаркую, и сложим мы Казань к вашим ногам. А сабля эта пусть срубит головы врагов и недругов, устроивших измену за спиной своего повелителя!

У Сафа-Гирея сверкнули глаза, дух, утерявший свою воинственность, воспарил. Он принял клинок из рук Кучука, вскинул над головой, сжимая в ладонях:

– Клянусь, предатели поплатятся! А кто пойдёт за мной – оденутся в бархат и шелка, взлетят соколами над стаей ворон, станут выше мурз и беков!

Крымцы закричали первыми:

– Мы с тобой, великий хан! Вперёд, на Казань!

За ними подхватили клич и хаджитарханцы.

Вскоре хан Сафа прощался с Абдур-Рахманом. Степная вольница в две тысячи человек ожидала его за воротами города. Крепко обнявшись с повелителем Хаджитархана, Сафа-Гирей промолвил:

– Я никогда не забуду тебя, мой брат!

Хаджитарханец хитро прищурился:

– И мои беи бывают строптивы. Если настанет черёд Абдур-Рахмана покинуть свой удел, я буду надеяться на тебя, Сафа-Гирей.

– Клянусь священным именем предков, мои воины станут твоими!

Казань открылась взору на исходе зимы. Город, утопавший в снегу, высился непреодолимой твердыней. Разумом изгнанный хан понимал: две тысячи всадников несерьёзная угроза для такой неприступной крепости, какой была Казань. Но надежда тлела незатухающим огоньком. Крепко надеялся Сафа-Гирей на оставшихся в столице верных людей. Хаджитарханцы раскинулись на берегу привольным станом, хозяевами разъезжали вдоль Казань-су, поглядывали на горожан, скопившихся на стенах. Сафа-Гирей медлил; каждый день с замиранием сердца он ожидал, что распахнутся древние, обитые железом ворота, и казанцы, смирившись, выйдут поклониться своему повелителю. Но время шло, а чуда не происходило. От слободских жителей, захваченных в плен и допрошенных с пристрастием, стало известно, что столица жила без правителя. Во главе ханства стояли сеид Беюрган и эмиры Кадыш с Чура-Нарыком. Перехваченный гонец сообщил, что в Москву отправился шейх Гамет за ханом, назначенным великим князем править Казанской землёй. Разъярённый Гирей изрубил пленного гонца саблей, дарованной Кучуком.

– Предатели! Они готовы встать на колени перед урусами, но не впускают в город меня!

А дни шли, текло неумолимое время, прибавлявшее к неудачам хана Сафы новые напасти. Хаджитарханцы пограбили и пожгли все окрестности и начали выражать явное недовольство своим бессмысленным стоянием под Казанью. Он слышал их ропот повсюду:

– Разве можно взять такую крепость без пушек?

– Кто обещал одеть нас в шелка и бархат? Сегодня нам пришлось хлебать просяную похлёбку, так недолго и ноги протянуть.

– Скоро весна, потекут дороги, и мы застрянем здесь надолго.

Пришлось и хану Гирею признать свою неудачу и отступить прочь от Казани. Путь его лежал в Ногайскую степь. Но к землям Мангытского юрта вели городки и аулы ханства, и хаджитарханцы, стремясь наверстать упущенное, грабили и жгли всё вокруг. Сафа-Гирей не вмешивался. Воины должны были получить свою долю, да и проучить строптивых казанцев не мешало.

Степь встретила отверженного хана внезапно наступившей весной. Но пробуждение природы не возвышало, каждый шаг к Сарайчику давался Сафа-Гирею с трудом. Страдала его гордость и самолюбие. Если бы он мог повернуть назад и не встречаться со своенравным беклярибеком. Но в Сарайчике жила Сююмбика, а женщина эта манила его к себе сильней непокорной Казани. Ждёт ли она его, простила ли неудачи и промахи мужу, которому всегда клялась в любви? «Если Сарайчик примет меня неласково, заберу жён и детей и отправлюсь к дяде Сагибу в Крым. Родная земля дала мне жизнь, она же даст силы, и я овладею ханством, вышедшим из-под моей руки!» Сафа-Гирей твердил это как заповедь, как заученную молитву. Но таил надежду, что всё обойдётся, и Юсуф примет зятя с благосклонностью.

А Казань в эти дни подписывала клятвы верности новому хану. Великий князь московский дал в повелители изгнанного когда-то Шах-Али. Избраннику минуло сорок лет, но со времён юности касимовец мало изменился. Стал он ещё уродливей, обрюзг и напоминал расплывшегося евнуха. Такой повелитель не шёл ни в какое сравнение с красавцем Сафа-Гиреем, но он был залогом мира с русским правительством, и Казань с нетерпением ожидала его.

Шах-Али получил благую весть ранней весной. Хан опустился на молитвенный коврик и обратился в сторону Кыбла. Он долго и усердно молился. Долгие двадцать пять лет шёл Шах-Али к этой цели, с тех пор, как разгневанные казанцы его, ещё совсем юного, изгнали из ханства, все мечты касимовца были о возвращении. Он обманывался сладкими посулами и обещаниями московских князей, но призрачная Казань, которую он жаждал заполучить, как прекрасную невесту, уплывала из его рук, а видение рассеивалось подобно дымке. Шах-Али принимался плести нити заговоров: то вёл тайные переговоры с Казанью, то с Ногаями. Однажды вина его открылась, и великий князь повелел под конвоем сослать заговорщика на Белоозеро…

Конница неспешно двигалась по бесконечным дорогам казанских земель. Шах-Али покачивался в седле впереди, не хотелось лишний раз видеться с князьями Палецким и Бельским. Опасаясь за свою жизнь и дальнейшую судьбу, хан и по сей день заискивал перед вельможами московского двора. Но как он всех их ненавидел! Эта ненависть возвращала его назад, в страшные события, которым минуло более десяти лет. Вслед за ссылкой Шах-Али последовали аресты близких и верных людей в Касимове. Десятки эмиров, мурз и огланов вместе с семьями оказались в страшных подземельях Твери, Пскова, Новгорода, Орешка и Карелы. В Пскове после пыток палачи удушили семьдесят три человека. Участь жён погибших едва ли была легче. В страшные морозы их погнали к прорубям, где подвергли насильному крещению, сам владыка Великого Новгорода и Пскова Макарий властвовал над этим. Обезумевших татарок тут же у реки раздавали в жёны православным – ратникам, ремесленникам, заезжим молодцам – каждому, кто тянул руку к вдовам беков и мурз. Три года в горе и страхе провел Шах-Али на Белоозере, не раз видел он во снах, как к нему врываются убийцы. Но наяву смерть настигла брата Джан-Али, которого Шах-Али считал счастливцем, обласканным судьбой. Тогда Елена Глинская, правящая в те годы Москвой от имени малолетнего князя Ивана, вспомнила о Шах-Али. Призвала из ссылки в великокняжеский терем, посулила трон казанский, но прилетели вести нежданные, что воцарился в городе желанном крымец Сафа-Гирей, и отступил Шах-Али. Ещё долгие десять лет он ожидал, и мучительное ожидание оканчивалось здесь, на раскисающих под весенним солнцем дорогах Казанского ханства. Ещё день, и он въедет в столицу правителем, и гордые казанцы вновь поклонятся ему.