Текст книги "Казанский альманах. Гранат"

Анна Иосифовна стояла в дверях старой, проданной Лизой квартиры, и смотрела на неё – не то с жалостью не то с неудовольствием. Дед сидел на своём любимом месте, в кресле возле окна, возился с наганом, вертел его в руках, не глядя на внучку.

Ни он, ни она не произнесли ни слова, но Лизе показалось, будто они хотят что-то сказать. Проснувшись, она пыталась сообразить, что именно, но у неё ничего не вышло.

На работе выяснилось, что Лиза позавчера заказала полироль для мебели вместо геля для чистки унитазов. Перепутала. И теперь полироли столько, что ею уже вполне можно торговать, а вот отскребать белые чаши оказалось нечем.

– Лиз, как так вышло? – недовольно нахмурилась администратор Венера. – Ты очень странная в последнее время. Случилось что-то? Не заболела?

Коллеги замечали неладное в поведении Лизы. И поскольку сама она не спешила прояснить ситуацию, мнения разделились: одни полагали, что Лизу бросил недавний кавалер, другие – что женщина чем-то больна. Уборщица Раиса решительно настаивала на онкологии.

Так что, несмотря на досаду, Венера замерла в ожидании.

Участие в её голосе внезапно прорвало заградительный барьер, и Лиза, обычно не склонная откровенничать, разрыдалась и сквозь слёзы пожаловалась на соседей. «И только?» – хотела сказать разочарованная таким прозаическим исходом дела Венера, но смолчала. А потом дала ценный совет – сходить к участковому.

Надо же, как всё просто, счастливо размышляла Лиза, шагая вечером к пункту полиции, который располагался в соседнем доме. И как она сама не додумалась? Куда же ещё обращаться человеку в её положении, как не туда? В полиции обязательно должны помочь, сделать строгое внушение буянам.

– От меня-то вы чего хотите, голубушка? – ласково спросил Лизу участковый, улыбаясь смущённой, извиняющейся улыбкой человека, у которого в неподходящее время громко заурчало в животе.

Полицейский был моложе Лизы лет на двадцать, но обращался к ней снисходительно, именуя дурацким словом, которое устарело, когда он ещё и не родился.

– Чтобы вы сходили к ним, поговорили. Повлияли как-то.

– Так ведь они ничего противоправного не делают, голубушка, – развёл руками участковый. Был он длинный и худой, как полвесла, за столом сидел, сложившись пополам, и ноги его торчали, почти доставая до Лизиного стула.

– Но как же так – ничего? – изумилась Лиза. – Ведь они мне спать не дают, мешают! Шумят…

– А может, это не они шумят, а у вас уши слишком чувствительные? Люди, как я понимаю, немолодые, компании для распития спиртных напитков у них не собираются. Музыка на всю мощь не орёт. Другие соседи на них не жалуются.

– Так им не слышно ничего! – принялась объяснять Лиза. – Квартиры у нас угловые, сбоку соседи только с одной стороны, а там прихожая, санузел. Сверху над ними нет никого – последний этаж. Только я…

– Вот, голубушка! – участковый поднял указующий перст. – Это верно замечено – только вы! Кто докажет, что они в самом деле делают всё, что вы тут наговорили? Да и что такого особенного делают? Ну, мы же с вами взрослые люди! Хоть сами себя-то слышите? «Стучат ногами по полу», «с грохотом раскладывают диван», «громко говорят»…

Дав Лизе от ворот поворот, участковый, тем не менее, оказался человеком обязательным, и в ответ на поступившую жалобу нанёс визит Доре и Петру. Но лучше бы не наносил, потому что стало только хуже.

Супруги, разумеется, скроили удивлённые мины и принялись всё отрицать. А весь дом, в котором Пётр и Дора прожили много лет, а Лиза – несколько месяцев, узнал, что она женщина непорядочная, склочная, без царя в голове, да вдобавок ещё и на чужих мужей заглядывается.

Лиза не могла выйти из подъезда, чтобы не натолкнуться на чей-нибудь укоризненный, любопытствующий, неприязненный взгляд. Всем подряд объяснять ситуацию не имело смысла, и она спешила проскользнуть мимо, отчего жильцы укреплялись в мысли, что Дора говорит правду, и Лиза виновата во всех жутких прегрешениях против добрососедства.

Иногда Лиза думала вступить в борьбу: тоже начать включать громко телевизор, или даже купить пианино – она умела играть. Но вовремя поняла, что это будут слышать жильцы третьего этажа, и её репутация, от которой и без того оставались одни лохмотья, будет разорвана окончательно.

Наступил октябрь, и как-то сразу сильно похолодало, зарядили дожди. Ветер с размаху, яростно швырял в окно пригоршни воды, словно кирпичи, и Лиза вяло думала, что стекло может не выдержать. Однако выдерживало, конечно.

Однажды Лиза увидела на улице Эльмиру – риелтора, которая советовала ей купить совсем другую квартиру, ту, где не было балкона. Женщина не заметила Лизы, и та юркнула в первый попавшийся магазин, чтобы не встречаться с ней. Сердце жгло: она боялась, что Эльмира поинтересуется, как ей живётся на новом месте, и по опрокинутому, несчастному Лизиному лицу поймёт – как, и станет смеяться над ней. А если посочувствует, так ещё хуже: тут недолго и расплакаться от стыда, сознания непоправимой ошибки и собственной глупости.

На работе всё валилось из рук. Дом Лиза запустила: ей больше не хотелось намывать окна и драить полы, как раньше. Мебель постепенно покрывалась пылью, из холодильника неприятно пахло.

Растения давным-давно засохли и пожелтели, и теперь из серой сухой земли торчали жалкие, понурые стебельки и палочки. С цветочных ящиков потихоньку облезала краска, в нескольких местах отвалились ракушки и нарядные разноцветные камушки.

Не защищённое занавеской окно притягивало взгляд: Лиза глядела вниз, во двор, и ей казалось, что смотрит она не с балкона, а из окна одиночной камеры.

Всё день за днём умирало – и балкон, и вся квартира, и Лиза.

Она купила успокоительные таблетки и глотала их горстями, однако спала так же плохо. Издевательства над ней продолжались, и ждать, что Доре и Петру это надоест, не приходилось. Один раз Лиза встретила соседку одну на лестнице и спросила, глядя ей прямо в глаза:

– Зачем вы меня мучаете? Что я вам сделала?

Та не стала отрицать, не пожала плечами, не покрутила пальцем у виска – мол, с ума сошла, о чём это ты?!

– Терпеть таких не могу, – выплюнула Дора, – тихушниц. Интеллигентка! – Это было произнесено, как ругательство. – Вышныривают, вынюхивают, а потом стучат.

Она была убеждена в своей правоте и, толкнув худенькую Лизу мощным каменным боком, прошла дальше.

Даже если наверху было тихо, даже если Лиза не слышала соседей, сама включая телевизор, ей всё равно было не по себе. Тягостное чувство не оставляло ни на секунду, душа была не на месте. Вот-вот могло случиться что-то нехорошее, и бедняга втягивала голову в плечи, ожидая оплеухи.

«Вот и всё», – подумала она однажды, и мысль эта теперь не покидала её голову. Что – «всё»? Лиза и сама не знала, но была в этой фразе та окончательность, та безнадёжность, что лежала на сердце давящей тяжестью, не позволяя дышать.

Двадцатого октября ей вновь приснился дедушка. На этот раз он был один, сидел на том же месте и смотрел на Лизу.

– Неправильно это, – проговорил он и прибавил строго: – Нельзя терпеть такого безобразия, Лисёнок!

Голос прозвучал, но движения губ она не заметила. В ту же секунду дедушка схватил чашку, которая стояла перед ним на столе, и с размаху ударил об пол.

Резко громыхнуло, и Лиза открыла глаза. Оказывается, она каким-то чудом умудрилась заснуть: на часах – десять пятьдесят. Разбудила её не брошенная дедом чашка, а назойливый стук над головой.

Молотком колотили по полу: возможно, Пётр приколачивал плинтус. Тум-тум-тум-тум – через одинаковые промежутки времени, с монотонной тупой равномерностью. Лизе казалось, что ей в голову вбивают огромные гвозди. Хотелось заткнуть уши, но она понимала, что это не поможет.

Лиза откинула одеяло, села, поднялась на ноги – и всё это время ей казалось, что она наблюдает за своими действиями со стороны. Это была она и не она. Быть может, настоящая Лиза осталась спать, продолжая видеть во сне умершего дедушку.

Она повернула голову в сторону балкона. Того самого, который ей грезился, который Лиза с такой любовью обживала, подгоняя под свою мечту.

– Неправильно это. Нельзя такое терпеть… – задумчиво произнесла она, повторяя чьи-то, недавно сказанные слова.

Только чьи? Вспомнить не удавалось, и Лиза оставила попытки. Вместо этого, действуя почти механически, как заводная игрушка, подошла к шкафу, открыла дверцу и достала то, что лежало на третьей полке сверху, спрятанное от посторонних глаз и, как обычно, завёрнутое в мягкую тряпицу.

Поднимаясь по лестнице некоторое время спустя, она чувствовала в руке успокаивающую тяжесть и думала – вскользь, мимолётом – что прежде лишь дважды держала в руках эту замечательную вещь. В первый раз, когда забирала из проданной квартиры и укладывала в одну из коробок, второй – когда доставала из коробки и помещала на полку.

Сработает – нет? Она понятия не имела.

А впрочем… Надо только поднять руку, навести в нужную сторону. Это как раз не составит никакого труда, ведь объект будет так внушителен, что промахнуться невозможно, подумалось Лизе, и она хихикнула, как маленькая девочка. После останется взвести курок, потянуть изо всех сил спусковой крючок и…

«Бум!» – прокатится по всему подъезду.

«Вот и будет им «бум» на их «тум-тум-тум!» – ещё одна забавная мысль. Подходя к двери Петра и Доры, Лиза заулыбалась.

Чуть раньше, у себя в квартире, она увидела, что в барабане, утопленные в свои ячейки-гнёздышки, сидят два патрона. Точно два – надо же! Больше-то и не нужно. Лиза покрутила барабан, как показывал дедушка, чтобы подкатить патроны к стволу.

Должно сработать, а как же? Дедушка ведь следил за наганом, ухаживал, он всегда всё делал, как следует.

Но ведь дед давно умер…

Лиза нахмурила брови, силясь припомнить, когда же именно это случилось. В прошлом году? Или раньше? Нет-нет, что за ерунда! Она, вроде бы, видела дедушку совсем недавно, и он сказал ей что-то очень важное!..

Разумеется, так и было. Именно поэтому она и идёт сейчас наверх.

Последняя ступенька осталась позади, и Лиза чётким солдатским шагом подошла к знакомой двери – бордовой, деревянной, с хищно поблескивающими замками.

Свободной рукой пригладила волосы, расправила складки на ночной рубашке. «А халат-то и забыла!» – спохватилась Лиза. Неприлично появляться на людях в таком виде, но не возвращаться же обратно, когда ты уже пришла и стоишь на пороге!

Ни о чём более не раздумывая, Лиза потянулась вперёд, вдавила вглубь кнопку звонка и услыхала знакомую трель.

За дверью раздались шаги.

Вера Арямнова.
А для поэтов в мире счастья нет…
Новые стихи

«Нет на лбу моём ни морщинки…»

Удержи голос твой от рыданий,

а глаза твои – от слёз…

Иеремия 31:16–17

* * *

 
Нет на лбу моём ни морщинки.
И теплы все мои тропинки.
И рука не отпустит весло.
Но включаю свет – а темно.
Утро, вечер – а всё поминки.
Знать, пока что не пронесло…
А небесные корабли
беспечально плывут и плыли.
Что Господь приказал Рахили?
Не рыдать о тех, кто ушли.
…Берегите себя, родные,
те, кто близко и кто вдали!
 

«День декабрьский тихо гаснет…»

* * *

 
День декабрьский тихо гаснет,
перцы зреют на окне…
Новогодний близко праздник,
только явно – не ко мне.
Полежу ещё немного,
побеседую с собой.
Тихо светится дорога –
вот мой праздник дорогой.
Десять лет шагать до дома
сквозь гирлянды перемен,
от разлуки до разгрома,
от разрухи до подъёма…
Где мой дом – спрошу у стен.
Их ответ не будет лживым –
стены сроду молчаливы.
 

«Пойдём на берег Волги, милый сын…»

* * *

 
Пойдём на берег Волги, милый сын.
Вода мокра и дивно разноцветна.
Там отстающий от мейстрима клин
царапнет душу битую конкретно…
Окажется, что ей не всё равно,
какое в парке крутится кино,
хоть парка нет, а только тлен и мусор.
Нет никого, кто то смотрел кино –
давно в земле лежат полоской узкой…
Мы видели вчера, как жирен червь
на кладбище – ну хоть не правь могилу!
Ужом свернётся обнажённый нерв.
Остынет всё. Лишь водка не остыла.
 

«Лей надежды как молоко…»

* * *

 
Лей надежды как молоко.
Потому что ты далеко.
Пей надежды как крепкий джин,
потому что ты тоже один.
Воздух зыбок, земля тверда,
спрячь себя в облаков стада.
Узнавать тебя в них легко,
потому что ты далеко.
Оторву кусочек дневной жары,
сберегу до самой лихой поры.
А потом придёт не пора, так весть:
«Всё, лечу уже. Приземляюсь в шесть».
 

«Нынче лето будет долгим…»

* * *

 
Нынче лето будет долгим.
За пределом мёртвой Волги.
И не странно, нет, не странно
на земле обетованной
оказаться мне, поэту.
Не кончайся, слышишь, Лето?
Я пройду по Назарету,
в Красном море окунусь,
ну, а где потом проснусь,
в общем-то, неважно это,
лишь бы длилось это лето –
я запомню наизусть…
Почему случится чудо –
я гадать про то не буду,
просто распахну окно…
Чудо – вот же, вот оно
и подобно изумруду…
 

Пляжный день

 
Как тает облако в бездонной вышине,
как светлой пулей пролетает птица,
так этот день уже не повторится,
так боль моя в меня не возвратится,
ну, нет её – на самом донном дне…
Я до конца не верую в себя,
но верую в людей, любимых мною,
и, если что, я грудью их закрою,
ведь каждый – я, и Бог тому судья,
что каждый был (и есть) немного мною.
Родные голоса на берегу.
Глядеть в глаза – отрада и спасенье…
Пусть летний день сорвётся в день осенний
и в дождь, и в слякоть, в стужу и в пургу,
но этот день печальных дней нетленней.
 

«Я позвоню тебе из Назарета…»

* * *

 
Я позвоню тебе из Назарета.
Уже закат объял Иерусалим…
Обманчиво божественное лето.
В России мы уже расстались с ним.
А здесь… Лечу в божественную ночь
по скорым сумеркам земли обетованной,
а если б знал, как ты сумел помочь
увидеть жизнь и сладкой, и желанной
без скидок и почти без дураков,
отмытой добела в морях лазурных…
А Бог, теперь я знаю – есть любовь…
И только старость смотрит зло и хмуро.
 

«Волны вновь меня качали…»

* * *

 
Волны вновь меня качали,
теплоход причалил вновь.
Волны лечат от печали,
Волга чистит злую кровь.
А вчерашнее отчаянье?..
Можешь плакать, можешь – плыть…
Жизни трепетную тайну
ни понять, ни остудить.
Вот она тебя обнимет:
шум моторки, свет воды,
вечер долгий, вечер длинный
и далёкий от беды
спит младенцем у прибоя,
чайкой реет над рекой…
Если счастье – то утроит,
если боль – собой накроет
и останется с тобой.
 

«Я сегодня плыла до буйков…»

* * *

 
Я сегодня плыла до буйков
очень синего Красного моря.
Мой последний приятель таков –
уберёг от последнего горя,
от моей шелудивой сумы,
от судьбы – протоптаться на месте
на отрезке сгущения тьмы
до получки последней повестки.
Отдохну от любимой страны,
где чем старше – никчёмнее люди,
где сбываются страшные сны…
Да и Родины сон беспробуден.
Здесь же радость смеющихся волн,
жаркий ветер с Негев и Синая.
Воздух, близостью Господа полн,
и луна, как любовь, золотая.
 

«Сегодня море холодней…»

* * *

 
Сегодня море холодней
парного молока.
Сегодня мне уже видней
российская река.
Уже назавтра улетать
из рыженькой страны.
Ни свет её с собой не взять,
и ни цветные сны.
Прощай, прелестный уголок,
мой голубиный пух,
где под оливой дремлет Бог,
и Он ко мне не глух.
 

«Стихов уже я написала тонну…»

* * *

 
Стихов уже я написала тонну
о том, что жизнь прекрасна и бездонна.
И каждый был проверен и понятен.
Все знают: даже Солнце не без пятен,
а потому и в свете спрятан мрак.
Стихи дарует Небо – как пятак
на бедность. Принимаешь? Принимаю!
Но фабула – счастливая ль, лихая ль,
лишь фабула. Прими её, как стих.
Поэт ты, и ты знаешь: на двоих
такое не даётся. На двоих – даётся счасть…
Но стать счастливой – разве что украсть
чужие строчки, и судьбу чужую.
Не вышло? Плачь. А небо-то ликует:
оно тебя лепило, ты поэт,
а для поэтов в мире счастья нет,
в руках их счастье, словно шнур бикфордов,
а после есть Россия и коньяк,
и рифм неслабых, огнеликих орды,
и пустяки, ЧТО там с тобой не так.
 

Колыбельная

 
Пишу: мне стыдно, что я нищая.
Отвечают: ты не нищая, а волшебная.
Пишу: а я в этом мире лишняя.
Отвечают: нет, радость, – цветущая вишня ты,
ты – целебная.
Пишу: да я же такая старая!
– Ну да, – отвечают, – для труда ударного…
Тяжелы, пишу, мои заботы.
– Ну, кто ж обвинит медовые соты?
Они тяжелы, и жалятся пчёлы.
А счастье (ты – счастье!) должно быть тяжёлым.
Оно такое, когда человеческое.
А всё остальное – лечится, лечится…
Поцелуем. Объятьем. Неодиночеством.
– Спасибо, любимый, и доброй ночи.
 

«Враз кончилось сияющее лето…»

* * *

 
Враз кончилось сияющее лето,
пьянившее, как лишка коньяку.
Осталось мало золота на ветках,
его уже я сосчитать могу.
Да ничего, что золото фальшиво,
фантазии чуть-чуть – и заплачу́,
или запла́чу: как мы были живы!
А лист: лечу, в последний раз лечу
я мимо окон, оборвавшись с ветки,
и мой последний – это первый раз.
Зачем ты плачешь, словно малолетка,
над тем, что не впервые Бог не спас?
 

«Ну и хватит стихов на сегодня…»

* * *

 
Ну и хватит стихов на сегодня.
Приближается вечер и мрак.
Кто-то выпустил из подворотни
стаю не оскоплённых собак…
И они побегут переулком,
им неважно, кто друг, а кто враг.
Одинокое сердце так гулко
бьётся, бедное, времени в такт.
Отвернись, завернись в одеяло.
И усни, как умри – в глубине
позабудешь, что времени – мало,
что повисло оно на плетне
так беспомощно, грубо, неловко
и безмолвно. Как камешек в пруд.
Спи, как юная спит воровка,
утащившая в сон изумруд.
 

«Я не собрала яблоки в саду…»

* * *

 
Я не собрала яблоки в саду –
мне не хватило жадности и силы.
Опять же – осень, боль бродить в бреду
по саду, как вокруг твоей могилы.
Теперь мороз, и яблоки звенят,
наверное… на всю округу.
Но только тихо, чтоб не слышал сад,
как предали его мы, и друг друга.
Наш мальчик-сад, наш начатый роман,
наш мальчик-сын, мной названный Романом,
чтоб было всем понятно: не обман,
любовь свела двоих, друг другом пьяных.
Теперь же только яблоки в саду
с их замерзающим нутром висят на ветках.
Нет, не сниму – то будет на беду –
так думает рачительно соседка.
 

«Тонкий снег лежит на крышах…»

* * *

 
Тонкий снег лежит на крышах,
в мире праздник ноября.
Не молчи, я не услышу.
И слова все тоже зря.
 
 
Голубь сел на подоконник,
смерть умаялась и спит.
А покойник, что покойник?
Просто с карточки глядит.
 
 
Ни к кому не обращаюсь,
так, бурчу сама с собой.
Рифмы многое прощают,
бьются в окна. А на кой?
 
 
Подожди, пройдёт и это,
мне колечко говорит
соломоново, а лето –
лето скрылось. Без обид!
 
 
Лето много подарило,
но ведь кончилось… И вот
пустота всему мерило.
Скоро грянет новый год.
 

Година

 
Ось Земли уже промёрзла,
мёрзнут в норах мышь и крот.
Здравствуй, небо в стылых звёздах.
Ночь пройдёт – и скорбь пройдёт.
Во вращении планеты
есть одна лихая суть:
раз случилось что-то где-то,
повторится, не забудь,
в тот момент, когда созвездья
вновь сойдутся, как в тот раз.
Будет снова горе, бездна,
правда, легче – на чуть-чуть.
Потому что мир устроен,
учит нас лихая мать повторения –
ученья, что усвоено на раз…
Опыт будет твой утроен,
чтоб до крови, знай – до крови,
чтоб никто тебя не спас!
Но дождись уже рассвета –
сдвинется земная ось.
И придёт когда-то лето,
в общем, всё как повелось…
 

«Снег светится как лёд…»

* * *

 
Снег светится как лёд,
а вечер так не вечен.
И знаю – всё пройдёт,
я только человечек.
 
 
Я маленький, большой,
я ничего не значу,
и мир горит свечой,
и надо б в нём – иначе…
 
 
Я не умею жить,
я глуп и малохолен,
но только б воздух пить
с ближайших колоколен!
 
 
И только б видеть снег,
дышать легко и вольно,
я, Боже, человек,
и умирать мне больно.
 

«Вдыхаю воздух – выдыхаю счастье…»

* * *

 
Вдыхаю воздух – выдыхаю счастье.
А мелкий дождик мочит первый снег.
Сугроб, едва родившись, на ненастье
был обречён; его недолог век.
 
 
А я – живу! Не знаю, сколь надёжно,
но счастлива надёжно – оттого,
что трогаю губами осторожно
ноябрьский воздух и печаль его.
 
 
А мокрый день так ветрен и неласков,
что кажется, за поворотом – тьма.
Сверну туда, а там не будет сказки,
лишь ночь и смерть, сума и Кострома.
 

«Скорбная скань черноствольных деревьев по имени липа…»

* * *

 
Скорбная скань черноствольных деревьев по имени липа.
Купол церковки, а дальше обрыв и река.
Жизнь загустела и стала тяжёлой и липкой.
Думаешь – воздух вдыхаешь. Вдыхаешь – века.
Музыки хочется! нынче желательно Эдварда Грига…
Падает снег – равнодушен, прохладен и бел.
Сколько здесь было всего с сотворения мира!
Кто здесь ни плакал, и кто только песен ни пел…
Время моё – не моё, но иду по дороге
именно я, ослепительно-жарко жива!
Крошево льда и вчерашней надежды под ноги
сыплет зима. Холоднющая будет зима.
 

«Оставьте сытому бутерброд…»

* * *

 
Оставьте сытому бутерброд.
Оставьте празднику пироги.
Оставьте манну тому, кто идёт.
Оставьте трусу слово «беги».
Оставьте собаке собачий лай.
Оставьте жадному кошелёк.
Себе возьмите слова «прощай»
и «кого-то Бог из нас уберёг».
Оставьте герою слово «вперёд».
И можно ещё: «ни шагу назад».
Садовнику – его расцветающий сад.
Оставьте люфт для того, кто врёт.
Оставьте предателю его ад.
Оставьте юному – пылкие сны,
Себе возьмите четыре стены
и знанье: никто туда не придёт.
Оставьте море тому, кто ждёт.
Оставьте то есть его себе.
И пусть всё случится наоборот,
но не сдавайтесь лихой судьбе.