Текст книги "Теоретическая и практическая конфликтология. Книга 1"

Что касается «классовой борьбы», то она уводит нас не только к «средневековью», но и к внутренним конфликтам, происходившим в античных республиках – Афинах, Спарте, Риме. Все эти конфликты были классовой борьбой. Со времени разложения первобытных общин борьба между классами, из которых состоит каждое общество, всегда являлась великой движущей силой исторического развития. Эта борьба исчезнет лишь с исчезновением самих классов, то есть после победы социализма. А до тех пор противостоящие друг другу классы, пролетариат, буржуазия, земельная аристократия, будут по-прежнему вести между собой борьбу, что бы ни говорила официозная итальянская печать (Т. 22, с. 498).

Поэтому при анализе текущих событий слишком часто приходится этот фактор, имеющий решающее значение, рассматривать как постоянный, принимать экономическое положение, сложившееся к началу рассматриваемого периода, за данное и неизменное для всего периода или же принимать в расчет лишь такие изменения этого положения, которые сами вытекают из имеющихся налицо очевидных событий, а поэтому также вполне очевидны. Поэтому материалистическому методу слишком часто приходится здесь ограничиваться тем, чтобы сводить политические конфликты к борьбе интересов наличных общественных классов и фракций классов, созданных экономическим развитием, а отдельные политические партии рассматривать как более или менее адекватное политическое выражение этих самых классов и их фракций.

Само собой разумеется, что такое неизбежное игнорирование совершающихся в то же время изменений экономического положения, этой подлинной основы всех исследуемых процессов, должно быть источником ошибок. Но все условия обобщающего изложения текущих событий неизбежно заключают в себе источники ошибок, что, однако, никого не заставляет отказываться писать историю текущих событий (Т. 22, с. 530).

Разделение труда внутри общества и соответственное ограничение индивидуума сферой определенной профессии имеет, как и разделение труда внутри мануфактуры, две противоположные исходные точки развития. В пределах семьи) – ас дальнейшим развитием в пределах рода – естественное разделение труда возникает вследствие половых и возрастных различий, т. е. на чисто физиологической почве, и оно расширяет свою сферу с расширением общественной жизни, с ростом населения, особенно же с появлением конфликтов между различными родами и подчинением одного рода другим. С другой стороны, как я уже отметил раньше, обмен продуктами возникает в тех пунктах, где приходят в соприкосновение различные семьи, роды, общины, потому что в начале человеческой культуры не отдельные индивидуумы, а семьи, роды и т. д. вступают между собой в сношения как самостоятельные единицы. Различные общины находят различные средства производства и различные жизненные средства среди окружающей их природы. Они различаются поэтому между собой по способу производства, образу жизни и производимым продуктам. Это – те естественно выросшие различия, которые при соприкосновении общин вызывают взаимный обмен продуктами, а, следовательно, постепенное превращение этих продуктов в товары (Т. 23, с. 364).

Что касается ветра, то, он слишком непостоянен и не поддается контролю; кроме того, применение силы воды в Англии, на родине крупной промышленности, уже в мануфактурный период имело преобладающее значение. Уже в XVII веке была сделана попытка приводить в движение два бегуна и два постава посредством одного водяного колеса. Но увеличение размеров передаточного механизма вступило в конфликт с недостаточной силой воды, и это было одним из тех обстоятельств, которые побудили к более точному исследованию законов трения. Точно так же неравномерность действия двигательной силы на мельницах, которые приводились в движение ударом и тягой при помощи коромысел, привела к теории и практическому применению махового колеса, которое впоследствии стало играть такую важную роль в крупной промышленности. Таким образом мануфактурный период развивал первые научные и технические элементы крупной промышленности (Т. 23, с. 388).

Правда, расточительность капиталиста никогда не приобретает такого bona fide [простодушного] характера, как расточительность разгульного феодала, наоборот, в основе ее всегда таится самое грязное скряжничество и мелочная расчетливость;

тем не менее расточительность капиталиста возрастает с ростом его накопления, отнюдь не мешая последнему. Вместе с тем в благородной груди капиталиста развертывается фаустовский конфликт между страстью к накоплению и жаждой наслаждений (Т. 23, с. 607).

Если пролетарий в глазах классической политической экономии представляет собой лишь машину для производства прибавочной стоимости, то и капиталист в ее глазах есть лишь машина для превращения этой прибавочной стоимости в добавочный капитал. Она относится к его исторической функции со всей серьезностью. Чтобы избавить сердце капиталиста от злополучного конфликта между жаждой наслаждений и страстью к обогащению, Мальтус в начале двадцатых годов текущего столетия защищал особый вид разделения труда, согласно которому дело накопления предназначалось капиталисту, действительно занимающемуся производством, а дело расточения – другим участникам в дележе прибавочной стоимости: земельной аристократии, лицам, получающим содержание от государства и церкви и т. д. (Т. 23, с. 609).

Заработная плата, как мы видели, по своей природе постоянно обусловливает, что рабочий доставляет определенное количество неоплаченного труда. Не говоря уже о повышении заработной платы при падающей цене труда и т. д., увеличение ее означает в лучшем случае лишь количественное уменьшение того неоплаченного труда, который приходится исполнять рабочему. Это уменьшение никогда не может дойти до такого пункта, на котором оно угрожало бы существованию самой системы. Оставляя в стороне разрешаемые силой конфликты из-за уровня заработной платы, – а уже Адам Смит показал, что в таких конфликтах хозяин всегда остается хозяином, – повышение цены труда, вытекающее из накопления капитала, предполагает следующую альтернативу.

Или цена труда продолжает повышаться, потому что ее повышение не препятствует росту накопления <…> (Т. 23, с. 633).

В этом случае очевидно, что уменьшение неоплаченного труда нисколько не препятствует распространению господства капитала. Или, – и это другая сторона альтернативы, – накопление вследствие повышения цены труда ослабевает, потому что притупляется стимулирующее действие прибыли. Накопление уменьшается. Но вместе с его уменьшением исчезает причина его уменьшения, а именно диспропорция между капиталом и доступной для эксплуатации рабочей силой. Следовательно, механизм капиталистического процесса производства сам устраняет те преходящие препятствия, которые он создает. Цена труда снова понижается до уровня, соответствующего потребностям возрастания капитала, будет ли уровень этот ниже, выше или равен тому уровню, который считался нормальным до повышения заработной платы (Т. 23, с. 633–634).

В случае конфликта с «общественным мнением» или даже с санитарной полицией капитал нисколько не стесняется «оправдывать» отчасти опасные, отчасти унизительные условия, в которые он ставит труд и домашнюю жизнь рабочего, тем соображением, что это необходимо для более прибыльной эксплуатации рабочего. Так он поступает, когда самоотрекается от приспособлений для защиты от опасных машин на фабриках, от вентиляции и предохранительных мер в шахтах и т. д. Так он поступает и здесь, в случае с жилыми помещениями горнорабочих (Т. 23, с. 680).

Поэтому экономисты, считающие, подобно Рикардо, капиталистический способ производства абсолютным, чувствуют здесь, что этот способ производства сам создает себе пределы, и потому приписывают эти пределы не производству, а природе (в учении о ренте). Но что существенно в том страхе, который внушает им понижение нормы прибыли, так это – смутное сознание того, что капиталистический способ производства встречает в развитии производительных сил такой предел, который не стоит ни в какой связи с производством богатства как таковым; и этот своеобразный предел свидетельствует об ограниченности и лишь историческом, преходящем характере капиталистического способа производства; свидетельствует о том, что капиталистический способ производства не является абсолютным способом для производства богатства и что, напротив, на известной ступени он вступает в конфликт со своим дальнейшим развитием (Т. 25, ч. I, с. 265).

Конфликт между расширением производства и увеличением стоимости:

Одновременно с понижением нормы прибыли возрастает масса капиталов, и рука об руку с этим совершается обесценение наличного капитала, которое задерживает понижение нормы прибыли и побуждает к ускоренному накоплению капитальной стоимости.

Одновременно с развитием производительной силы развивается более высокое строение капитала, относительное уменьшение переменной части по сравнению с постоянной.

Эти различные влияния проявляются то преимущественно одно рядом с другим в пространстве, то преимущественно одно вслед за другим во времени; конфликт противодействующих друг другу факторов периодически выливается в кризисы, которые всегда представляют собой только временное насильственное разрешение существующих противоречий, насильственные взрывы, которые на мгновение восстанавливают нарушенное равновесие (Т. 25, ч. I, с. 273).

Настоящий предел капиталистического производства – это сам капитал, а это значит: капитал и самовозрастание его стоимости является исходным и конечным пунктом, мотивом и целью производства; производство есть только производство для капитала, а не наоборот: средства производства не являются просто средствами для постоянно расширяющегося процесса жизни общества производителей. Пределы, в которых только и может совершаться сохранение и увеличение стоимости капитала, основывающееся на экспроприации и обеднении массы производителей, эти пределы впадают постоянно в противоречие с теми методами производства, которые капитал вынужден применять для достижения своей цели и которые служат безграничному расширению производства, производству как самоцели, безусловному развитию общественных производительных сил труда. Средство – безграничное развитие общественных производительных сил – вступает в постоянный конфликт с ограниченной целью – увеличением стоимости существующего капитала. Поэтому, если капиталистический способ производства есть историческое средство для развития материальной производительной силы и для создания соответствующего этой силе мирового рынка, то он в то же время является постоянным противоречием между такой его исторической задачей и свойственными ему общественными отношениями производства» (Т. 25, ч. I, с. 274).

Пока все идет хорошо, конкуренция, как это обнаружилось при выравнивании общей нормы прибыли, действует как осуществленный на практике братский союз класса капиталистов, так что они сообща делят между собой общую добычу пропорционально доле, вложенной каждым. Но, как только речь идет уже о распределении не прибыли, а убытка, всякий стремится насколько возможно уменьшить свою долю убытка и взвалить ее на другого. Для всего класса капиталистов убыток неизбежен. Но какая доля придется на каждого отдельного капиталиста, насколько вообще должен разделять его каждый отдельный капиталист, это зависит от силы и хитрости, и конкуренция превращается в таком случае в борьбу враждующих собратьев. При этом дает себя знать противоположность интересов каждого отдельного капиталиста и всего класса капиталистов совершенно так же, как раньше практически прокладывала себе путь через конкуренцию тождественность этих интересов.

Каким же образом может быть устранен этот конфликт и могут быть снова восстановлены отношения, соответствующие «здоровому» движению капиталистического производства? Способ устранения содержится уже в самом выражении того конфликта, об устранении которого идет речь. Он заключается в том, что капитал, равный по стоимости всему дополнительному капиталу ∆К или, по крайней мере, его части, лежит без движения и отчасти даже уничтожается. Хотя, как это явствует уже из самого изложения конфликта, такой убыток отнюдь не распределяется равномерно между отдельными индивидуальными капиталами, а его распределение решается конкурентной борьбой, причем убыток распределяется в зависимости от особых преимуществ и уже завоеванных позиций очень неравномерно и в очень разнообразных формах, так что один капитал бездействует, другой уничтожается, третий терпит только относительные убытки или подвергается лишь временному обесценению и т. д. (Т. 25, ч. I, с. 277–278).

Одним словом, все возражения против очевидных явлений перепроизводства (которым дела нет до этих возражений) сводятся к тому, что границы капиталистического производства не являются границами производства вообще, а поэтому не являются границами и для этого специфического, капиталистического способа производства. Но противоречие этого капиталистического способа производства заключается именно в его тенденции к абсолютному развитию производительных сил, которое постоянно вступает в конфликт с теми специфическими условиями производства, в которых движется и только может двигаться капитал (Т. 25, ч. I, с. 282–283).

Достигнув известной ступени зрелости, данная историческая форма сбрасывается и освобождает место для более высокой формы. Наступление такого кризиса проявляется в расширении и углублении противоречий и противоположностей между отношениями распределения, – а, следовательно, и определенной исторической формой соответствующих им отношений производства – с одной стороны, и производительными силами, производительной способностью и развитием ее факторов – с другой стороны. Тогда разражается конфликт между материальным развитием производства и его общественной формой (Т. 25, ч. II, с. 456).

Г-н Прудон неизбежно является поэтому доктринером. Историческое движение, совершающее переворот в современном мире, сводится для него к задаче открыть правильное (Т. 25, ч. I, с. 409) равновесие, синтез двух буржуазных мыслей. Таким образом, при помощи ухищрений этот ловкий малый открывает скрытую мысль бога, единство двух отдельных мыслей, которые только потому являются отдельными, что г-н Прудон их отделил от практической жизни, от современного производства, являющегося сочетанием тех реальностей, которые этими мыслями выражены. На место великого исторического движения, рождающегося из конфликта между уже приобретенными производительными силами людей и их общественными отношениями, которые не соответствуют больше этим производительным силам; на место страшных войн, которые готовятся между различными классами одной нации и между раз-личными нациями; на место практической и революционной деятельности масс, которая од-на будет в силах разрешить эти коллизии, – на место этого обширного, продолжительного и сложного движения г-н Прудон ставит примитивное движение [mouvement cacadauphin], происходящее в его голове. Итак, историю делают ученые, люди, способные похитить у бога его сокровенную мысль. А простой народ должен лишь применять на практике их откровения (Т. 27, с. 409–410).

Главной причиной проволочки является уверенность правительства, что перед судом присяжных оно с позором провалится. Оно надеется, что тем временем будет учрежден суд высшей инстанции по делам о государственной измене или, по крайней мере, все политические преступления будут изъяты из компетенции судов присяжных, – о чем уже внесено предложение в прусскую первую палату. Наши друзья сидят в одиночных камерах, отрезанные друг от друга и от всего мира; они лишены права переписки и свиданий и даже не получают книг, в чем в Пруссии никогда не отказывают и обыкновенным преступникам.

Бесстыдное постановление обвинительного сената было бы невозможно, если бы пресса хотя бы в малейшей степени (Т. 28, с. 409) вмешалась в это дело. Но либеральные газеты, вроде «Kölnischе», молчали из трусости, а «демократические» (в том числе и «Litographische Korrespondenz», которую печатает Кинкель на американские деньги) – из ненависти к коммунистам, из опасения потерять свой собственный авторитет и из чувства соперничества к «новым» мученикам. Так отблагодарили эти негодяи «Neue Rheinische Zeitung», которая всегда защищала этот демократический сброд в его конфликтах с правительством (например, Темме и др.). Так отблагодарил г-н Кинкель ту самую «Westdeutsche Zeitung», в которой Беккер вывел его в люди, а Бюргерс защитил. Канальи! С ними нужно вести борьбу насмерть. Привет от моей семьи твоей (Т. 28, с. 409–410).

Георг Зиммель
Борьба

Составлено по: Simmel G. Der Streit // Simmel G. Soziologie. Untersuchungen über die Formen der Vergesellschaftung. 1. Aufl. Berlin: Duncker & Humblot Verlag, 1908. P. 186–255. Перевод с немецкого Т. Бородай

Никто никогда не спорил с тем, что борьба имеет социологическое значение, поскольку в результате ее возникают объединения, организации и сообщества по интересам. Но не служит ли борьба сама по себе, независимо от ее последствий и сопутствующих ей явлений, одной из форм образования общества? – такая постановка вопроса показалась бы большинству парадоксальной. На первый взгляд, это действительно вопрос праздный, в лучшем случае чисто формальный.

С одной стороны, если всякое взаимодействие между людьми объединяет их в общество, то борьба, один из самых энергичных видов взаимодействия, должна считаться важнейшим фактором ассоциации: борьба в одиночку, без оппонента, просто немыслима. С другой стороны, причины борьбы – это все то, что разъединяет общество: ненависть и зависть, нужда и вожделение. Но, может быть, возбужденная ими борьба служит своего рода лекарством, разрядкой раздирающего общество противостояния? Может быть, борьба – своеобразный путь к достижению единства, пусть даже ценой уничтожения одной из сторон конфликта? Так усугубление симптомов болезни часто свидетельствует о том, что организм пытается преодолеть пагубную для него заразу.

Я не хочу повторять банальное «Хочешь мира – готовься к войне». Я имею в виду общую закономерность, частным случаем которой будет этот римский афоризм. Борьба сама уже есть разрядка напряжения между противоположностями, она разрешается миром, но это лишь частное, наиболее заметное проявление того, что она – синтез элементов. Противостояние и сотрудничество – два подвида одного более общего понятия.

Оба они противоположны взаимному равнодушию элементов, через эту оппозицию обнаруживается общность борьбы и объединения. Отказ от обобществления и распад общества – тоже отрицания, однако, как раз в противопоставлении им борьба проявляет свою позитивную сторону: ее отрицание направлено на раскол единства не фактически, а лишь по идее.

Однако если рассматривать борьбу как социологический позитив, придется взглянуть под иным углом зрения на все общественные образования. Если предметом специального рассмотрения станут отношения между людьми – в отличие от рассмотрения человека самого по себе или в его отношении к объектам, – тогда традиционные предметы социологии составят лишь один из подразделов этой обширной отрасли знания, основанной на вполне определенном и реальном принципе.

Казалось, что у науки о человеке лишь два предмета: единство индивида и единство, состоящее из индивидов, – общество. Существование третьего считалось исключенным по определению. В таком случае борьба как таковая, независимо от ее вклада в образование форм общественного единства, не может стать предметом исследования. Борьба – факт особого рода. Подчинить ее понятию единства было бы насилием, да и результата не дало бы никакого, ибо она означает скорее отрицание единства.

Более общее учение об отношениях между людьми позволило бы определить борьбу как предмет, подразделив все отношения на способствующие единству и противодействующие ему. Однако следует принять во внимание, что в реальной истории все отношения обычно причастны и к тому, и к другому моменту. Как в отдельном человеке единство – это не гармония логических или предметных, религиозных или этических содержаний; они находятся в противоречии друг к другу и в борьбе; единство личности обретается не как завершение и прекращение борьбы, которая продолжается на всем протяжении человеческой жизни, – так нет такого социального единства, в котором конвергирующие тенденции не были бы неразрывно переплетены с дивергирующими. Совершенно гармоничная и «центростремительная» группа, чистое «объединение», не только невозможна эмпирически, – в такой группе не было бы жизненного процесса. Так могло вести себя сообщество святых, которое Данте видел в Розе Рая, но в нем немыслимо какое-либо изменение и развитие. Уже у Рафаэля святой сонм Отцов Церкви изображен в момент диспута: здесь нет настоящей борьбы, но явственно видно то расхождение умонастроений и направлений, из которого проистекают жизненность и подлинно органическое единство совместного бытия.

Чтобы космос обрел форму, требуются «любовь и вражда», силы притяжения и отталкивания; точно так же и обществу необходимо определенное соотношение гармонии и дисгармонии, ассоциации и конкуренции, доброжелательности и противостояния, в противном случае оно не оформится как общество. В этой раздвоенности не нужно видеть только социологический пассив, чисто отрицательный момент, как если бы подлинное общество конституировалось какими-то иными, позитивными социальными силами, но лишь в той мере, в какой этому не препятствуют силы противоположные. Так думают обычно, однако в действительности общество, как оно дано, есть результат обеих категорий взаимодействия, и обе они выступают как вполне позитивные. Неверно думать, будто одна лишь разрушает, а вторая созидает; будто то общество, которое в конечном счете установилось, есть результат их вычитания (на самом деле оно скорее есть результат их сложения). Это недоразумение возникло, вероятно, оттого, что само понятие единства неоднозначно.

Единством мы называем согласие и взаимосвязь общественных элементов в противоположность их расхождению, разделению, дисгармонии. Однако в то же время единством у нас называется и общий синтез, вся совокупность личностей, энергий и форм, составляющих группу, в которой есть как единство в узком смысле слова, так и разделение. Так вот, когда мы ощущаем некоторую группу как «единство», мы, не сознавая того, сводим ее понятие к понятию одной из ее функциональных составных частей, к единству в специфическом смысле, забывая о втором, более широком значении этого слова.

Неточности словоупотребления способствует, с другой стороны, такая же двусмысленность понятия «раздвоения» или оппозиции. Поскольку противостояние между отдельными элементами воздействует на эти элементы отрицательно и разрушительно, мы ничтоже сумняшеся заключаем, что оно так же должно воздействовать и на целое.

Однако на деле отношение между индивидами, которое при определенных условиях, будучи рассмотрено изолированно, представляется чем-то негативным и вредным для этих индивидов, во всей совокупности отношений оказывается полезным и позитивным. Простейший пример – конкуренция индивидов внутри хозяйственного единства. Вместе с другими, не затронутыми конфликтом взаимодействиями, она оказывается необходимой составной частью общего единства, вносимое ею раздвоение, негатив, за вычетом вреда, нанесенного, быть может, частным взаимоотношениям конкурентов, играет исключительно позитивную роль.

Есть и более сложные случаи, которые можно подразделить на два противоположных типа. Первый – самые тесные сообщества, включающие бесконечно много жизненных отношений, как, например, брак. Всякий брак – не только откровенно неудачный, но и тот, где сложился сносный или, по крайней мере, выносимый modus vivendi66
  Образ жизни (лат.). – Прим. сост.


[Закрыть], в той или иной мере знает трения, внутренние конфликты и внешние ссоры, причем все это органически переплетено с тем, на чем, в конечном счете, держится союз. Эти негативные моменты в принципе нельзя вычленить из единого образования, которое будут рассматривать социологи. Такой брак не перестает быть браком оттого, что в нем идет борьба. Та или иная степень противостояния – один из элементов, из которых складывается определенный характер данной целостности.

Второй тип случаев можно наблюдать в структурах, где общественные ступени традиционно разделены четко и чисто. Здесь антагонизм выступает в позитивной и интегрирующей роли. Например, индийская социальная система основана не только на иерархии каст, но и на их взаимном отталкивании. Враждебность не только препятствует постепенному размыванию границ внутри группы (она может даже сознательно культивироваться как гарантия установившегося порядка), но и является прямо социологически продуктивной: благодаря ей классы и личности обретают в отношении друг к другу четкое социальное положение в гораздо большей степени, чем если бы объективные причины вражды существовали, но не получали внешнего выражения.

Общественная жизнь не стала бы богаче и полнее, если бы из нее исчезли все негативные и деструктивные – для индивидуальных отношений – энергии, как капитал стал бы больше, если бы исчезли все пассивы; такое общество настолько же нереально и трудновообразимо, как общество, из которого исчезли все силы притяжения и кооперации, всякая взаимопомощь и гармония интересов.

Это верно не только в общем, применительно, например, к конкуренции, которая, независимо от приносимых ею реальных результатов, как чисто формальное напряжение отношений сплачивает группу и определяет положение и дистанцию ее элементов; это верно и там, где единство покоится на расположении индивидуальных душ. Так, например, оппозиция одного элемента к другому, навязанному ему обществом, не есть чисто негативный социальный фактор. Во многих отношениях она есть единственное средство, позволяющее нам сосуществовать с невыносимыми личностями. Если бы мы не были в силах и вправе хотя бы встать в оппозицию к тирании и самодурству, бестактности и произволу, то мы не вынесли бы никаких отношений с людьми, от характера которых вынуждены страдать подобным образом. Нам пришлось бы каждый раз идти на отчаянный шаг и рвать всякие отношения; но это-то как раз нельзя назвать «борьбой».

Дело не в том, что давление, которому не оказывают противодействия, обычно усиливается, дело в том, что наш протест доставляет нам самим внутреннее удовлетворение и облегчение – как это делают при других психологических обстоятельствах смирение и терпение. Встав в оппозицию, мы чувствуем, что еще не совсем подавлены, мы сознаем свою силу и сохраняем живые взаимоотношения с оппонентом, без этого мы порвали бы с ним всякую связь, чего бы это ни стоило.

Оппозиция не обязательно проявляется вовне; даже когда она остается чисто внутренним протестом и практически никак не выражается, она позволяет сохранить внутреннее равновесие (нередко обоим элементам отношения), успокоиться и убедиться в своей душевной силе; тем самым она спасает отношения, прочность которых часто представляется непостижимой загадкой для окружающих. Здесь оппозиция является полноправным членом отношения; оно существует благодаря ей в такой же мере, как и благодаря другим своим основаниям. Она – не просто средство сохранить отношение, но одна из конкретных функций, в которых всякое отношение заключается.

Там, где имеют место чисто внешние, практически несущественные отношения, такая латентная форма борьбы тоже служит свою службу: отвращение, взаимное чувство отчуждения и враждебности препятствует чрезмерному сближению, которое вылилось бы в открытую ненависть и борьбу. Без этого отталкивания была бы немыслима жизнь в больших городах, где каждый ежедневно вынужден входить в соприкосновение с бесчисленным количеством людей.

Внутренняя организация такого общения представляет собой чрезвычайно сложное многоступенчатое строение из самых разнообразных симпатий, безразличия и антипатий, от мимолетных до длительных и постоянных. При этом сфера равнодушия относительно мала; наша душа активно откликается тем или иным определенным чувством на всякое впечатление, производимое другим человеком. За индифферентность мы часто принимаем впечатления не вполне осознанные или мимолетные и быстро сменяющие друг друга.

В действительности безразличие для нас так же неестественно, как непереносимо состояние, когда мы не делаем выбора между двумя не вполне отчетливыми противоположными импульсами. То и другое – типичная опасность, которой угрожает нам жизнь в большом городе, и от обеих нас спасает антипатия – начальная стадия действенного антагонизма. Антипатия держит людей на расстоянии друг от друга; без нее городскую жизнь вести было бы невозможно. Более или менее выраженные антипатии, их смешения, ритм их возникновения и исчезновения, формы, в которых они проявляются, – все это вместе с собственно объединяющими мотивами составляет нераздельное единство жизни большого города; то, что непосредственно воспринимается в этой жизни как диссоциация, на поверку оказывается лишь одной из элементарных форм социализации.

Конечно, сами по себе отношения противостояния и борьбы не способны создать общества; они коррелируют с объединяющими энергиями и лишь вместе с ними образуют конкретное жизненное единство, группу. Однако они ничем не отличаются от прочих форм отношений, которые социология вычленяет из многообразия действительного бытия.

Ни любовь или разделение труда, ни дружба или объединяющая неприязнь к кому-то третьему, ни партийная принадлежность, ни порядок начальствования или подчинения не могут создать историческое единство или мало-мальски долго поддерживать его существование, если они господствуют в нем безраздельно. Но даже если такое единство имело бы место, внутри него было бы множество отчетливо различимых по форме отношений. Такова природа человеческих душ; даже в самых элементарных единствах они никогда не бывают связаны друг с другом лишь одной какой-то нитью, как ни стремится научный анализ специфицировать и фиксировать связующие силы.

Если взглянуть на дело с другой стороны, выходя за рамки поставленной проблемы, можно предположить, что всякое разложение межчеловеческих отношений на определенные составляющие – вещь чисто субъективная: связь между отдельными элементами общества может быть чем-то абсолютно единым, но это единство непостижимо для нашего разума. Чем богаче и насыщеннее отношения, чем более многообразным содержанием они живут, тем сильнее сознаем мы это мистическое единство, однако нам не остается ничего иного, как представлять его в виде равнодействующей множества разных взаимосвязанных энергий. Мы представляем, как эти энергии ограничивают и модифицируют друг друга, и приходим к более или менее целостной картине, которой объективная действительность достигла гораздо более простым и единым путем, к сожалению, недоступным для изучающего ее рассудка.