Текст книги "Теоретическая и практическая конфликтология. Книга 1"

Это относится и к процессам, происходящим в отдельной душе. В каждый момент эти процессы настолько сложны, скрывают под собой такую полноту многообразных, порой противоречивых порывов, что любое описание их с помощью понятий нашей психологии неизбежно будет несовершенным и, строго говоря, ложным. К тому же любые два момента душевной жизни связаны между собой не одной, а множеством нитей. То, что аналитическая мысль предполагает о недоступном ей единстве души, – всего лишь образ, картина.

Многое, что мы представляем, как смешение разных чувств, как соединение многообразных побуждений, как конкуренцию противоречивых ощущений, само по себе абсолютно едино. Но у рассудка, строящего свои умозаключения задним числом, просто нет схемы для такого единства и ему приходится конструировать образ единой реальности в виде результирующей множества элементов.

Когда какие-то вещи одновременно притягивают нас и отталкивают, когда чей-то поступок одновременно обнаруживает благородные и низкие черты характера, когда в нашем чувстве к другому человеку присутствуют и уважение, и дружба, отеческие или материнские и одновременно эротические импульсы, или эстетическая и одновременно этическая оценка, – все эти вещи сами по себе, как действительные душевные явления, представляют собой нередко нечто абсолютно единое, но мы способны описать их лишь косвенно, через разные аналогии, сравнивая с предшествующими мотивами или последующими внешними проявлениями. Таким образом, нечто простое и единое мы представляем в виде целой симфонии многообразных душевных движений.

Если это верно, то и отношения между многими душами, которые кажутся сложными и составными, на деле часто могут быть простыми. Например, дистанция, характеризующая отношения двух людей, нередко представляется нам результатом взаимодействия склонности, которая сама по себе должна была создать гораздо большую близость между ними, и неприятия, которое должно было бы совсем оттолкнуть их друг от друга; поскольку же обе ограничивают друг друга, складывается данная мера дистанции. Такое суждение может быть совершенно ошибочным, может быть, отношение изнутри предопределено к данной дистанции, и в нем изначально заложена известная температура, которая образуется в результате слияния горячего и холодного. В отношениях двух людей может присутствовать известная мера превосходства и суггестии; мы зачастую объясняем их силой одной из сторон, которая в то же время сопровождается слабостью в каком-то другом отношении, что дает сложную результирующую; сила и слабость могут действительно присутствовать, однако не они будут причиной определенного отношения, а наоборот: лишь совокупность всех элементов отношения обусловливает их. Таким образом, мы задним числом раскладываем непосредственно простое отношение на составляющие факторы.

Больше всего примеров подобного рода представляют эротические отношения. Как часто они представляются нам сложным переплетением из любви и уважения, или любви и презрения; из любви, чувственной гармонии натур и одновременно сознания, что самой своей противоположностью они дополняют друг друга; из любви и властолюбия или, наоборот, потребности в опоре. То, что наблюдатель или даже сам субъект раскладывает на два смешивающихся потока, в действительности часто является единым потоком. В отношении, как оно в конечном счете существует, одна личность в своей целостности воздействует на другую личность в целом; действительное отношение не зависит от того, как такая личность, как первая, могла бы в принципе воспринимать определенные свойства второй личности, если бы между ними не было никакого отношения – с уважением и симпатией или наоборот. Бесчисленное множество подобных случаев мы обозначаем как сложное смешение чувств или отношений, потому что мы конструируем некую результирующую чувств, которые вызвали бы качества одной стороны у другой, если бы обе стороны были изолированы, но они как раз не изолированы. Более того, даже там, где можно с гораздо большим правом говорить о смешении чувств и отношений, «смешение» остается весьма проблематичным и неосторожным выражением: оно символически переносит некий пространственно-наглядный процесс на совершенно гетерогенные душевные отношения.

Таким образом, то, что называется «смешением» конвергирующих и дивергирующих тенденций в человеческом сообществе, можно толковать по-разному.

Либо отношение изначально есть нечто sui generis77
  В своем роде (лат.). – Прим. сост.


[Закрыть], т. е. его мотивация и форма сами по себе совершенно едины, и только задним числом, чтобы описать и классифицировать это единое отношение, мы разлагаем его на монистическое и антагонистическое течения.

Либо c самого начала наличествуют две эти тенденции, но только до того, как возникло собственно отношение. Как только оно возникает, они срастаются в нем в органическое единство, так что специфическая энергия обеих соединяется и не может быть рассмотрена в отдельности. Конечно, остается еще огромное множество таких отношений, в которых составные части продолжают самостоятельное существование и в любой момент могут быть вычленены из целого.

Особенность исторического развития отношений состоит в том, что на ранней стадии они представляют собой нераздельное единство конвергирующих и дивергирующих тенденций, которые лишь впоследствии обозначаются со всей отчетливостью.

Еще в XIII веке при дворах средневековой Европы существовали своеобразные собрания дворян, составляющих своего рода совет при князе, живущих в княжеской резиденции на положении гостей и являющихся почти постоянными представителями знати, чьи интересы они должны отстаивать даже против князя. С монархом их объединяют общие интересы, они служат ему и помогают в управлении государством; в то же время они находятся к нему в оппозиции, блюдя собственные сословные права, и эти две тенденции не просто сосуществуют, но взаимно предполагают друг друга. В свое время позиция этих людей, несомненно, воспринималась как нечто единое, хотя нам составляющие ее элементы кажутся несовместимыми. В Англии в эту эпоху парламент, состоящий из баронов, еще мало чем отличается от королевского совета. Принадлежность к партиям и критическое противостояние партий находятся в зачаточном состоянии.

Там, где речь идет о выработке институтов, призванных решать постоянно усложняющуюся проблему поддержания внутреннего равновесия группы, чаще всего так и остается открытым вопрос, должны ли они взаимодействовать для блага целого в форме оппозиции, конкуренции, критики или в форме непосредственного единения и гармонии. Как правило, первоначально они находятся в индифферентном состоянии, которое задним числом, с точки зрения позднейшей дифференциации, представляется нам логически противоречивым, на деле же как нельзя лучше отвечает ранней стадии развития данной организационной формы.

Субъективно-личные отношения развиваются, как правило, в обратном направлении. Четкое различение принадлежности к единству и противостоянию характерно именно для ранних культурных эпох. Напротив, половинчатые и нечеткие отношения между людьми, суть которых окутана туманом неопределенных чувств, которые, в конечном счете, могут вылиться как в ненависть, так и в любовь; отношения, зачастую проявляющие свой индифферентный характер периодическим колебанием от любви к ненависти, более свойственны зрелым и перезрелым эпохам, нежели юным.

Конечно, сам по себе антагонизм не приводит к обобществлению, однако за вычетом пограничных случаев нельзя найти такого общества, в котором он не присутствовал бы как социологический элемент, и значение его может повышаться бесконечно – вплоть до полного вытеснения всех объединяющих моментов.

Тот же самый результат мы получим, если будем классифицировать отношения с помощью этических категорий. Эти последние не всегда могут служить адекватной основой для неискаженного вычленения социологического содержания явлений. Оценочные чувства, которые мы связываем с волевыми актами индивидов, выстраиваются в порядки, которые чисто случайным образом соотносятся с порядками, построенными с предметно-понятийной точки зрения.

Рассматривая этику как своего рода социологию, мы лишаем ее глубочайших и тончайших составляющих: из нашего поля зрения выпадают внутреннее расположение души и ее отношение к самой себе, никак не выражающееся внешне, религиозные движения души, которые служат лишь ее собственному спасению или разрушению; преданность души таким объективным ценностям, как познание, красота, значимость вещей – все это не входит в сферу межчеловеческих отношений.

Однако там, где речь идет о смешении гармонических и враждебных отношений, социологический и этический порядок пересекаются. Развитие этих отношений происходит примерно так: 1) А делает нечто полезное для Б; 2) А извлекает пользу для себя, используя Б, причем Б не получает ни пользы, ни вреда; 3) наконец, А действует эгоистически за счет Б. На все эти действия, естественно, Б реагирует, причем реакция почти никогда не бывает адекватна исходному действию ни по характеру, ни по мере; тем самым возникают бесконечно многообразные смешения дивергенции и конвергенции в человеческих отношениях.

Бывают, конечно, такие случаи борьбы, которые, на первый взгляд, исключают ответную реакцию и дальнейшее развитие отношений, например, между грабителем или хулиганом и его жертвой. Если такая борьба заходит далеко, вплоть до убийства одной из сторон, объединяющая составляющая отношений оказывается равна нулю, но умышленное убийство – это уже пограничный случай. Если же насилие ограничено и противную сторону хоть сколько-то щадят, в отношениях присутствует социализирующий момент наряду с диссоциирующим.

Кант утверждал, что всякая война, в которой противники ничем не ограничивают себя в выборе средств, есть война на уничтожение уже хотя бы с психологической точки зрения. Ибо если мы не будем воздерживаться, по крайней мере, от убийства, предательства, нарушения слова, мы изменим самый строй мыслей нашего противника и уничтожим в нем то доверие, которое одно могло бы послужить почвой для заключения мира.

На любой стадии развития общества, где прямое насилие уступило место каким-либо иным отношениям, элемент единения неизбежно вплетается во вражду, хотя в целом накал враждебности между сторонами от этого не уменьшается.

Когда лангобарды в VI веке завоевали Италию, они наложили на местное население дань – треть урожая, причем каждый из победителей собирал ее с определенных семей. Можно предположить, что ненависть побежденных к угнетателям-пришельцам стала едва ли не сильнее той, что была во время военной борьбы, а пришельцы отвечали на нее не меньшей ненавистью – потому ли, что нам естественно ненавидеть ненавидящих нас в силу инстинкта самосохранения, или потому, что мы всегда ненавидим тех, кому причинили зло. Так или иначе, но в этих новых отношениях по сравнению с военным противостоянием была уже немалая доля общности, источником которой служило то самое, что порождало вражду: принужденные делиться всеми доходами с лангобардами, местные жители разделяли с ними и интересы. Дивергенция и гармония слились в этом пункте нераздельно, и именно то, что служило основой вражды, стало фактически зародышем будущей общности.

Чаще всего этот тип реализовался в форме обращения пленного врага в рабство – вместо того, чтобы его убить. Разумеется, такое рабство, как правило, представляет собой пограничный случай абсолютной внутренней враждебности, однако здесь уже имеет место социологическое отношение, а тем самым предпосылка для смягчения вражды.

Заметим, что нередко провоцируют обострение противостояния для того, чтобы смягчить его. Такая провокация вовсе не стремится вызвать взрыв вражды, как врач прорывает нарыв. Она исходит из уверенности, что противная сторона не переступит известных границ, и обострение антагонизма исчерпает его напряжение либо обнаружит для противника его собственную глупость.

Монархи нередко ставили во главе оппозиции одного из принцев, так поступал, например, Густав Ваза. Оппозиция приобретала больший вес; из-за этого к ней присоединялись элементы, которые прежде держались в стороне, однако именно поэтому она начинала держаться в более строгих рамках. Таким образом, правительство, на первый взгляд, существенно усиливая своего противника, снимало радикальную остроту противостояния.

С пограничным случаем совсем иного рода мы сталкиваемся там, где источником конфликта является, по-видимому, лишь жажда борьбы.

Пока у борьбы есть объект, пока конфликт мотивирован корыстью или властолюбием, гневом или местью, борьба обусловлена общими нормами и обоюдными ограничениями, причем двоякого рода. С одной стороны, источником ограничений служит сам предмет или желательное состояние, ради достижения которого идет борьба. С другой стороны, когда речь идет о достижении цели, лежащей за пределами самого конфликта, фоном борьбы служит сознание, что любая цель в принципе достижима разными средствами. Жажда собственности или власти, даже желание уничтожить врага могут быть удовлетворены не только путем борьбы, но и с помощью разных других действий и комбинаций. Там, где борьба есть лишь средство, определяемое целью, terminus ad quem88
  До излагаемого события (лат.). – Прим. сост.


[Закрыть] ничто не мешает ввести ее в определенные рамки или вовсе прекратить, если с таким же успехом можно добиться цели другими средствами.

Но там, где борьба определяется исключительно субъективным terminus a quo99
  После излагаемого события (лат.). – Прим. сост.


[Закрыть] (т. е. внутренним импульсом), там, где налицо внутренние энергии, которые могут найти выход лишь в борьбе, – там борьбу нельзя заменить чем-то иным, там она – самоцель, и ее содержание вполне свободно от примеси иных форм отношений.

Подобная борьба ради борьбы связана, по всей видимости, с известным формальным побуждением к враждебности, которое порой прямо-таки бросается в глаза наблюдателю-психологу. О различных формах этого побуждения нам теперь самое время сказать несколько слов.

Моралисты скептического толка говорят о естественной враждебности человека к человеку – homo homini lupus est1010
  Человек человеку волк (лат.). – Прим. сост.


[Закрыть]; «в несчастье наших лучших друзей есть что-то такое, что нам не совсем неприятно». Однако и прямо противоположная по духу моральная философия, которая возводит нравственное бескорыстие и самопожертвование к трансцендентным основам нашего существа, в данном вопросе недалека от этих пессимистов. Она тоже признает, что среди множества непосредственных желаний и импульсов, доступных наблюдению, такой мотив, как преданность другому, не обнаруживается. Иными словами, человек, рассмотренный с эмпирической и рациональной точки зрения, есть законченный эгоист. Как-то обойти этот природный факт невозможно, оставаясь в рамках самой природы, требуется deus ex machina1111
  Букв. «Бог из машины» (лат.) – выражение, означающее неожиданную, искусственную развязку той или иной ситуации с привлечением внешнего, ранее не действовавшего в ней фактора. – Прим. сост.


[Закрыть] метафизического бытия, чтобы мы действовали вопреки своему естеству.

Таким образом, естественное противостояние как форма или основа человеческих отношений должно занимать, по меньшей мере, столь же важное место, как и другая форма – симпатия между людьми. Только смешением обеих мотивировок можно объяснить такие явления, как, например, повышенный интерес человека к страданиям других.

На то, что антипатия к людям заложена в самом нашем существе, указывают и нередкие проявления так называемого «духа противоречия». Этот дух живет отнюдь не только в убежденных негативистах, которые встречаются почти во всяком дружеском или семейном кругу, в любых комитетах, среди театральной публики, приводя в отчаяние окружающих. И не надо думать, что главной ареной его триумфов служит политика, просто там записные оппозиционеры больше на виду. Классический тип оппозиционера описывает Маколей, он говорит о Роберте Фергюсоне: «Его негодование вызывали не Папа или протестантизм, не монархическое или республиканское правительство, не дом Стюартов или дом Нассау, а что угодно, что в данный момент торжествовало».

Подобные случаи часто приводят как примеры «чистой оппозиционности», однако это не совсем так. Такие «вечные оппоненты», как правило, выступают в качестве защитников попираемых прав, борцов за правду, рыцарственных поборников притесняемых меньшинств.

Мне кажется, что в более чистом виде абстрактная оппозиционность выступает в менее заметных явлениях: это тихое, едва сознаваемое, нередко мгновенно улетучивающееся побуждение противопоставить свое «нет» какому-то требованию или утверждению, особенно если оно предъявляется нам в категорической форме. Такая инстинктивная оппозиция проявляется в самых гармоничных отношениях, у самых уступчивых натур с неизбежностью безусловного рефлекса, она примешивается зачастую совсем незаметно к любым отношениям.

Если признать, что это – непременная составляющая инстинкта самосохранения (так многие животные реагируют на простое прикосновение, автоматически скаля зубы, выпуская когти и принимая агрессивную позу), то первичный, фундаментальный характер оппозиции можно считать доказанным. В таком случае личность, даже не подвергшись нападению, а просто столкнувшись с чисто объективными проявлениями других людей, может утвердить себя только через оппозицию; в таком случае первое инстинктивное действие, которым человек утверждает себя, есть отрицание другого.

О существовании априорного инстинкта борьбы свидетельствует еще одна вещь: самые серьезные столкновения вызываются порой самыми мелкими, до невероятия ничтожными поводами. Один английский историк рассказывает, что две ирландские партии учинили недавно по всей стране чуть ли не гражданскую войну, а первоначальной причиной конфликта послужил спор о расцветке одной коровы. В Индии несколько десятилетий тому назад вспыхнул целый ряд кровопролитных восстаний, поводом стала вражда двух партий, которые знали друг о друге лишь то, что одна называется партией левой руки, а другая – правой.

Насколько ничтожны бывают поводы самой сильной вражды, настолько же смешными и детскими бывают и ее внешние проявления. Это – другая сторона той же медали. Магометане и индуисты в Индии живут в состоянии постоянной латентной вражды; проявляют они ее так: магометане застегивают одежду слева направо, а индуисты – справа налево; за совместной трапезой одни садятся в кружок, а другие рядком; бедные мусульмане используют в качестве тарелок лицевую сторону листа, а индуисты – обратную сторону листа того же растения.

Причина и действие в человеческих противостояниях часто выходят за рамки всяких разумных пропорций, так что мы недоумеваем, имеем ли мы дело с подлинной причиной или лишь с поводом, в котором вырвалась наружу давно зревшая вражда: таковы столкновения партий цирковых болельщиков в Греции и Риме, борьба партии «единосущия» с партией «подобносущия» во времена Вселенских соборов, войны Алой и Белой Розы, гибеллинов и гвельфов, – мы не в силах найти рациональных оснований борьбы.

В целом создается впечатление, что люди никогда не любили друг друга из-за таких ничтожных мелочей, за какие они друг друга сплошь и рядом ненавидят.

Наконец, на то, что враждебность – первичная потребность человека, указывает и то, с какой ужасающей легкостью внушается враждебное настроение. Нам гораздо труднее передать другому наше доверие и любовь к кому-то третьему, до сих пор ему безразличному, чем недоверие и отвращение. Особенно важно, что эта разница проявляется тем сильнее, чем незначительнее отношение; предубеждение против незнакомого человека, не требующее практических выводов, перенимается беспрепятственно и бессознательно. Там же, где нужно действовать, вступают осознанные доводы рассудка. Именно это и свидетельствует в пользу того, что мы имеем дело с основным инстинктом.

Об этом же свидетельствует и то, что легкое предубеждение против третьего лица нам способен внушить любой, самый безразличный для нас человек, в то время как позитивное предрасположение складывается у нас лишь под влиянием кого-то для нас близкого или авторитетного.

Без этой легкости или легкомыслия, с каким средний человек реагирует на отрицательное внушение, поговорка aliquid haeret1212
  Нет дыма без огня (лат.). – Прим. сост.


[Закрыть], вероятно, никогда не стала бы трагической истиной.

Наблюдение человеческих антипатий, делений на партии, интриг и открытых столкновений побуждает признать враждебность одной из первичных энергий человека. Эта энергия не столько порождается предметом, сколько сама создает себе предмет.

В этом смысле было когда-то сказано, что человек не потому религиозен, что верит в Бога, а верит в Бога потому, что наделен религиозностью как своеобразной душевной потребностью. То же самое относится к любви. Все согласны с тем, что любовь, особенно в юности, не является простой реакцией нашей души на определенный предмет, как ощущение цвета является реакцией нашего зрительного аппарата; душа испытывает потребность любить и направляет ее на любой, мало-мальски удовлетворительный предмет, который зачастую сама и создает, наделяя возлюбленного воображаемыми качествами, которые будто бы и пробудили в ней любовь.

Ничто не мешает нам считать, что и противоположный аффект может развиваться подобным же образом: душа обладает столь же врожденной потребностью ненавидеть и бороться, и для удовлетворения этой потребности сплошь и рядом выбирает и создает себе предметы, наделяя их отвратительными качествами. Что этот механизм проявляется не так явно, как при влюбленности, может объясняться тем, что потребность в любви подкрепляется физиологически и в юности чудовищно обостряется, так что ее спонтанность и обусловленность terminus a quo не оставляет никаких сомнений. Импульс же ненависти лишь в исключительных случаях достигает такой остроты, которая позволила бы осознать его субъективно-спонтанный характер.

Если у человека действительно врожденный формальный инстинкт враждебности как противоположность потребности в симпатии, то исторически, я думаю, они оба являются результатом той самой душевной дистилляции, в процессе которой первоначально единые внутренние движения расчленяются и осознаются как отдельные самостоятельные побуждения.

Всевозможные интересы так часто принуждают людей бороться за какие-то блага или становиться в оппозицию к определенным личностям, что остаточное состояние раздражения, побуждающее к антагонизму, вполне могло сделаться наследственным достоянием человеческого рода.

Взаимоотношения примитивных групп практически всегда выражаются в войнах. Самый наглядный пример – индейцы. У них всякое племя a priori считается находящимся в состоянии войны со всеми другими племенами, кроме тех, с которыми у него заключен мирный договор. Следует, однако, помнить, что на ранних стадиях культуры война – чуть ли не единственная форма межгруппового контакта. Пока не было межтерриториальной торговли и индивидуальных путешествий, пока духовные общности не перешагивали границ группы, война оставалась единственной формой социологических отношений между различными группами.

В примитивном обществе отношения между элементами внутри группы и между группами прямо противоположны по форме. Внутри замкнутого круга вражда, как правило, означает разрыв отношений, враги избегают друг друга и держатся на расстоянии, причем эти явления сопровождают даже вспышки открытой борьбы. Напротив, группы в целом в состоянии мира безразличны друг другу; между ними нет никаких отношений. Лишь во время войны они становятся активно значимы друг для друга. Вполне возможно, что то самое стремление к экспансии и воздействию на окружающее, которое требует мира внутри группы, поскольку лишь мир обеспечивает беспрепятственное взаимодействие и согласование интересов, проявляется вовне как воинственная тенденция.

Антагонистический импульс можно, конечно, рассматривать как нечто самостоятельное в человеческой душе, однако из него нельзя объяснить все проявления враждебности. Прежде всего, спонтанность такого импульса существенно ограничивается предметом: он направлен не на любые, а только на определенные объекты. Так, голод, несомненно, возникает в субъекте, но актуализуется только с помощью подходящего объекта: самый голодный субъект не станет есть камни и палки, но отыщет мало-мальски съедобный предмет. Точно так же любовь и ненависть: даже если допустить, что они возникают в результате исключительно внутренней потребности, для реализации им необходимы предметы соответствующей структуры; лишь при взаимодействии субъекта и объекта возникает явление в его целостности.

С другой стороны, мне кажется, что внутренний импульс враждебности в силу своего формального характера сам по себе слишком слаб, чтобы проявиться, его должен педалировать какой-нибудь материальный повод к ссоре. Чисто формальная жажда борьбы должна быть совершенно безлична; нам все равно, ради чего или против кого бороться, но чтобы реализовать эту жажду, надо возненавидеть противника как личность, а еще лучше вдобавок ощутить интерес к чему-то, что можно выиграть в борьбе. Эти аффекты питают и усиливают душевный импульс борьбы.

Есть элементарная целесообразность в том, чтобы противника, с которым мы по какой-либо причине боремся, возненавидеть; точно так же целесообразно любить того, с кем мы связаны или вынуждены по той или иной причине вместе жить или действовать. Чтобы понять взаимоотношения людей, нужно учитывать эту особенность: некое внутреннее расположение возбуждает в нас те чувства, которые полезны именно в данной ситуации, чтобы ее использовать или вынести, чтобы выйти из нее или ее изменить. Сильное чувство дает нам силы исполнить стоящую перед нами в данный момент задачу и парализовать наш собственный внутренний протест.

Ни одно серьезное противостояние не может продолжаться достаточно долго, если его не поддерживает целый комплекс душевных стремлений, хотя они могут возникать лишь постепенно, в ходе самой борьбы. У этого факта огромное социологическое значение: борьба ради борьбы никогда не существует в чистом виде; почти с самого начала к ней примешиваются посторонние мотивы – отчасти объективные интересы, отчасти такие импульсы, которые можно реализовать не только в борьбе, но и другими средствами. На практике именно они образуют мост между прямой борьбой и другими формами взаимодействия.

Мне известен только один случай, где жажда борьбы и победы как таковая выступает исключительным мотивом действия – состязание или игра, причем такая, где не предусмотрена награда. Во всех остальных случаях к ней примешиваются содержательно обусловленные мотивы антагонизма.

В игре налицо чисто социологическая привлекательность самоутверждения и достижения превосходства над другими; в спортивных состязаниях к этим мотивам присоединяется индивидуальное удовольствие от целесообразного и удачного движения; в азартных играх – сознание благосклонности судьбы, мистической гармонической связи с силами, которые находятся по ту сторону индивидуальных и социальных событий. В любом случае игра и состязание социологически мотивируются исключительно борьбой как таковой. Копеечная игровая фишка, бумажка или спичка, за которую сражаются порой с такой страстью, словно она из чистого золота, наглядно обнаруживает формализм этого импульса борьбы, даже когда борьба идет за настоящее золото, этот мотив зачастую перевешивает материальный интерес.

Однако примечательно то, что именно этот чистейший дуализм для своего осуществления нуждается в социологических формах в собственном смысле слова, в объединительных моментах: для борьбы люди объединяются, а во время борьбы обе стороны подчиняются обоюдно признанным нормам и правилам. Объединяющие моменты не входят в мотивировку борьбы, но реализуется она всегда в объединяющих формах: они предоставляют технику состязания, без них борьба, исключающая всякие гетерогенные и объективные основания, невозможна. Более того, именно в играх, где борьба ради борьбы выступает в наиболее чистом и беспримесном виде, нормы и правила задаются жестче всего; они объективны, безличны и соблюдаются сторонами как священный кодекс чести, гораздо строже, чем в практической жизни и кооперации. Принцип борьбы и принцип объединения – две противоположные стороны одного принципа. Приведенный пример показывает с почти абстрактной точностью, что они не работают друг без друга, и лишь вместе обретают свой полный социологический смысл и действенность.

Аналогичная форма, хотя и не в такой беспримесной чистоте, определяет и судебный процесс. Правда, здесь всегда имеется объект тяжбы, который одна сторона может добровольно уступить другой и прекратить борьбу, чего не бывает там, где состязаются из чистой жажды борьбы. То, что обычно называют страстью к сутяжничеству, нередко имеет совсем иную природу, чем страсть к борьбе в играх: это может быть обостренное чувство правоты, неспособность примириться с действительным или мнимым попранием своих прав, с которыми солидаризируется само Я человека.

Упорство и бескомпромиссность, с какой стороны нападают друг на друга во время процесса, на самом деле служат не столько нападению, сколько защите, даже со стороны истца: дело идет о самосохранении личности, ибо личность воспринимает сферу своих прав и собственности как продолжение самой себя, так что всякое посягательство на них грозит ей самой, в конечном счете – ее идентичности и существованию, поэтому судебная борьба вполне последовательно воспринимается как экзистенциальная схватка. В таких случаях мы имеем дело не с социологическим явлением борьбы, а с чисто индивидуальным импульсом самосохранения.

Однако сама форма судебной тяжбы – чистая и абсолютная борьба. Претензии сторон представляются в чистом виде, не смешиваясь с персональными и другими внешними моментами, интересы сторон отстаиваются любыми законными средствами, никакие посторонние смягчающие обстоятельства не принимаются во внимание. Тяжба – это борьба как таковая, в ход процесса не допускается ничего, не принадлежащего собственно к тяжбе и не служащее ее целям. В других разновидностях борьбы, даже самой яростной, всегда возможно вмешательство субъективного фактора, третьей стороны или непредвиденной случайности; здесь все это исключено: идет борьба и ничего больше.

Такое исключение из судебного процесса всего, что не относится к борьбе, ведет к ее полной формализации; формальная борьба противостоит содержанию тяжбы как самостоятельный момент. Это проявляется, в частности, в юридической казуистике, в которой состязаются уже не предметные претензии сторон, а правовые понятия ведут абстрактную борьбу между собой. С другой стороны, борьба иногда переносится на элементы, никак не связанные с тем, ради чего она затеяна.