Текст книги "Зеленый луч №3 2018"

Может быть, она и в самом деле была волшебницей, раз у нее родилась такая волшебная девочка.

Она проснулась от легких прикосновений. Приоткрыв глаза совсем чуть-чуть, так, чтобы было незаметно, что они приоткрылись, она стала наблюдать, как малышка похлопывала и поглаживала ее лицо своими растопыренными маленькими пальчиками и притом, вовсе не глядя на Ирину, сосредоточенно думала о чем-то, видно, о чем-то очень важном. Ирина не выдержала и засмеялась, малышка тоже захохотала, дрыгая ручками и ножками. Потом они стали играть в свою утреннюю игру. Она уложила уже собравшуюся было сползать с кровати малышку на спинку, приподняла ее майку и легонько подула ей на животик, приговаривая: «Сначала прилетел маленький ветер», подула чуть сильнее: «А потом большой», и еще сильнее: «А потом ураган», и, сказав: «А потом буря», дунула изо всех сил и защекотала ее животик своими губами. И опять обе долго смеялись, кувыркались и барахтались в постели.

Зато потом, после того как Ирина выглянула в окно и увидела, какой сегодня чудесный день, заспешили. Наскоро позавтракав, не помыв за собой посуды, не убрав постель, быстро оделись и пошли за молоком.

Ирина несла дочку на руках, любовалась ее кукольным профилем, ее поднявшимися на ветру тонкими волосиками и шептала ей почти в самое ушко:

– Малюся – куколка, Малюся – красавица, Малюся – принцесса… – и, удостоенная слабой, блуждающей улыбки, продолжала еще тише: – Какие у Малюси сладенькие щечки, какие у Малюси умненькие глазки…

Время от времени они приземлялись: малышка – на траву, Ирина – на корточки, – и подолгу рассматривали муравьев, жуков, кирпичи и веточки. В одно из таких приземлений Ирина заметила идущую им навстречу соседку, бабу Паню. Но поскольку ей так не хотелось тратить время на пустые разговоры, не хотелось выслушивать неинтересные ей чужие новости и вспоминать свои, которых, в общем-то, и не было, она проворно подхватила ребенка и, пока подслеповатая баба Паня их еще не углядела, перебежала на другую сторону дороги. Однако на обратном пути встречи с соседкой избежать не удалось. Та сидела на лавочке у подъезда, словно поджидая их.

– Это чья такая маленькая девочка? – засюсюкала баба Паня. – Это откуда к нам такая красавица?

Малышка приподняла головку, увела взгляд в сторону, вытянула губки и застыла.

– Воображает, – шепотом пояснила Ирина и поставила дочку на землю.

– Как тебя зовут? – елейным голосом, склонившись почти до земли, начала баба Паня свой ежедневный допрос.

– Малюся, – нехотя ответила девочка.

– А почему Маруся всю ночь плакала опять? – еще ниже склонилась баба Паня. – Почему мамке спать не давала?

Малышка не ответила.

– Ну? – спросила она у Ирины. – Всех врачей обошли?

– Всех.

– Ну?

– Все в порядке. Но ведь почему-то она плачет. Не знаем, что делать.

– Зато я знаю. – Баба Паня полезла в свою сумку, достала оттуда галету и протянула малышке. – Ее надо отнести к бабке. Бабка пошепчет, пошепчет, заговорит, и как рукой снимет.

– Да ну, не верю я в это…

– И не верь. И не верь, пожалуйста. И не верь себе на здоровье. А Марусю отнеси. Поможет. Обязательно поможет.

– Посмотрим, – уклончиво ответила Ирина.

Дома, дабы не перебивался неустойчивый детский аппетит, она отобрала у дочки уже надкусанную галету, пообещав вернуть ее позже, и сперва накормила ее супом, потом уложила спать, и только убравшись на кухне, обнаружила, что галету ребенку так и не вернула. Получилось как-то нечестно. Ирина расстроилась, взяла сигарету и вышла на балкон.

Бабулин дом стоял почти у самого края узкой земляной дороги, вздутой посередине, а по бокам продавленной под тяжестью несметного числа груженных овощами и фруктами машин, прошедших здесь. По ту сторону дороги, по всей длине ее, тянулась бледно-голубая стена консервного завода. На территории завода, как раз напротив бабулиного домика, размещался летний кинотеатр. Там крутили кино каждый вечер, правда, по несколько раз одну и ту же картину. На первый сеанс бабуля давала им с братом денег, и они бежали по-над бледно-голубым забором за угол, где в маленьком окошечке покупали маленькие билетики. А потом садились на самую первую врытую в землю длинную скамейку и, поедая круглые галеты, смотрели на огромный, оживший чужой восхитительной жизнью экран.

А в остальные вечера им приходилось довольствоваться тем, что они сидели на ступеньках крыльца, держа на коленях мисочки, наполненные малиной, или обняв тазики с червивыми яблоками, и слушали тот же фильм, благо звук был очень громким.

Вот так, когда они сидели и лакомились вишней, и пришла телеграмма о том, что родители возвращаются. Ирина бурно расплакалась. И все решили, что она плачет от радости. Она же никому-никому, даже самой себе никогда не призналась, что плакала от страха. Она испугалась, что ее увезут отсюда и она никогда больше не увидит Виталика.

После сигареты спать захотелось еще сильнее, просто непреодолимо. Но белье на сушильной веревке, лениво волновавшееся, давно уже высохшее белье требовало, чтобы его хотя бы сняли. Ирина подтянула веревку специально выпрошенным для этой цели у дальних родственников бадиком.

С этим бадиком ее рано ослепший прадед покорял навеки исчезнувшее из видимости пространство. Сначала – хорошо протопленное, пропахшее кислой капустой и тыквенной кашей пространство большого деревянного дома. Затем, как только потеплело, он оставил это пространство, оставил так и не покоренным, и вышел в огромный сад, где, как ему казалось, было светлее, а значит, и покорить его будет легче, быстрее, и вообще – возможно будет покорить хоть когда-нибудь. А за ворота он так и не вышел. Боялся безграничного пространства. Боялся, что раз не во что будет упереться бадиком (ни стены тебе, ни забора), он уйдет на край света и не найдет дороги обратно.

Пространство не только почернело для него, оно еще и как-то расшаталось, стало неустойчивым и зыбким. Оно могло ни с того ни с сего вдруг уйти из-под ног, выскользнуть из рук, стереться из памяти. Прадед покачивался, частенько тяжело вздыхал, страдал головокружениями.

Он вдруг перепутал ночь и день и стал бродить по ночам, покрикивая на собаку, что неизменно юлила перед ним, мешая передвигаться, но сжаливался, опускался на одно колено и гладил на ощупь мягкую черную Чапу, до которой никому в целом свете не было дела. И она любила его все сильнее и каждый раз при виде его бросалась ему под ноги, ему, преклонявшему перед ней колено.

А днем, когда все толклись в саду, он сидел на ступеньках крыльца и плакал, думая, что его никто не видит.

Чуть позже он стал путать сон и явь и доверительно сообщал всем за ужином: «Мне кума деньги дала». Или приставал ко всем, опять-таки за столом: «А где шапка, что сестра мне вчера подарила?»

Во сне ему все время что-то давали – конфеты, пироги, крашеные яйца… Только в самом последнем его сне у него отняли: перед самой смертью его отняли у него самое ценное – бадик. И он сильно кричал тогда во сне…

Поначалу все верили и даже бросались искать подаренные ему во сне вещи. Потом, расспросив и куму, и сестру, испугались, думали, что сошел с ума. Но так как больше странностей за ним не замечали, успокоились, привыкли и даже стали подыгрывать ему, отвечая: «Завтра найдем» или «Соседу отдали». И он еще больше запутался – где сон, а где настоящая жизнь.

С течением времени он вернулся в реальность и даже стал помогать по дому.

Он выходил в сад, поднимал вверх бадик, зацеплял им ветку и с испуганным лицом тряс ее, втянув голову в плечи, стойко перенося удары посыпавшихся груш или яблок. Опускался на четвереньки и ползал, шаря вокруг себя дрожащими руками, собирал фрукты, складывая их в ведерко. Полз задом обратно, в поисках неосторожно оставленного где-то бадика. Иногда, так и не найдя его, устав от бесполезных поисков, он оставался сидеть на земле, пока его кто-нибудь не находил. Но никогда не звал на помощь.

Еще он снимал высохшее белье. Часто края белья, брошенного им в большой таз, падали на землю, белье пачкалось, и прабабке приходилось перестирывать его. Но она ни разу не сказала ему об этом. Она договорилась с младшими детьми, и те чем-то отвлекали отца, уводили его в летнюю кухню – рассказать сказку, наколоть орешков… Однако, вернувшись и не найдя белья на месте, прадед расстраивался и в другой раз ни за что не уходил, сидел на низеньком стульчике рядом с сохнущим на веревке бельем и часами ждал, пока оно высохнет.

Он много чего делал: полол траву, доставал воду из колодца, он лучше всех, почти насухо, выжимал белье… Одного не делал – детей. Не хотел лишней обузы для жены.

Поспать не удалось. Не получилось и погладить. Малышка проснулась и стала плакать. Она плакала так безутешно, так горько, так громко, что в конце концов Ирина и сама заплакала. Она носила дочку на руках, переходя с ней из комнаты на кухню через маленькую темную прихожую и обратно. «Кто знает, – думала она, – будет ли кто-нибудь когда-нибудь носить ее на руках?» И потому старалась носить ее подольше, даже уже и после того, как малышка успокоилась и хмуро смотрела через Ирино плечо.

Настало время как-то развеселить ее.

– Хочешь, я съем твои маленькие ушки? – ласково спросила она.

Но девочка расплакалась еще пуще.

Вернулся Виталий, взял дочку к себе, но та сурово объявила: «Мами качу» – и перелезла обратно на маму. Они еще побродили по дому, потом легли на кровать, где и уснули обе.

Виталий выудил из горы снятого с балкона белья, валявшегося на кресле, какую-то простынь, укрыл их. Ирина ладонь, свесившись с кровати, раскрывшись, легла перед ним, как неизведанная страна со своими впадинами и возвышенностями, с узкими дорогами из ниоткуда в никуда. Страна независимая, неприсоединившаяся. И он стал чертить на ее ладони невидимые штрихи, соединяя ими уже существующие, всамделишные линии, чтоб из них хоть что-то получилось – башня хотя бы, или птица, или буква «И»…

Ее ладонь была особенной! Припухлости на ней располагались лишь по краю, они сливались друг с другом, и, собственно говоря, это была одна большая изогнутая возвышенность. Остальная часть ладони была абсолютно плоской. Ее рельеф был так похож на карту той страны, куда он так желал попасть: горы, протянувшиеся вдоль ее границ с северо-запада на северо-восток, равнина с двумя большими реками и множеством мелких. Выжженная солнцем, заносимая песком пустыня, где, как он доподлинно знал, стоят миражи; оазисы, прикрывшиеся от солнца густыми пальмовыми ветвями; высохшие русла рек, наполняющиеся мутной водой лишь в дождливое время; поросшие тростником озера… Больше всего на свете он мечтал увидеть все это воочию.

– Хлеба купил? – шепотом спросила проснувшаяся Ирина.

Он кивнул.

Она снова закрыла глаза.

Вернулись родители и увезли ее домой, в другой город. В тот город, что был гораздо ярче и наряднее этого, но где отчего-то ей стало так тоскливо и безрадостно… Откуда – при любой возможности – она стремилась сюда.

Она приезжала сюда каждое лето. День-деньской бродила по всему городу. Но ни разу за долгие семь лет не встретила его. Пока однажды…

Виталий к совету бабы Пани отнесся с восторгом. Объявил, что его самого в детстве бабка заговорила от заикания. Этим признанием он так сильно удивил Ирину, что она даже вскрикнула:

– Ты заикался?! Ты заикался в детстве?! Подумать только…

После чего окончательно уверовала в силу заговора, пошла к бабе Пане, узнала, куда идти, в какое время, что брать с собой, а также кого и с каким весом родила Анька Пономарева, которую Ирина с трудом вспомнила.

Они легли спать, когда уже были съедены последние конфеты, построены все радужные планы на летний отпуск, придумано наконец-таки, что подарить Малюське на день рождения, кого пригласить на празднество, чем угощать, и решено – у кого и какую сумму просить взаймы на все это удовольствие.

Она закрыла глаза и загадала, что они с Малюськой пойдут по парку и найдут ежика. Ежик свернется клубочком, она возьмет его в руку и протянет малышке. И та, потыкав его пальчиком, непременно станет смеяться…

Он закрыл глаза и увидел спиральные минареты и изразцовые купола, полуразрушенные стены с побитыми и потрескавшимися барельефами, украшенные полустертой арабской вязью, стены, что протянулись по безжизненной ныне пустыне, стены, к которым он так хотел прикоснуться…

Когда Малюська просыпалась, она любила, чтобы ее брали на руки и носили по комнате, чтобы ей поглаживали спинку, и что-нибудь шептали. Ее волосики пахли только что схватившимся молочком, ее личико было задумчивым и самым красивым.

К бабке было решено идти завтра, когда у Виталия будет выходной. А сегодня было необходимо приготовить семь вещей: мыло, чай, сахар, соль, хлеб, два яйца и налить три литра некипяченой воды в эмалированную кастрюлю, оставив эту воду на обеденном столе, не закрывая кастрюлю крышкой, на всю ночь.

Бабка жила где-то на задах давно сгоревшего, так и не отстроенного заново дома культуры, где раньше было много разных детских кружков: рисование, лепка, резьба по дереву…

В то лето она приехала сюда позднее обычного, уже в середине августа.

И прямо с поезда, у маленького уютного вокзала, повстречала свою бывшую одноклассницу Альку Ливанову. Алька была очень милой девочкой – улыбчивой, шустрой, симпатичной. Они дружили, пока Ирина жила здесь. Прежде всего потому, что у них совпадали биологические ритмы и им одновременно надобилось посещать школьный туалет, расположенный на школьном дворе на достаточном отдалении от школы, на столь достаточном, что поодиночке ходить туда было не принято. А с другой стороны, они все-таки были очень разными. Например, Алька легко решала математические задачки и давала Ирине списывать. Ирина же хорошо знала английский и, в свою очередь, помогала Альке с переводами. И жила Алька неподалеку от бабулиного домика, частенько забегала в гости…

Они долго стояли в тени каких-то чахлых деревьев, в печальной привокзальной тишине (ибо только в этом городке никогда не встречала Ирина привокзальной сутолоки) и говорили обо всем и обо всех, в том числе и о Виталии. Выяснилось, что он женился; женился на девушке, которую Ирина вроде как смутно припоминала; и был вполне счастлив.

С тяжелыми сумками, с тяжестью, поселившейся вдруг у нее в груди, со слабостью, осевшей в ногах, она доплелась до бабулиного домика, и толпа обрадованных ее приездом родственников подхватила ее, заключила в свои объятья, развеселила…

В конце концов, если честно, именно такой развязки она и ожидала. Не грезились ей ни встречи под луной, ни сказочная свадьба, ни жизнь рука об руку, ни смерть в один день. Так и должно было случиться…

Она одарила всех родственниц красивым фарфором, украшенным разноцветными выпуклыми розочками, родственников – портсигарами с горными пейзажами, а своему любимому племяннику Владику вручила свисток и бутылку пепси-колы, никогда ранее им не питой.

У Владика с приездом Ирины начиналась совсем другая жизнь. Они каждый день бегали на речку, в кино, посещали родственников, даже и тех, что уже лежали на кладбище. Ходили в кафе, по магазинам, в общем, радовались всем нехитрым радостям, что были доступны в этом маленьком городке.

Тем же вечером Владик показал Ирине смешных неуклюжих человечков, вырезанных им из ненужных в хозяйстве деревяшек, и та решила записать его в какой-нибудь кружок. Созвонилась с домом культуры, добилась, чтобы ей назначили час, когда она сможет привести туда Владика и принести его человечков. Назавтра они должны были прийти туда к десяти часам.

Вместе с пришедшим с работы Виталием пришла и баба Паня. Ей так не хотелось идти в магазин, что она решила попросить спички у соседей.

– Ты посмотри, как ты исхудала, – запричитала она, – ты посмотри, как ты позеленела. Ты устала, девочка моя. Давай мне Марусю на весь вечер, а ты полежишь-отдохнешь.

Ирина не хотела отдавать дочку, было как-то неловко нагружать резко постаревшую за эту зиму бабу Паню, да и не чувствовала она себя смертельно уставшей. К тому же сегодня она придумала замечательную игру: построить под журнальным столиком домик для маленькой куклы с диваном из старой пеленки, креслом из носового платка, кубиком в качестве стола и миской вместо ванны. К ней могли бы прийти в гости и маленький зайчик, и цыпленок, и собачка туда бы пролезла. Они бы пили чай и разговаривали смешными тоненькими голосочками.

– Берите, берите, – сказал Виталий, обул дочку, сунул ей в руки ее любимую обезьянку и подтолкнул к бабе Пане.

– Придешь за ней в полдевятого, – велела она Виталию. И приказала Ирине: – Отдыхай.

– А можно я белье поглажу? – робко спросила Ирина.

– Нет. Ты должна отдохнуть.

Баба Паня была одинока. Замуж она не ходила, детей не рожала, родственники ее умерли все до одного. Последнюю свою племянницу она похоронила этой зимой… Но чужих малышей любила, была с ними очень ласкова, шутлива. Впрочем, она и со взрослыми была ласкова и шутлива, и очень красива, несмотря на свои за шестьдесят.

– Господи, – уставилась на свое отражение в зеркале Ирина, – а тут тридцать лет, а посмотреть не на что. Вот оно, значит, как бывает… Не поспишь ночку-другую, всплакнешь немного… Смотришь – и уже пролегли еле заметные ниточки вокруг глаз, от крыльев носа вниз… И лицо мое становится уже другим. И таким, каким оно было еще вчера, уже никогда не будет… Лицо мое покроется морщинами, словно трещинами… И когда-нибудь оно разобьется, и не станет этого лица…

И они остались вдвоем…

Она часто писала на его теле шариковой ручкой всякие глупые фразы: «мое» или «здесь была Ира» и даже «не укради»; указательным пальцем она выводила на нем круги, словно заговаривала его от измены, от тех женщин, что могли бы прийти сюда, от тех, что наверняка хотели бы прийти…

Этому зятю они обрадовались, как никому более. У всех их детей уже были большие семьи. Даже старший, пропавший на войне сын оставил после себя трех сыновей. Только вторая дочь, рано овдовевшая, оставшаяся одна с бледненькой тоненькой дочкой, была не пристроена. Она жила с ними, в их доме, всегда была тиха и грустна, временами плаксива. Резко уменьшившееся количество женихов в послевоенное время и возраст ее, основательно переваливший за тридцать, обрекали ее на одинокую жизнь.

Но вот появился мужчина.

– Высокий, статный, – рассказывала прабабка своему слепому мужу, – красивый, брюнет. Волосы волнами, волнами. Глаза черные-черные. Любит. Так смотрит на нее – сразу видно: любит.

– И голос хороший, – подмечал прадед то, на что прабабка никогда бы внимания не обратила, – хриплый, но мягкий.

– А еще, – прабабка переходила на шепот, – когда никто не видит, ну, то есть когда он думает, что никто не видит, он по ее ладони пальцем водит, вот так…

– Зачем? – испуганно спрашивал прадед.

– Зачем, зачем… Любит потому что… И все-то ты забыл…

Он увез их дочь к себе, на Кавказ. Именно там, среди буйной зелени, что росла так неуемно, что, не помещаясь на равнине, взбиралась даже на горы, и родилась Ирина мать.

Они приехали сюда спустя одиннадцать лет, сбежав от немного сумасшедшего, вечно буянившего мужа той бледненькой тоненькой девушки, бабулиной дочери от первого брака. И остались здесь навсегда.

От тех кавказских предков у Ирины не осталось ничего. Никакой, даже самой ненужной вещицы. Ни одной фотографии. Больше всего ее печалило то, что она не знала, какими они были.

Иногда Виталий бродил по ночам по их крохотной, плохо освещенной кухне. Он натыкался на выступающие на его пути углы тумбочек, столов, стульев… Шаг его сбивался, сбивался ритм только что придуманного, нашептанного самому себе:

 
     – Мои стихи в пожелтевшей тетради
     стихали, стихали – и вовсе стихли.
     Обрушились стены, осыпались после
     всех пыльных бурь, всех песчаных вихрей…
 

Нет, вовсе не ветры разрушили те стены. Сельджуки, монголы, Тамерлан, Сулейман, Кир, Шапор и даже сам Александр Македонский чуть не стерли его любимую страну с лица земли. Пехота, вооруженная луками и стрелами, колесницы, запряженные ослами, защищали эту землю ото всех этих… Защищали не всегда успешно. И потому большая часть ее древних красивейших белых городов лежала теперь под песком. И кто его знает, откопают ли их когда-нибудь… Были еще освободительные движения, восстания, перевороты, какая-то резня, но все это уже мало его интересовало, поскольку было в недостаточно далеком прошлом.

Если она просыпалась раньше него, то его будил грохот тарелок. И, лежа с закрытыми глазами, он представлял, как одна тарелка, распихивая другие своими выпуклостями, пыталась влезть между ними. И эти неритмичные звуки расталкивали ударные и безударные слоги, уже как будто сложившиеся в нем, ломали всю его музыку. Если же он просыпался первым – то сразу включал телевизор, и ее будили чужие, порою даже незнакомые голоса, и у нее уже с утра заболевала голова.

Сегодня они оба проснулись по звону будильника, избежав взаимных претензий и плохого настроения.

Ирина взяла на руки Малюську, которая стала досыпать, уткнувшись немного припухшим личиком ей в плечо. Виталий – две сумки: одну с приготовленными для заговора продуктами, другую – с лакомствами для бабки, поскольку деньгами та не брала. И они двинулись по Советской к дому культуры, молча, чтобы не разбудить спящую дочку.

В ту ночь ей приснился вещий сон. Будто пришла она в гости к той самой Альке Ливановой. И снова стала выведывать у нее все новости. Помнила ведь во сне, что видела ее сегодня по приезде на вокзале, расспрашивала обо всех, все узнала. Но спрашивала, спрашивала – и спросила:

– А Виталька?

– Да ты его увидишь, – отмахнулась Алька.

– Нет. Я его семь лет не видела. Как он? – взмолилась Ирина и даже пару раз встряхнула Альку за плечи.

– Увидишь, увидишь, – пообещала та.

Ирина проснулась.

Бабка жила в старом деревянном доме, так сильно покосившемся, что казалось, будто он вот-вот опрокинется и упадет. Покосились дощатые ступени, покосилась дверь, обитая черным дерматином. Доски, слетевшие с одного гвоздя, висевшие на втором, придавали дому еще более перекошенный вид. Крыша дома была до того низка, что выглядела просевшей. Заходить в этот дом было как-то жутковато.

Бабка назвалась бабой Маней. Она была очень маленькой, худенькой, медлительной.

Она выпроводила Виталия во двор, Ирину с не проснувшейся пока Малюськой усадила в старое кресло. А сама, что-то неразборчиво бормоча себе под нос, не спеша ушла в другую комнату. Обратно вернулась нескоро – с тетрадью, очками и огромным помятым носовым платком. Долго копошилась, раскладывая на столе продукты, освобождая их от целлофана и оберточной бумаги. С трудом сняла крышку с банки, в которую была слита вода, простоявшая всю ночь.

Наконец она уселась, надела очки, пару раз высморкалась и стала листать свою пухлую тетрадь, подхватывая выскальзывающие из ее загадочных глубин оторвавшиеся листочки и вкладывая их обратно.

Еще раз высморкалась и начала читать. Читала она торопливо, невнятно. Поначалу Ирина вслушивалась, но, кроме отдельных слов, ничего не могла разобрать. Одно поняла, что то были слова молитвы, и расслабилась, закрыв глаза. Малюська все еще спала.

Ирина любила гулять по этому городу. Там, откуда она приехала, согласно национальным обычаям, нельзя было строить дома так, чтобы их окна смотрели на улицу. Дома располагали либо внутри двора, либо поворачивали их к улице глухой стеной. Идешь, бывало, по улице вдоль длинных скучных заборов, и так тоскливо становится… То ли дело здесь: можно заглядывать в окна, полуприкрытые занавесками – тюлевыми, кружевными, ситцевыми, уставленные комнатными цветами…

Цветок! От кавказских предков ей достался цветок – неколючий кактус. Конечно, это был не тот самый цветок, что красовался в по-кавказски укрытом забором окне ее прабабки. Это был отросток того отростка, который взяли у отростка… Далекий потомок…

У бабы Мани было очень грязно. Какие-то вещи были навалены на сундук, на комод, прямо на пол у кресла. На столе стояли миски с подсохшей едой. К столу ползло такое количество тараканов, какого Ирина еще никогда в жизни не видела… Она снова закрыла глаза.

Ирина проснулась в девять. Вскочила, быстро оделась, на ходу хлебнула заботливо поднесенного ей бабулей калмыцкого чаю и выбежала на улицу.

Ей предстояло пройти всю улицу Советскую, из конца ее в начало, забрав по дороге Владика, который жил примерно на полпути к Дому культуры.

По ставшей еще более неровной дороге она вышла на Советскую как раз в тот момент, когда туда же с бугра спустился и Виталий. Он проехал мимо нее на велосипеде, смешно покачиваясь и не оглядываясь. Она же, остановившись, не веря своим глазам, долго смотрела ему вслед, пока не спохватилась, что может опоздать. И пошла по улице, по левой стороне ее, так, как ходила когда-то в музыкальную школу. Как и тогда, много лет назад, они встречались на каждом перекрестке. И она уже было твердо решила махнуть рукою на Владика со всеми его смешными человечками… (Хотя нет, ничего она не решала уже. Она просто шла к музыкальной школе в каком-то бездумном и даже бессознательном состоянии.) Как вдруг как раз напротив Владькиного дома посреди ясного жаркого неба полил дождь. Это было как стакан воды в лицо. Это не отрезвило ее, нет. Но почему-то, видимо, опять-таки бессознательно, заставило все же зайти к Владику.

Она уселась на ступеньки крыльца, опустила лицо в ладони и заплакала.

Владик прыгал вокруг нее, гладил ее по голове, по спине, по вздрагивающим плечам и выспрашивал:

– Ира, Ира, ну что случилось? Что же такого случилось, Ирочка? Что-нибудь с бабулей, да?

Ирина мотнула головой.

– А что же тогда? Что? Скажи мне!

– Я только что встретила свою первую любовь.

– И что он сказал?

– Ничего.

– Вот дурак.

Баба Маня встала, взяла одно яйцо, подошла к креслу и стала катать яйцо по Малюськиной головке, потом по ее ладошкам и по ножкам. Малюська проснулась, но не заплакала.

Это яйцо баба Маня отдала Ирине, велев, не оглядываясь и не забрызгав себя, бросить его через плечо на любом пустынном перекрестке. Второе яйцо, как и хлеб, она оставила себе. Все оставшиеся продукты сложила обратно в сумку, наказав кормить и поить ими дочку каждый день.

Ирина поблагодарила, бабка отругала ее, сказав, что благодарить в таком деле нельзя. Они попрощались, уговорившись о следующей встрече, которая должна будет состояться, когда Малюськой будет выпита вся заговоренная вода.

Ирина вышла на крыльцо и увидела, что Виталий, уютно примостившийся на низенькой скамейке, что-то пишет в блокноте. Она знала, если Виталий достал свой блокнот, молчание может продлиться весь день. И они молча пошли домой.

Она долго гадала потом: зачем он преследовал ее? что бы случилось, дойди она до конца? И что подумал он, выехав на очередном перекрестке и не увидев там ее?

Прошло еще семь лет. Каждое лето, на недельку-другую, она приезжала сюда, но не встречала никого, кто мог бы рассказать ей о нем. Никого не встречала. Исчезли даже все собаки, когда-то провожавшие ее в школу и встречавшие ее.

От прадеда по папиной линии ей осталась только ее фамилия. И никаких рассказов, никаких историй. Дед не любил вспоминать своего отца. Рассказывал только, как однажды, неизвестно за что, прадед сильно избил свою собаку, чего, видно, дед так и не смог ему простить.

Сам дед очень любил собак. Они с бабушкой собирали в свой дом всех встретившихся им на пути приблудных. Теперь, когда они умерли, они и снились Ирине не иначе как в окружении огромной стаи разношерстных собак…

Когда в блокноте появилось четыре строчки:

 
     По дороге песчаной, запутанной
     Разодетые, но разутые
     Уходили печальные странники,
     Заболев азиатскими странами… —
 

Виталий надолго задумался. Дальше не писалось. Как же пойдут они разутыми, если под ноги им ляжет раскаленный добела песок? Если змеи и ящерицы станут путаться под ногами? Там, на той волшебной земле, куда он так стремился, росли и полынь, и чертополох, и верблюжья колючка… Там росли и неведомые ему тамариск и эфедра… Кто же посмеет топтать эту загадочную, волшебную эфедру…

Они исправно пили заговоренную воду.

Ирина с особым трепетом, боясь пролить хоть капельку, наливала три столовых ложки в чайную чашку, зачем-то заглядывала туда. И ее лицо, отразившись там, быстро снова скрывалось за краем. И потом, когда Малюська пила воду, Ирина не могла отделаться от всяких глупых мыслей – о том, что ее лицо уже растворилось в воде, и Малюська, выпив воду, станет похожей на нее… или о том, что черты лица ее там, внутри чашки, уже перемешались, и теперь, наоборот, Малюська вырастет на Ирину непохожей… или, самое страшное, мысль о том, что Малюська выпьет все ее морщины…

Малюська почти перестала плакать.

Они учились рисовать. Малюська уже вполне сносно пририсовывала солнечные лучики к нарисованному Ириной солнышку, траву у нарисованного Ириной дома. Рядом с домом Ирина рисовала человечков, «забывая» нарисовать им руки или ноги. Малюська исправляла рисунок, человечки получались либо криворукими, либо кривоногими, но очень забавными.

Другая ее прабабка мучилась неизвестной болезнью. Ноги ее были покрыты язвами. И нестерпимо чесались. Самой почесать их не было никакой возможности – она была уже так стара и так дряхла, что не могла наклоняться. Детям ее все было недосуг. А внукам было строго-настрого запрещено прикасаться к ней, поскольку язвы эти были неизвестного происхождения и существовала опасность заразиться. Прабабка ходила по дому в спущенных до щиколоток чулках в поисках хоть кого-нибудь, кто бы сжалился над нею и почесал ей ноги. Чаще всего это был отец Ирины…

Это началось в тридцать седьмом, после того как ее забрали…

…Постучали, вошли, наследили, взяли под руки и вывели во двор. Она послушно вышла, не попрощавшись ни с кем, молча, рассеянно глядя по сторонам, будто припоминая что-то, что-то очень важное. Потом вспомнила, неожиданно вырвалась из чужих крепких рук и побежала к соседнему дому, крича на бегу: «Луша, Луша, возьми детей к себе!» Но снова была схвачена. И снова ее повели к машине, которая отчего-то была оставлена поодаль от дома. А она кричала на всю улицу: «Луша, возьми детей к себе!» Оглядывалась, а то и вырывалась, высовывалась из машины, крича: «Луша, возьми детей к себе!» Она видела, как выбежала ее сестра Луша, как она прижала к себе ее детей, а самую маленькую взяла на руки, но все равно продолжала кричать: «Луша, возьми детей к себе!»

Вернувшись оттуда через месяц, она рассказала, что и там она кричала, стонала, шептала: «Луша, возьми детей к себе!»

Время уходило, не оставляя после себя ничего, ни одной минуточки. Лишь редкие-редкие поглаживания спинки, поцелуи ручек… Ей так хотелось провозиться с ребенком весь день, но было так много дел – помыть полы, постирать, приготовить ужин…