Текст книги "Зеленый луч №3 2018"

Поэтому те дни, когда отключали воду, были для нее самыми счастливыми – она могла играть с Малюськой весь день.

Они бегали по всей квартире, махая руками, крича: «Кар-р-р, кар-р-р». Ползали по ковру и пищали: «Мяу-мяу». Они сделали уколы всем куклам, всем собачкам, обезьянке и зайчику, потом всех их покормили и уложили спать, а сами сели в кресло и стали читать книжку…

Владик был троечником. Тихим, неброским, на всю свою школьную жизнь спрятавшимся за спины впереди сидящих от строгого взгляда учителя. Впрочем, была в его жизни одна пятерка…

Накануне вечером он честно пытался выучить историю. Но успел лишь понять, что за странным загадочным названием Шумер скрывается именно та страна, в которой работали родители Ирины, как мама вытащила его из кровати, куда залег он, удобно обложившись подушками, с учебником в руках, и увела к бабуле на какое-то празднество.

Он хотел взять с собой учебник, чтобы почитать его там, но забыл впопыхах. И вспомнил о нем уже после того, как поел, и уже хорошо подвыпившие, веселые и шумные взрослые выгнали его из-за стола. И он пошел бродить по бабулиным маленьким смежным комнатам в поисках чего-нибудь хоть мало-мальски интересного. И нашел альбом с фотографиями, на которых были шумерские развалины.

Тетя Дина и дядя Вася у какого-то высокого каменного моста… на фоне какой-то полуразрушенной бледно-желтой стены… посреди степи, усыпанной камешками, кирпичиками, изборожденной петляющими рвами, уходящими за края фотографии, среди малюсеньких пеньков… Последняя фотография была подписана: «Это Вавилон и висячие сады Шаммурамат».

«Ничего себе – сады», – подумал Владик и забрал альбом себе.

Он ни о чем не рассказал на том уроке – ни о городах, построенных из глиняных, высушенных на солнце кирпичей… ни о суденышках, сплетенных из гибких веток, плавающих по каналам, прорытым для орошения полей… ни о глиняных табличках, исписанных клинописью… ни о несчастных, измученных рабах… ни о жрецах, обманывающих и пугающих все прочие сословия… Но он показал учителю по истории те фотографии и пообещал принести книжку с видами шумерских развалин и подробными подписями к ним (правда, по-английски), если, конечно, тетка его откликнется на его просьбу и привезет эту книжку в следующий свой приезд.

Время уходило от Виталия поминутно, не оставляя после себя ничего, ни одной стоящей строчки, ни единого волшебного словечка…

Сегодня в голове его были не мысли, а какие-то отрывки их, даже обрывки, все зачеркнутые, перечеркнутые, как в черновике…

 
     Как донашивать станет за мной молва
     С моего плеча все мои слова…
 

Нет-нет, он не обманывал себя. Он прекрасно знал, что никому в целом свете нет и не будет дела до его стихов. Даже Ирине… Просто написалось почему-то… Написалось и зачеркнулось…

Так и вся жизнь пройдет. Пробежит маленькими семенящими шажочками по минутке – и ничего-то он не успеет.

Как ни странно, несмотря на жару, заговоренная вода не портилась, хотя Ирина не хранила ее в холодильнике (поскольку холодильник у них был очень маленьким и в нем вечно не хватало места для всех их, пускай и скромных припасов), а на ночь даже закрывала капроновой крышкой.

Жара плохо влияла на ее волосы, ставшие вдруг поникшими, и на ее лицо, потемневшее и похудевшее.

Та женщина, что ждала Ирину именно в этом зеркале (старинном, большом до потолка, стоявшем на узком столике с резными ножками), была совсем не похожа на Ирину. Может, из-за огромности самого зеркала эта женщина выглядела много тоньше, хрупче, беззащитнее. И нос ее был еще более вздернут, чем у Ирины, и веснушки бледнее. К тому же женщина эта будто зябла всегда, приподнимая плечи, поводила ими и хмурилась. Видимо, все дело было в слишком низеньком пуфике, в неудобности, неестественности позы сидящей напротив нее.

– Я устала, – сказала Ирина той женщине. И та так понимающе и так жалостливо посмотрела на нее, что ей стало легче. И она пошла спать.

Если бы они жили в северном городе, они бы все время мерзли и, засыпая, прижимались бы друг к другу крепко-крепко…

Но они жили на юге, там, где было так жарко, что уснуть можно было лишь отодвинувшись друг от друга как можно дальше…

Ее третья прабабка была сказочно красива. Из всех женихов, утаптывавших дорожки вокруг их двухэтажного, понемногу сползающего в низину дома, она выбрала самого богатого. Она не знала, что было приятнее всего: ждать, сидя у окна, вышивая всеми оттенками синего растрепавшиеся цветы на розовом, капризном атласе, на котором от любого неосторожного движения иглы так легко появлялись затяжки и морщинки… Либо, завидев его издали, поспешно (а к чему спешить было, ведь путь ему еще предстоял немалый – пустынное долгое поле, высокие ступени крыльца да лестница на второй этаж) вставать и оправлять рубашечного покроя платье, нервно ощупывать кружевной воротник его и его кружевные манжеты, приминать роскошные черные волосы, поднимать глаза к потолку и тщетно пытаться унять бурное дыхание, постепенно начинавшее душить ее… Или поднимать свои глаза к его глазам, когда он входил наконец в залу, в сюртуке и в мешковатых брюках совершенно не запомнившегося ей цвета, к его черным, блестящим, горящим глазам, и протягивать ему свою руку…

Равно как нравились ей и вечерние, а порою и ночные перешептывания с подружками, их восхищение ее женихом, их пророчества на будущую сказочную жизнь ее…

Сказочной жизни не было… Ни единого дня…

Начав пить еще на свадьбе, он так и не смог остановиться…

Целыми днями он пропадал на всевозможных ярмарках или в многочисленных кабачках, приходил домой поздно, падал на их огромную, устланную высокими мягкими перинами кровать – и засыпал. От него всегда дурно пахло, он громко храпел, и прабабка всеми ночами лежала, отвернувшись, на самом краю кровати, держась от него как можно дальше…

Домик можно построить разными способами. Проще всего устроиться под журнальным столиком, тем более что края белой скатерти, покрывающей его, так походили на резную крышу. Еще можно было поставить какую-нибудь большую книжку шалашиком, но в такой домик помещались лишь пупсик с уточкой. К тому же в такой домик не устанавливались ни стол, ни ванна, ни прочие необходимые в хозяйстве вещи. Сегодня было решено построить домик из кубиков. Это было высокое трехэтажное строение – на четырех опорах из кубиков, поставленных башенками, лежала большая книга, по углам которой стояли следующие опоры, державшие еще одну книгу.

Малюська была в восторге и даже осталась одна в комнате и стала играть сама. А Ирина, потихоньку улизнув, отправилась на кухню мыть посуду.

Через несколько минут она услышала горький плач. Вернувшись, увидела рассыпавшиеся кубики, упавшие книги… Развалины…

Из той далекой страны родители привезли много книг. Для Владика Ирина выбрала самую красочную, ту, где было больше всего фотографий: пальмы, склонившиеся над мелкими речушками; мечети с высокими порталами, облицованными керамикой с растительным орнаментом, с куполами, отделанными зеленоватой плиткой или позолоченными листами металла, с островерхими арками, с минаретами, похожими на подсвечники со свечами, мертвые города, развалины…

Она приехала в канун Нового года.

Шел снег. Хлопья падали на город, словно густые белые мазки, постепенно закрашивая его весь, кроме деревянной надстройки водонапорной башни да редких черных птиц, молча спустившихся на город вместе со снегом.

У Владика были зимние каникулы, и у Ирины было так много планов: покататься на санках, слепить снежную бабу, сходить в кино, научить его играть в покер. Однако прежде всего – сходить в школу, отдать учителю по истории книгу, чтобы тот успел прочитать ее до отъезда Ирины…

Так она и встретилась с Виталием…

Из их окон был виден завод, ровные бледно-голубые линии его стен, ломаные линии спешащих конвейеров, снующие машины, сновавшие люди, спешащая к их подъезду Алька…

Алька влюбилась еще месяц назад. По всему было видно, что это был безнадежный случай. Но Алька не отчаивалась, даже напротив, взбодрилась, повеселела, занялась пошивом нового платья с невообразимыми воланами и глубоким-преглубоким вырезом на груди.

– Он запомнил мое имя!!! – заявила она с порога.

– И что? – участливо спросила Ирина.

– Это уже много!!! Очень-очень много!!! Поверь мне!

– Да… Короткая юбка – великая сила, – сказал Виталий и скрылся в спальне, подальше от женских разговоров, от женского смеха, от женских слез, что тоже иногда случалось…

Сегодня Алька принесла с собой книгу гороскопов, из которой стала вычитывать Ирине доказательства того, что все у нее сложится, что ее герой – нетерпеливый, страстный, щедро раздающий симпатии всем на свете – обязательно должен заинтересоваться такой разносторонне развитой, живой и мечтательной, такой непредсказуемой женщиной, как Алька.

Через час она предложила:

– Давай вас проверим.

– Давай лучше чай попьем.

– Ну давай, – согласилась Алька. – И Виталия давай позовем. И я ему торжественно пообещаю, что сегодня не буду ругать всех мужиков на свете.

После чая Алька нарисовала для Малюськи очень много принцесс: принцессу в короне, принцессу в фате, принцессу, идущую рука об руку с принцем, принцессу с двумя цветками в руках…

– Принцесса спешит на похороны, – пошутил Виталий.

Без песенки Малюська не засыпала. Больше всего она любила «То не ветер ветку клонит…».

Поначалу они пели вместе. Ирина пела:

– То не ветер ветку клонит…

Малюська подпевала:

– Аа-ии…

– Ой, да не дубравушка шумит…

– Аа-ии…

Ирина пела все тише и тише. Малюська замолкала, начинала ворочаться, вздыхать, сопеть и, наконец, засыпала.

«Какие песни, – гадал Виталий, – мог сложить тот народ, что веками наблюдал, как ветер аккуратно и неторопливо, песчинка к песчинке, складывает невысокие дюны – белые, желтые, коричневые, рисует на них волны, рябь, штрихи… Но потом вдруг положит лишнюю песчинку, и пойдут лавины песка, стирая все его письмена, а он лишь легко вздохнет – и снова пишет. Пишет, зная, что никто не прочтет…»

Эта песня была любимой у ее деда.

Он пел ее, плетя сети в самом дальнем углу сада, и кружевная тень от виноградных листьев лежала на нем совсем неподвижно, и сам он был очень скуп в движениях и словах.

Все родственники хором утверждали, что Ирина была любимой внучкой у деда, однако Ирина не верила этому. Ведь дед ни разу не сказал ей слова «люблю»…

Но однажды, совсем незадолго до дедовой смерти, когда тот уже лежал в больнице, Ирина, выйдя из палаты, замешкалась за дверью, пытаясь так уложить пустые стеклянные банки в пакете, чтобы они не звенели, не сбивали ритм каблучков ее новых туфель. И услышала, как дед, к тому времени уже сильно оглохший, очень громко сказал своим соседям по палате: «Это моя внучка… Это моя гордость…»

Последние слова свои он прокричал холодной октябрьской ночью в той же больничной палате, окна которой царапали истерзанные ветром, ободранные ветви тополя, просившиеся в тепло. Что это были за слова, Ирина так и не узнала.

Утром трое лежавших с ним в палате, годившихся ей в отцы, сгорбленных, посеревших от спертого больничного воздуха мужчин стали хлопотать о выселении деда в коридор, стали жаловаться Ирине:

– Он здесь всю ночь кричал!

– Он нам всю ночь спать не давал!

– Он всю ночь в атаку ходил!

– Он же за вас в атаку ходил… – сказала Ирина и чуть не заплакала.

А потом те, другие, сердечники, те, у которых на сердце были свои раны, выписались. И вышли из больницы, торопясь, улыбаясь. Совсем не так, как вышел бы оттуда дед.

Он вышел бы никуда не спеша, поскольку никогда в жизни не спешил, и не улыбаясь, ведь Ирина не помнила его улыбки… И они побрели бы по больничному парку, и он бы тихонечко напевал на ходу:

– То не ветер ветку клонит…

Грязной посуды было больше чем обычно, и мыть ее, подсохшую за время бесконечной болтовни, было тяжелее. Лишь Виталий, листавший забытую Алькой на их кухонном столе книгу, немного скрашивал эту скучнейшую необходимость.

– Послушай, у нас с тобой разные стихии, но один и тот же квадрат. Вот… Мы с тобой в одном квадрате. Так… еще есть круги… Не пойму, как определить, какой у кого круг… Еще дома есть… Тут нужно какой-то индекс знать… А чтобы вычислить формулу личности, нужно знать дату зачатия… Ну… Этого никто не знает…

«Как глупо было бы выведывать у звезд, каков он, – думала она. – Откуда им знать? Если даже я не знаю, в каких домах живет его душа, какие стихии бушуют в ней, какие формулы личности управляют им, какие круги, связавшие его своими петлями, и какие квадраты, своими острыми углами поранившие его, оставили на нем свой отпечаток…»

«Какие звезды, – думал он, – освещали их спрятавшиеся за глинобитными заборами дома из саманных кирпичей… Их дворцы из мрамора… Их храмы из черного или розового гранита… Как ложился густой, не разбавленный не выдуманным еще тогда электричеством лунный свет на гранатовые деревья и плакучие ивы, на кедры и платаны… Как веселило всходившее поутру солнце альпийские луга и апельсиновые рощи… Во что одевались проснувшиеся от света солнечных лучей гадальщики по руке, толкователи снов, прорицатели будущего, умеющие предсказывать счастливые и несчастливые дни…»

Сначала они растерялись. Никто из них не удивился этой встрече, никто из них не обрадовался ей. Ими не был взят тон одноклассников, встретившихся случайно, балагуривших и широко улыбающихся, с нескрываемым интересом рассматривающих друг друга. Напротив, они вели себя неловко, так, будто у них есть их общее прошлое, хотя никакого прошлого у них не было, только чувства да догадки о чувствах другого…

Она, убоявшись нечаянно его коснуться, не отдала книгу ему в руки, а положила ее на стол. И золотые звезды над каким-то скупо освещенным багдадским обелиском затмили все жирные двойки и тоненькие пятерки в разбросанных на его столе контурных картах…

Каждый вечер, перед тем как лечь спать, уже облачившись в длинную ночную рубашку, Ирина совершала ритуал. Она садилась к зеркалу и окунала кончики пальцев в мягкий белоснежный крем, и подушечки ее пальцев принимались скользить от крыльев носа к вискам, от краешков губ к мочкам ушей… Кончики пальцев колдовали… Они тормозили время, разглаживая неглубокие морщины и еще не родившиеся морщины, они, быть может, даже убивали их мягкими, ласковыми движениями… Убивали время… И не услышит их никто в потемневшем, притихшем доме, где все уже уснули и сама Ирина почти спала. Лишь эта женщина в огромном старинном зеркале не спеша водила пальцами по ее лицу и, кажется, совсем не была похожа на Ирину. Та женщина была намного старше Ирины, стройнее, привлекательнее. Она прекрасно знала Ирину, не глядя очерчивала округлости щек, ловко избегала глаз, приглаживала ее брови, будто свои собственные. А Ирина вовсе не знала ее – ни этой томности во взгляде, ни этой родинки…

– Я старею, эти морщины, эта родинка… Откуда у меня эта родинка?

Женщина в ответ удивленно посмотрела на Ирину. Она явно тоже не знала – откуда.

– Время оставляет на мне какие-то знаки, зарубки на память. Может быть, оно еще вернется, – пояснила Ирина женщине, смотрящей на нее с насмешливой улыбкой из зазеркальной глубины.

Затем она подходила к иконе и, глядя на потускневший лик и полустертое одеяние какой-то святой, имени которой Ирина так и не узнала, шептала: «Только бы с моей малышкой все было хорошо. Только бы с моей малышкой все было хорошо». И отчего-то плакала. И уже глядя на икону сквозь слезы, она наблюдала, как просветляется лик, и ей становилось спокойнее.

Эта икона досталась ей от папиной матери. В ее доме было две иконы (на все советские времена спрятавшиеся в шкаф, в большую шкатулку, больше напоминавшую сундучок, да еще в старую пожелтевшую газету): эта, никому не известная, и «Успение Пресвятой Богородицы». Этой неизвестной иконой бабушку благословляли. Вряд ли можно было назвать этот брак счастливым. У деда было много женщин. О ком-то бабушка доподлинно знала, о ком-то только догадывалась, а кого-то и придумала себе. И до самой смерти, когда им обоим было уже немножко за восемьдесят, она ждала его каждый вечер и причитала: «Боюсь, не с женщиной ли он…»

Она, как много позже и дед, умирала в больнице, парализованная, но пытавшаяся метаться на мутно-серых больничных простынях. Дед держал ее за руку. И было невозможно оторвать его от этой руки, покормить, разговорить…

Ирине подумалось тогда: «Какое это счастье, если пока ты умираешь, кто-то держит твою руку и все никак не может выпустить…»

Временами, впрочем, редко, очень-очень тихо, бабушка говорила: «Пить», или «Шея болит». А однажды, когда одна лишь Ирина осталась у ее кровати, она стала повторять одно и то же слово, но Ирина все никак не могла разобрать – какое. И она наклонилась к этим истончившимся, еле подвижным губам, рассказавшим ей много лет назад столько сказок, к примятым, когда-то роскошным иссиня-черным кудрям, которым Ирина так завидовала, к закрытым глазам, из которых на памяти Ирины не выкатилось ни единой слезинки (не сравнить с любой взятой наугад женщиной из маминой родни), и попросила:

– Бабушка, ты немного помолчи, соберись с силами и скажи погромче.

Она помолчала совсем немного, потом повторила уже отчетливо:

– Господи…

Там, на тех древних землях, до того еще, как пришли арабы и принесли с собой Коран, молились многим богам. У всех у них были волшебные имена и невероятно, неестественно большие глаза. Все трепетали под взглядом этих глаз, Виталию же они казались смешными. Расширенные, будто удивленные, какие-то вопрошающие, словно детские, они до слез умиляли его, и ему не верилось, что толпы людей снимали с себя все украшения, срывали одежды, все сокровища свои бросали к подножию бога и о чем-то просили его. То-то бог удивлялся…

А потом они прощались со своими богами и шли к своим демонам, и приносили им розы, глицинии или мирты, и падали ниц, и просили сочинить для своих врагов кошмарные сны…

Ирина проснулась в тревоге. Весь свой сон она просидела на какой-то продуваемой всеми ветрами крутизне, наблюдая за тем, как внизу огромное количество лошадей – кто скачет, кто идет, понурив голову, пощипывая травку, кто стоит вытянув шею и прислушиваясь. У всех у них в стременах, запутавшись ногами, висели мертвые бойцы…

Посмотрев в зеркало, увидев свои припухшие глаза, она подумала, что если накрасить их как обычно – внутренний угол верхних век светло-бежевым, а внешний – золотисто-коричневым, – то они будут выглядеть еще более припухшими и даже заплаканными. И тогда она просто провела тонко отточенным карандашом черную линию по краю верхнего века, слегка уведя ее вверх у виска. Глаза ее удлинились, брови стали казаться более светлыми, мягкими. Румяна попросились чуть ниже, на скулы. Лицо ее стало строже, но симпатичнее.

Она никак не могла унять свое беспокойство, а поскольку ее плохое настроение (сколько раз уже было замечено) так легко передавалось Малюське, она усадила дочку на ковер, дала ей на растерзание кипу старых журналов, а сама принялась зашивать протертые до дыр колготки и пришивать оторванные с корнем пуговицы, равнодушно наблюдая, как безжалостно сминаются жадными детскими ручонками яркие глянцевые страницы.

Виталий пришел к ней в бабулин дом раньше назначенного срока. Правда, не затем, чтобы вернуть книгу, а затем, чтобы она помогла ему перевести ее с английского. Но ее английский, не то чтобы позабытый, а давным-давно уже выброшенный из головы, ему мало чем помог. Они просидели весь вечер на полу, рассматривая картинки, разгадывая подписи под ними, пытаясь понять, зачем нужны были те или иные сооружения.

Вот, например, этот замок над Тигром, высеченный из скалы… То ли воины прятались в этих пещерах, отстреливаясь от завоевателей, то ли жрецы в их полумраке совершали жертвоприношения…

Или полуразвалившийся арочный мост над какой-то мелкой речушкой… Странные ступени шли к этому мосту – слишком высокие, такие высокие, что человек преодолеть их никак бы не смог, да и не доходили они до моста. Зачем же они были нужны тогда, эти ступени?

Зато национальные костюмы Ирина знала, и Виталий полушепотом повторял за ней эти мягкие слова: чарравия, дишдаш…

Нашептавшись, он поднял свои голубые глаза и таким же ласковым шепотом сказал:

– Знаешь, а ты была моей первой любовью.

– А ты – моей, – ответила она.

И они склонились над самым красивым городом на свете – над Хатрой. Она, обратив внимание, что у северного входа в город ступеней меньше, чем у восточного, стала зачем-то пересчитывать их. Он водил указательным пальцем по многочисленным колоннам…

– Ты замужем? – спросил он, вновь подняв глаза, которые удивительным образом вдруг оказались одного цвета с небом над Хатрой.

– Нет.

– Почему?

– Ну, понимаешь… Я долго ждала, когда же появится принц на белом коне. А он так и не приехал. И, видно, уже не приедет.

– Неправда, я здесь, – прошептал он.

И сердце ее помчалось – за ним, за ним, за ним… Но она покачала головой:

– Нет. Ты – чужой принц. Ты уже приезжал когда-то за другой прекрасной принцессой.

– Это потому, что я не знал, куда мне ехать за тобой.

Ирина пожала плечами и понеслась по всем остальным городам – в Ниневию, в Киркук, в Кербелу… Куда-нибудь подальше от голубых, цвета его глаз, небес… Лучше всего в ночной Багдад…

Было еще одно великое изобретение человечества, способное надолго заворожить Малюську: мозаика. И оставалось еще две пары незашитых колготок…

В дверь позвонили.

Баба Паня, запыхавшись и суетливо, не сказав обычного: «А кто такая красивая девочка?» – выбежавшей в прихожую Малюське, выпучив глаза, сообщила Ирине:

– Ливанов повесился.

Ирина тоже вытаращила глаза. Представить, что Алькин отец, высоченный мужчина с гордо поднятой белокурой головой… Отец троих детей… При такой должности…

– Почему?

– Ну откуда я знаю. А кто такая красивая девочка? – вяло спросила баба Паня. И добавила, уже открыв дверь, собираясь уходить: – Если надо Марусю оставить – зови меня.

– Спасибо, – прошептала Ирина.

– Какой позор. Какой позор на семью навел, ой-е-ей, – запричитала баба Паня уже за дверью.

У бабушки было четыре альбома с фотографиями. Они казались Ирине четырьмя старинными замками, из окон которых выглядывали люди, за стенами которых притаилось еще полным-полно народу. Стоило перевернуть страницу, будто обойти замок с другой стороны, и уже совсем другие лица смотрели на тебя или мимо тебя. И то, что сама она жила во всех этих замках, придавало ей особый вес в своих глазах, необходимость самой себе… и истории.

Фотографии располагались в полном хронологическом беспорядке и совсем бессистемно: черно-белые соседствовали с цветными; какие-то невиданные Ириной воочию фантастические виды с резными краями – со старенькой, хорошо знакомой, близкой (рукой подать) водокачкой… Люди, совершающие странные, незавершенные движения, готовые упасть или удержаться (ах, как хочется угадать теперь – чем это кончилось) – с застывшими, правильно рассаженными каким-то старательным фотографом фигурами… Красавица бабушка, совсем еще юная, в неизвестного, загадочного цвета платье с глубоким декольте, распустившая волнами свои иссиня-черные кудри… И сама Ирина во всей своей подростковой неуклюжести с двумя ее крысиными хвостиками, в школьной форме…

Были еще фотографии, не имевшие своего постоянного места. Истонченные по углам, с неравномерными наплывами пожелтевшего клея, безжалостно вырванные когда-то самой бабушкой, дабы быть выкинутыми, но отчего-то тут же и помилованные. На них – бывшие соседки, соседские дети, приятели тех детей, приятели тех приятелей… Их лица постоянно выпадали из альбомов и вкладывались куда придется, они перемешивались, тасовались наподобие карт, гуляли из альбома в альбом и повидали, должно быть, все на свете. Имена их давно забылись, сами они потерялись, судьбы их остались неизвестными, впрочем, сам интерес к их судьбам давно пропал. Среди этих гуляющих фотографий были две фотографии бабушкиной сестры Ксении.

В детстве, бывало, подхватив ее лицо, чаще других выпадавшее из альбома (видно, она, как любая красивая женщина, норовила быть в поле зрения), Ирина подолгу не могла отвести глаз от нее. Ее лицо завораживало, влюбляло, оставалось в памяти, завоевав статус идеала женской красоты.

Иногда кто-нибудь из многочисленных родственников подсаживался к Ирине и объяснял ей: «Это дедушкин дядя… Это бабушкина подруга…» – и, забирая выпавшую фотографию Ксении (все они почему-то отбирали ее у Ирины), быстро проговаривая: «Это бабушкина сестра… Она умерла…» – засовывали ее назад, в уже пройденные закоулки бабушкиной жизни. И всякий раз это слово «умерла» заново расстраивало Ирину, будто она только что впервые узнавала об этом.

Однажды кто-то, забрав и уже успев спрятать Ксению, сказал: «Это бабушкина сестра… Она повесилась…»

Ирина так и не узнала, почему это случилось. Одни говорили: «Наверное, она слишком много выпила…» Другие: «Да что-то она там с сыном поссорилась, что ли…» Но все-все говорили об этом так буднично, так спокойно, так равнодушно…

Как-то раз, в один из самых жарких дней, кажется, в день поминовения прабабки, папа привез Ирину на кладбище. Прабабка покоилась в окружении нескольких родственников за общей широкой оградой.

Папа налил Ирине холодного кваса из таскаемого с собой в тот день термоса и принялся долго рассказывать обо всех. Потом махнул рукой на могилу за оградой:

– А здесь – Ксения Ивановна.

Ее могилка была без ограды, без опознавательных знаков, без венков. Она выбивалась из ряда, отступив назад, покосившимся крестом своим склоняясь к матери.

– Знаешь, она где-то здесь повесилась, – немного помолчав, сказал папа.

– Здесь?!

– Да. На каком-то дереве. Сторож ее нашел. Кучу окурков. И ее.

– Почему она так сделала?

– Она, кажется, с кем-то поссорилась, что ли…

Предоставленная самой себе Малюська выудила откуда-то пояс от халата и, протягивая его Ирине, стала цокать языком. Пришло время играть в лошадки.

Он засобирался уже за полночь, когда они уже добрались до асфальтированных дорог, двухэтажных автобусов, серых многоэтажек, и улыбнулись им довольные жизнью иракские граждане… Когда из соседней комнаты уже донесся бабулин храп и кот умыл свои обкусанные другими котами уши и тоже куда-то засобирался…

Она проводила его до калитки. И, стоя внутри двора, пока он, уже снаружи, прятал за пазуху книжку, играла железной щеколдой, и та сухо лязгала, нарушая молчание, мерно, как маятник, отсчитывая энное количество времени, отпущенного им.

– Ирина… – сказал он, и посмотрел на нее так, что щеколда, упав, слишком громко звякнула.

– Иди, – ответила она. И повторила еще много раз: – Иди, иди, иди…

– До завтра, – крикнул он, когда калитка уже захлопнулась.

После его ухода, побродив немного по дому, так и не найдя себе ни места, ни занятия, и никого-никого, кому бы могла поведать сейчас хоть что-нибудь из только что происшедшего, она очертила то место, где он сидел, поясом от халата и стала ходить из комнаты в комнату, время от времени возвращаясь в зал и прикладывая ладони к этому месту. Так всю ночь и ходила… А наутро уехала из города, оставив в недоумении бабулю, оставив книжку, а вместе с нею и все багдадские звезды, и все свои несбыточные мечты…

Звонок в их квартире всегда раздавался неожиданно и, несмотря на то, что был тихим, заставлял вздрагивать ее обитателей. Звук его мог бы вполне сойти за жужжание огромного, сильно простуженного жука, летящего кругами.

Ирина вздрогнула. Ей представилось, что за дверью стоит плачущая Алька, такая, какой она видела ее однажды, склоненную над капельками крови на земле, оставшимися после приезда собачников, перебивших в то утро всех их любимых собак, вытиравшую слезы и рукавами, и черным форменным фартуком, и коричневыми ленточками, вплетенными в тонкие косички…

Но на пороге стоял Виталий. Плечи его были приподняты, отчего пиджак, неправильно сидевший на нем, чем-то напоминал бурку. Брови его улеглись в прямую линию, жирной чертой подчеркивавшую светлость его волос и его тревогу.

– Слышала?

Ирина кивнула.

– Я попросил меня подменить…

– Зачем?

– Ну, не знаю… Я думал, ты захочешь пойти к Альке…

– Я не хочу туда идти.

– Но надо… В таких случаях надо идти. Надо помочь. Надо что-то сказать.

– Я никогда не придумаю слов, чтобы что-то сказать…

– Значит, просто обнять ее, погладить по голове… Можно цветы купить. Еще в таких случаях принято деньги давать. Надо что-то сделать. Ты должна туда пойти.

– Я боюсь.

Виталий пожал плечами:

– Глупости. Ты там по сторонам не смотри. Быстренько обними Альку и возвращайся домой. Давай-давай.

– Во-о-от, – сказал Виталий дочери. Помолчал немного и повторил: – Во-о-от…

– А мама? – спросила девочка.

– А мама, понимаешь, она ушла, но она очень-очень скоро вернется, – он глянул на часы, – стрелки будут вращаться, а она будет возвращаться. А мы с тобой что-то будем делать. И как-то будем играть. Во-о-от.

– А мама?

– А мама придет. Время будет идти, и мама будет идти. – Виталий опустил лицо в ладони и забормотал:

 
     Время ходит в угол из угла,
     занавешивая черным зеркала…
 

– Мунюка, – просительно сказала Малюська.

– Что?

– Мунюка.

– Не понимаю…

Он вышел из комнаты и стал ходить по дому, теряя свои великоватые тапки, и шептать: «Зима – снимать, дверей – верней». Слова послушно попарно складывались в рифмы, пока не вышло какое-то, которое ну никак не могло найти себе пару. Малюська ходила за ним по пятам и бубнила: «Мунюка, мунюка». Это было тяжело. Ведь пока слова не сложатся в рифмы, не мог он отвлечься, не мог слушать, не мог терпеть других слов.

Он закрыл уши ладонями и стал громко, нараспев декламировать:

 
     Все это глупости, глупости, знаю…
     Неточные рифмы, оборванность строчек
     Тоска без предела, любовь неземная…
 

«Может быть, рифмы и не должны быть точными, прямолинейными, предполагаемыми, предугадываемыми, – подумал он, – может быть, они должны быть немного неточными, неверными, царапающими, на первый взгляд вовсе и не рифмами…»

Стрелки часов крутились очень медленно. И никто в целом свете не знал, сколько им еще крутиться до прихода Ирины.

У шумеров не было часов. Они втыкали в землю деревянные колышки и по тени от них определяли время. Такое уж это было время – сумеречное на золотистом песке. Они не знали, сколько времени прошло до них, сколько пройдет после… У них была лишь тонкая полоска тени. Зато их часы не могли остановиться или потеряться. Их время шло, шло и дошло до нас.

И как красиво звучало:

– Встретимся завтра, когда тень от сикомора доберется до маслобойни.

Алька не плакала. Она сидела на бревнышке позади сарая и ковыряла веточкой утоптанную землю. У нее был такой нездешний вид, что Ирина не посмела ее обнять. Она присела рядом и прошептала: