Текст книги "Битов, или Новые сведения о человеке"

В заключение дадим слово самому старшему из битовских героев-пушкинистов – Модесту Одоевцеву:

 
«Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум…
 

Ведь не “дорога свободы”, а дорога – свободна!.. Дорогою свободной – иди! Иди – один! Иди той дорогой, которая всегда свободна, – иди свободной дорогой. Я так понимаю, и Блок то же имел в виду, и Пушкин… Куда больше. Понять – можно. Немота нам обеспечена. Она именно затем, чтобы было время понять. Молчание – это тоже слово… Пора и помолчать» («Пушкинский дом», с. 354).

Александр Ширвиндт

Еще бы не помнить…

Вот цитирую интернет, который все помнит, но не всегда говорит правду. Сообщение «Новостей культуры» от 28 апреля 2005 года:

«Новая книжка Андрея Битова “ПОБЕДА 1945–2005” включает в себя короткие заметки, рассказ, эссе, отрывок из дневника – они сложились воедино благодаря сну. Именно во сне автор увидел эту книгу…»

И это – правда. Сон действительно был. Знаю об этом, потому что Андрей Георгиевич, проснувшись, позвонил мне утром, чтобы немедленно его рассказать. Дело это обычное, друзья знают: Битов часто видел и рассказывал сны и вообще относился к ним внимательно. Научился этому у Пушкина. Его сну о книжке «Победа» суждено было сбыться. Еще и потому, что я в то время была главным редактором маленького книжного издательства, а сон о книге «ПОБЕДА» был очень хорош. Книга обязана была выйти!

И вышла. Вовремя, в конце апреля. Как и привиделось во сне автору, на русском и немецком языках, на обложке – фотография пятилетнего Андрея времен ленинградской блокады… Пора было подумать о презентации. Договорились с Домом русского зарубежья. Небольшой зал был полон. Пришли не только русские читатели Битова, но и немцы из посольства Германии во главе с атташе по культуре.

А в качестве чтеца горьких, но местами и смешных до слез битовских текстов – о русских и немцах – я пригласила Александра Ширвиндта. Он согласился.

Презентация прошла блистательно. Два давно знающих друг друга джентльмена – Андрей Георгиевич и Александр Анатольевич – довели немецко-русскую публику до счастливого изнеможения тонкостью русских и немецких отношений и характеров, выведенных в книге… Через несколько дней актеру с писателем захотелось встретиться снова, на этот раз просто в любимом Битовым кафе, которое когда-то оформил Резо Габриадзе… Сон сбылся, и было счастье.

Анна Бердичевская

Мы не были закадычными друзьями, встречались не часто, но очень долго по сроку знакомства.

Битов был из тех редких особей, которые инстинктивно брезгливы и осторожны во взаимоотношениях. Не от фанаберии, а от обратно-противоположного, от стеснительности. Потому что не хотел нарываться на глупость и пошлость.

Это не одиночество, это фильтрованное существование в так называемом обществе.

В тот майский день, что на снимке, грех было не выпить за Победу… Мы выпивали с Битовым не часто, но и не раз. Делали это исключительно со взаимным удовольствием, когда-то помногу, потом поменьше, потом мало. Не от осмысления вредности алкоголизма, а от спидометра возрастных возможностей. Как-то, помню, в прошлом тысячелетии, сидя в ресторане ЦДЛ, после какого-то моего внешне успешного выступления, Андрюша сказал грустно: «Тебе не надоело быть круглосуточно находчивым?..»

Он, правда, сказал не «не надоело», а иначе. Но уместно ли это ёмкое выражение в интеллигентном издании?.. Хотя, по сути, продавать книги с грозными предупреждениями – ловкий коммерческий ход. Вот книга закатана в целлофан с огромной наклейкой 18+ и на весь «супер» раскинута надпись: «Здесь используются мат и нецензурные выражения». Сам видел в книжном магазине очередь пятиклассников за этой литературой… Книга об Андрее Битове обойдется и без такого пиара…

Русская словесность, как уходящая натура, говоря кинематографическим языком, превращается в легенду. Ее все реже читают, а только вспоминают. Вот у Хармса: «В лесу меж сосен ехал всадник, храня улыбку вдоль щеки»… Или у Энтина: «Затянуло бурой тиной гладь старинного пруда, что ж ты, милый Буратино…» и т. д. Срифмовать «Бурой тиной» с «Буратиной» – и можно больше ничего не создавать…

Но Битов! В одном из его текстов парень обнимал любимую девушку пиджаком – нежнее и образнее не придумаешь. Не скажу, сколько лет помню свое изумление по поводу этой битовской девушки, этого пиджака и этого объятия… И так у него повсюду – обмираешь от точности, от простых, а иногда и очень простых пропущенных тобою вещей…

Битов тяготится своей эрудиции. Он стесняется расшифровывать образность для жлобов. Отсюда извинительная нежность к слову и тяга к монологу. В замечательном предисловии к книге Михаила Жванецкого «Год за два» он заметил: «Монолог – это когда остальные вынуждены молчать, когда им некуда вставить словечко»…

Что делать, когда человек – ушел? Вспоминать. Грустное занятие. Но и счастливое, и единственное. А по зрелом размышлении – необходимое. Суммарно мы, уже немногие живые свидетели, «восстанавливаем» живого человека. И настоящего русского писателя. Это хотя б отчасти застрахует любознательных потомков от обращения к Гуглу за справкой про Андрея Битова – чтобы внести его в кроссворд по вертикали из пяти букв.

Нет, Битов олухам не дастся. Он и при жизни совершенно не подлежал использованию не по назначению.

60-е… Довлатов, Сергей Вольф, Светозар Остров

Из предисловия к книге стихов Сергея Вольфа «Розовощекий павлин»

«В тридцатые одному эмигранту из Петрограда довелось посетить Ленинград. Он прошелся по Невскому и спросил: куда подевались красивые люди?

Вольф – красив: это, как сказали бы теперь, его имидж, его месседж.

Все мы, питерские, такие: не шестидесятники. Шестидесятники мы разве потому, что нам за шестьдесят, что дети наши родились в шестидесятые, что мы с шестидесятой параллели. «Великий город с областной судьбой»… К Питеру несправедливы как к красоте.

Что это было за время такое, когда разница до пяти лет… означала чуть ли не разницу в поколениях?

Конец пятидесятых… Сережа Вольф сильно старше меня: года на полтора-два… В моих воспоминаниях: ни строчки без дня. Вот день, когда Вольф мне дает «Столбцы»; вот день, когда я слышу от него слово Набоков; вот день, когда он мне показывает четыре тома Пруста; вот день, когда он учит меня пиву: в Ленинграде открыли первый бар, а я еще ни разу в жизни пива не пробовал. Учитель.

Вольф был учителем целого поколения. Великолепный рисовальщик Свет Остров что бы ни рисовал, зайца или льва, а получался – Вольф…

Между прочим, он мог сочинить и такой стишок:

 
Сяду я на саночки
И поеду к самочке.
 

А мог и такой:

 
Шел по улице зверек,
Делал лапкой поперек.
 

Светозар Остров[5]5
  Светозар Остров – художник-график, закончил институт Репина в Ленинграде. Иллюстрировал свыше двухсот книг, среди которых произведения А. Битова, М. Зощенко, Г. Х. Андерсена и др.


[Закрыть]

Когда мы были молодыми…

О Толстом Набоков сказал: «Толстого вы читаете потому, что не можете оторваться».

Начало шестидесятых, июнь или июль, Ленинград, сижу в мастерской.

Заходит Сережа Вольф:

– Ну привет! Что ты здесь засел в своих казематах?

– Как видишь, засел и сижу.

– Значит, так: Андрей Битов скучает на даче, без конца зовет: там был вчера тихий семейный праздник, я не смог поехать, а завтра давай вместе.

– А кто это?

– Ты что, не знаешь этого монстра?

– Впервые слышу.

Художник Светозар Остров. Наши дни

– Странно. Короче, бросай все, и пройдемся по воздуху. Он с соседом изобрел какой-то летательный аппарат и хочет его опробовать, да и просто проветримся.

– Давай!

Назавтра с утра тепло, солнечно. Финский вокзал, электричка, Токсово. Дорожка в зелени и цветах. За столом сидят хозяин с женой. Самовар с неснятой трубой, из которой дрожит воздух.

Объятья друзей, знакомство незнакомых, к столу. Только сели, вскакивает хозяин:

– Сейчас я вам что-то покажу.

– Только не долго! Надо самовар раскочегарить! – Жена миловидная, полная, с приятными веселыми нотками в голосе, зовут Инга…

Пристройка к дому. За деревенской занавеской (на белом фоне розовые цветочки и зелененькие листики разбросаны) в полной тишине что-то капает… Впервые я вижу самогонный аппарат! О них, естественно, слышал. Мне уже двадцать четыре или пять; оказывается, я полный профан.

– Хватит глазеть! – это хозяин.

Заходим в залитую солнцем комнатку, вспоминаю слова из стиха Арсения Тарковского: Отец стоит на дорожке. Белый-белый день…

Андрей открывает шкафчик с полным графином.

– Ну, старики, за нас с Ингой!

Сережа меня лет на десять старше, и впрямь «старик». А Битов почти ровесник.

Одна-две рюмки, и возвращаемся за стол.

– Как прошли смотрины? – Жена обращается к мужу: – Как летательное устройство?

– Все в восхищении!

– Я чувствую, плавный взлет начинает быть… Всё, я пошла к соседке. – Инга смеется и желает нам счастливого полета.

Мы переехали в комнату Андрея, и завязалась беседа Сережи с Андреем, двух еще почти не печатаемых писателей. Я поймал себя на том, что поражаюсь Андрею, тому, что и как он говорит, и с большим, неведомым мне интересом – слушаю его. Способность стать эрудированным человеком дается, я уверен, от природы. Но такую неожиданную, парадоксальную интерпретацию глубоких познаний я вряд ли когда слышал.

Художник Светозар Остров. 60-е годы

Андрей поразил меня даром рассказчика. Напомнил в этом плане Довлатова, однако – другой! Удивительны обороты, редкая конструкция фразы. Иосиф как-то сказал замечательно, что «слова во фразе значительно больше предполагают, чем буквальное их семантическое восприятие»… У Битова именно так.

Ну что, думаю, еще один незаурядный будущий автор. Так как уже знал и Бродского с Довлатовым, и стихи Сергея Вольфа, и даже первую его детскую книжку проиллюстрировал. Рад был услышать еще одного очень талантливого человека. Потом была прогулка по лесу и – в наш летний мегаполис…

Да, Андрей чем-то напоминал мне Бродского. Иное, но тоже поразительно острое мышление, лучше сказать – мысление (мысль, смысл и т. д.). Оба владели одним из достойных искусств – умением говорить живо и умно, увлекательно…

В дальнейшем, увы, в состоявшихся профессионалах я слышал звуки флейты и контрабаса, уныло ведущих одну и ту же тему…

Каким-то образом наши с Андреем жены подружились, да и мы тоже.

Прошло энное количество времени. Звонит Инга моей жене и приглашает нас на ужин. Морозная зима. Вечером в Питере уже ночь.

Чудесный семейный ужин при свечах. Вдруг Андрей предлагает мне после аперитива выйти во двор, хочет кое-что показать. Двор едва освещен мерцающим светом, напомнившим слова из песни Глеба Горбовского «Когда качаются фонарики ночные, когда на улицу опасно выходить…» И при этом свете в углу двора посверкивает свежим лаком машинка, кажется голубой «Москвич».

– А-А-А-??!!!? – это я.

– Ну что, неплохо? – то ли спрашивает, то ли утверждает Андрей.

А мне на днях предстоит сдавать на права вождения, и он знает это. Вдруг говорит:

– А что, если нам прокатиться? Давай?

– Давай!

В это время еще не было охлаждающей жидкости, короче, он сбегал за водой, мы залили ее… И… к счастью, машина не завелась. И мы мирно вернулись к столу.

На следующее утро звонит Андрей:

– Свет, давайте немедленно ко мне!

У нас было принято, если кто-то звонит – без объяснений, ничего не спрашивая, каждый срывался и ехал. Благо мастерская моя была рядом.

Я уже у него. Андрей со счастливым видом приглашает меня к столу, где стоит непочатой матовая литровая бутыль «Московской» водки (кстати, был как-то удивлен в Каире: в дорогом баре, в гостинице, на видном месте красовалась точно такая же бутыль).

– Ну что, – говорит Андрей, – выпьем за бесшумный взрыв?

– Что за взрыв? Почему бесшумный?

– А потому бесшумный, что я не слышал. Я спал. Короче, я идиот, забыл слить вчера воду, которую мы с тобой влили, и мотор разорвало.

Я в шоке. Вот беда!.. Приехал мастер, который учил Андрея сидеть за рулем. Покачал головой, ушел.

Проходит какое-то время.

Звонит мне Андрей:

– Ты очень занят? Сейчас буду у тебя!

Входит со счастливым видом. Кидает на стол книгу.

– Что это?

– Это «Колесо», читай на обложке: Андрей Битов, «Колесо»… Если бы не ты, книжки бы не было. – И восклицает: – Вот жизнь! Что ни эпизод – то минус! Но перечеркнутый минус – это плюс!..

Оказывается, пришлось бедному Битову (так как ничего он еще не знал и не понимал в авто) искать непростой путь реабилитации меня, себя и своего автомобиля. Нашлись удивительные люди – автогонщики, с которыми он подружился еще и потому, что они читали его книжку «Аптекарский остров». Узнав, что Андрей – автор шедевра, они просто обалдели и машину сделали с благодарностью за то, что – гений!

Неожиданно Андрей предлагает мне нарисовать его книжку «Путешествие к другу детства». Это едва ли не единственная у него вещь, интересная не только взрослым, но и детям. Я прочел ее с удовольствием, он звонит:

– Ну как тебе?

– Просто прекрасно.

– Ну брось… – застенчивым голосом. – Можно заглянуть?

– Немедленно!

Приходит.

– Ты знаешь, мне несколько неловко… одним словом, мне кажется, что названия главок мне хотелось бы между строк как-то… ну, чтобы они читались, но не бросались в глаза…

– Прекрасно! – говорю я. – Эту важнейшую мысль осуществим немедленно!

Рисую ему варианты. Андрей смотрит наброски, шуршит бумажками:

– О, да, да, да!..

Его застенчивость и то, как он просто, но доходчиво объяснил мне ход своих мыслей, меня удивили и порадовали, в его манере была тонкость.

Он ведь опасался, не вторгается ли он в мою профессию.

Кстати, в связи с этим же удивительным качеством, тонкостью, далеко не всем присущей, Андрей еще раз напомнил мне о Бродском…

Еще такой случай, при Горбачеве.

Союз писателей находился в двух шагах от моего работодателя, издательства «Детская литература». В СП было уютнейшее кафе – скорее, маленький ресторанчик с барной стойкой. Но после «горбачевской» вырубки виноградников стойку закрыли… Я заглядывал в этот уютный уголок, и довольно часто мы там встречались с Андреем.

Помню, там постоянно присутствовал один человек, с виду безобидный, но… неприятный. Мало сказано. Просто всем известный стукач. Как правило, посетители собирались к концу дня, а он уже там, подсаживался бесцеремонно к столикам, внедрялся в разговор. Начинал он, перебивая всех, с коварной улыбочкой: «Пора давать отпор!..» И, естественно, он получил прозвище – Отпор.

В один из дней он появился в кафе. Совершенно пьяный, прошел к столу, куда присаживались официантки, и заказал графинчик водки. За всеми столами идет тихая беседа, играет музыка. Почти все друг с другом знакомы.

Вдруг раздается бешеный вопль: «Ты что мне вчера сказал, жидовская морда?!» А это Отпор, он стоит у стола Наровлянского и орет, наклонившись над его лицом.

Наровлянский – крайне пожилой и очаровательный человек, знаменитый фотокорреспондент, прошедший всю войну.

Молниеносно перед Отпором возникает Андрей, разворачивает его к себе лицом – и тот улетает под пустующий стол. Далее тишина. Кто-то заглядывает под стол. Всеобщий ступор. И тут слышится звучный храп. Отпор заснул, не приходя в сознание. И милиционеры, которых вызвали, мирно его унесли…

В Евангелии от Матфея сказано: «Ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и ничего тайного, что сокрыто».

С горечью и грустью вспоминаю ушедшего Андрея Битова. Но, конечно же, мы там увидимся еще!

Юрий Рост[6]6
  Юрий Рост – фотограф, писатель, журналист, актер, телеведущий.


[Закрыть]

Жизнь требует усилия

Жизнь требует усилия.

Даже постижение (не то чтобы создание) нетривиального требует душевных затрат.

Мир устраивается теперь для ленивых и нелюбопытных, все больше обретая черты дешевого (или дорогого) рынка с разовыми формулами, готовыми к недолгому потреблению. Они упаковываются в цветные, лакированные или нарочито грубые, из крафт-картона, слова и сминаются нами в мусор после случайного и легкого использования, не оставляя следа в душе или вовсе опустошая ее до звона.

И только Текст и Комментарий к нему, на которых, может быть, и следа не видно того, что их породило (безостановочной работы ума и сердца), добавляют к тому, что подарил нам Творец.

Битов создавал тексты и рождал мысли, порой вызывая раздражение блестящим и непростым русским языком, психологичной точностью письма и глубиной, до которой не каждому донырнуть.

Ю. Рост. Из архива А. Битова

Когда-то, в молодые годы, он и меня пугал неприступностью (избранный для избранных), пока однажды в беспокойстве и смятении, порожденном хламной сутолокой каждодневной мерцательной аритмии городской жизни, я не открыл книгу Андрея Битова «Птицы»…

Потом «Человек в пейзаже».

Дальше я путешествовал с ним. Не скажу, что он помог мне организовать пространство и время, упорядочил душевное движение. Нет, но я обрел Человека – в том самом, опасном для одного и единственном пейзаже…

А. Битов, Ю. Рост, А. Великанов, Р. Габриадзе в клинике Бурденко

Потом я полюбил все его книги, объединенные в «Империю», и оставшиеся независимыми статьи, эссе и предисловия к чужим трудам…

Я любил его слушать и следить за тем, как смысл обретает форму. Я любил дружить с ним, и на это мне не было жалко усилий.

…Поостерегусь оценки его дара и места в русской и мировой литературе. Не потому, что оценка эта может показаться чрезмерной какому-нибудь ревнивцу, а потому, что Битову она не нужна.

К своему Таланту он был еще и очень умен. И образован. И любим друзьями. И верен им. И красив…

Андрей Битов. Фото Ю. Роста

Может быть, что главным своим другом он считал Александра Сергеевича Пушкина. У него с ним были отношения. Мы этих отношений не знаем, мы знаем только отголоски их. Он очень много писал и разговаривал с Пушкиным. И в этом ничего удивительного нет, потому что умнейший человек XIX века в русской культуре и умнейший человек XX века – они находили общий язык.

Галина Юзефович[7]7
  Галина Юзефович – литературный критик, педагог.


[Закрыть]

Нам еще предстоит дорасти, дотянуться, дожить…

Прозу Андрея Битова у нас принято паковать в коробку с надписью «шестидесятники» – вместе с книгами Василия Аксенова, Анатолия Гладилина, Фазиля Искандера, Беллы Ахмадулиной, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко и других отечественных литераторов, которым довелось родиться в тридцатые или в самом начале сороковых и пережить творческий расцвет в шестидесятые годы. В некотором смысле такое определение его принадлежности справедливо: выпускник геологоразведочного факультета, романтик, физик и лирик в одном лице (первые его литературные опыты были именно поэтическими), Битов воплощал в себе многие типические черты своего обаятельного поколения.

Однако при всем том трудно представить себе фигуру более обособленную даже внутри такой неоднородной и многоликой общности, как «шестидесятники». На протяжении без малого тридцати лет, с начала 1960-х до конца 1980-х, от первых публикаций в толстых литературных журналах до громкой, но относительно скоротечной постперестроечной славы, Битов неизменно пребывал на тесном пятачке вненаходимости, причем не идеологической, а сугубо эстетической и культурной. Равно чуждый как советской романтике, так и антисоветскому протесту (участие в знаменитом неподцензурном альманахе «Метрополь» в 1979 году было для писателя жестом в первую очередь художественным, а не политическим), бесконечно далекий от литературно-идеологических противостояний и альянсов своих сверстников, на протяжении большей части своей писательской карьеры Андрей Битов писал безупречно европейскую, антипровинциальную по своей сути прозу, которая в его времена, казалось, чисто технически не могла быть написана на русском.

Статья в «Википедии», а вслед за ней многие другие публикации с оттенком легкой снисходительности описывают Битова как «одного из основателей постмодернизма в русской литературе». И это суждение, в общем, так же трудно оспорить, как и его причисление к категории шестидесятников. Многослойные интертекстуальные игры в самом известном романе Битова «Пушкинский дом», его ироничный литературоцентризм, поливариантность концовки (читателю предлагается самостоятельно решить, погиб ли герой в драке со своим антагонистом или чудесным образом выжил) – все это вполне укладывается в наше сегодняшнее понимание постмодернистского канона и совсем не укладывается в представления о советской литературе во всех ее мыслимых изводах. Пунктирность, прерывистость повествования в следующем крупном тексте писателя – романе «Улетающий Монахов» – и несколько миражная (но от этого не менее шокирующая) полиамория главного героя в качестве основы сюжета тоже позволяют говорить о Битове как о первом – или одном из первых – русских постмодернистов.

Тем не менее здесь вновь требуется важная оговорка. Описывая Андрея Битова таким образом, мы как бы по умолчанию предполагаем, что он всего лишь привил приемы постмодерна к родным осинам, адаптировал импортную интеллектуальную моду к отечественным культурным реалиям. Но это определенно не так: роман «Пушкинский дом» писался во второй половине 1960-х, когда и на Западе эстетика постмодернизма оставалась слабо отрефлексированной и почти не описанной экзотикой, а в СССР не просачивались даже самые скудные слухи о ней. Более того, даже по западным меркам «Пушкинский дом» был текстом в высшей степени необычным и новаторским – не столько копирующим актуальные тенденции, сколько предвосхищающим их.

О Битове правильнее думать не как о «трансляторе» и «переводчике», но как о подлинном создателе, независимом изобретателе самобытного отечественного постмодерна. Или, пожалуй, еще точнее будет сказать, что те же сложные социальные и культурные вибрации, которые породили постмодернизм на Западе, парадоксальным образом пробились сквозь железный занавес и вступили в диковинный резонанс с ленинградским писателем Андреем Битовым, навечно обособив и отделив его от других авторов того же поколения.

Эта чуть рассеянная и отстраненная, обманчиво высокомерная, но на самом деле абсолютно природная и естественная неспособность соответствовать актуальной повестке сыграла с Битовым странную шутку. Не став активным участником перестроечных идейных баталий, в 1988 году он внезапно оказался на посту председателя российского ПЕН-Центра, которым – опять же в силу органической неспособности к альянсам и кулуарным играм – руководил не слишком эффективно. Преподавал в Литинституте, но не оставил людей, готовых назвать себя его учениками. Политические высказывания Битова (например, в 2014 году писатель выступил против присоединения Крыма) не отличались системностью, поэтому прав на него не смогли предъявить ни условные «либералы», ни такие же условные «почвенники»: казалось, он откликался лишь на события, важные ему персонально, причем выборка их была непредсказуемой и произвольной.

Как результат, Битов оказался в странной изоляции. Признанный классик, он вместе с тем практически не присутствовал в сколько-нибудь широком читательском сознании, а его поздняя проза – в частности, балансирующий на грани гениальности сборник малой прозы «Преподаватель симметрии» – так и не была толком прочитана.

Странно говорить такое, но, возможно, это обстоятельство отчасти смягчит нам горечь утраты: писатель ушел, но оставил тексты, до которых нам еще предстоит дорасти, дотянуться, дожить.

А дотянувшись, вновь поразиться тому, как же советское культурное пространство смогло породить нечто настолько необычное, яркое и вневременное, как творчество Андрея Битова.