Текст книги "Битов, или Новые сведения о человеке"
Автор книги: Коллектив авторов
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]
Битов, или Новые сведения о человеке
© Бердичевская А., составитель, 2019
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
* * *
«Хорошо бы начать книгу, которую надо писать всю жизнь. То есть не надо, а можно писать всю жизнь, пиши себе и пиши. Ты кончишься и она кончится. И чтобы все это было – правда. Чтобы все – искренне…»
Андрей Битов, рассказ «Автобус», 1960
Жизнь как текст
Ему было двадцать три года, когда он написал рассказ «Автобус».
Первой же строкой рассказа он не только вывел формулу своей судьбы, но и немедля начал ее воплощать.
Всю жизнь он писал одну невероятную книгу, и писал не «как нужно», а – свободно.
Все, что он написал, – правда, все – искренне.
Таким вот образом Андрей Битов и стал великим писателем.
3 декабря 2018 года его жизнь прекратилась.
Но, вопреки ожиданиям молодого автора рассказа «Автобус», книга, которую он писал всю жизнь, не закончилась, нет.
В тексте продолжают пульсировать искреннее чувство и правдивая мысль.
Они останутся новыми всегда. Это и делает автора классиком…
Книга воспоминаний «Битов, или Новые сведения о человеке» написана теми, кто знал Андрея Битова, делил с ним жизнь, любил его. В ней вы непременно найдете новые сведения – о человеке. Об Андрее Битове.
Спасибо всем, кто принял участие в этом издании.
Резо Габриадзе. Андрей Битов
Андрей Битов
Автобиография – 75
Потомственный петербуржец («сын дворянки и почетного гражданина», по определению Мих. Зощенко), родился в Ленинграде 27 мая 1937 года. Первое воспоминание – 1941 год, блокада.
Читать начал в 1946-м. Первой книгой был «Робинзон Крузоэ» (дореволюционное издание со старой орфографией; вообще все мои первые книги были по старой орфографии). Важность этого события нельзя преуменьшить: каждый писатель начинает как читатель. Я был очень горд тем, что сам прочитал свою первую толстую книгу от первого слова до последнего.
С тех пор я стал последовательным читателем: читал только от начала до конца и каждое слово, как бы вслух про себя, как бы по слогам. Такая тупость привела к тому, что я стал читать книги, которые достойны такого моего черепашьего чтения, т. е. только очень хорошие, т. е. восхищаясь.
В 1949-м в связи с двумя великими юбилеями – Пушкина и Сталина мне был поручен доклад о Пушкине. Я добросовестно прочитал «всего» Пушкина. Он мне понравился меньше, чем Лермонтов и Гоголь, но надолго залег в подсознание.
Летом того же года я впервые увидел Эльбрус и влюбился в горы.
В 1951-м я в одиночку додумался до того, что впоследствии было названо бодибилдингом, и яростно занимался им, не пропуская ни одного дня, несколько лет подряд. Я еще не знал, для чего мне это понадобится.
В 1953 году не стало Сталина, а я стал самым молодым альпинистом СССР.
В 1954-м, готовясь к вступительным экзаменам в Горный институт, я читал «Посмертные записки Пиквикского клуба» с таким восторгом, будто сам их писал.
В 1956-м, сразу по разоблачении культа личности, я стал писать стихи, влюбился в свою будущую жену, был исключен из института и попал в армию на Север в строительные части, которые были дислоцированы по только что опустевшим лагерным зонам. Это оказалась полезная «экскурсия»: освободившись, я женился, бросил писать стихи и взялся за прозу, что сразу начало получаться значительно лучше.
Уже в 1963-м у меня вышел первый сборник рассказов.
Здесь у меня обрывается биография и начинается борьба за тексты внутри и снаружи параллельно с личной жизнью, женитьбами и рождением детей.
Поскольку моя литература не могла быть востребована режимом, я писал свободно как от социального заказа, так и от потенциального читателя, интересуясь только воплощением собственного замысла и посильным качеством его воплощения, руководствуясь пушкинским принципом «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать».
Торопиться мне было некуда, писал я редко и быстро, романы складывались десятилетиями.
Однако в советских условиях, никуда не торопясь, по определению критики, я написал:
первый любовный роман «Улетающий Монахов» (1960–1976);
первый постмодернистский роман «Пушкинский дом» (1964–1971);
первый экологический роман «Оглашенные» (1970–1993).
Они наряду с «Путешествиями» сложились в итоговую, а-ля Пруст, эпопею «Империя в четырех измерениях», 1996. Это мой основной труд.
К нему примыкает «Пятое измерение» – о русской литературе, на протяжении своей короткой истории (от Пушкина до Солженицына) последовательно выразившей состояние нашей империи: ГУЛАГ КАК ЦИВИЛИЗАЦИЯ.
После «Пушкинского дома» началась и не кончается моя, уже сознательная, пушкиниана: «Пушкинский том» теперь равен «Пушкинскому дому».
Венчается все джазом. Черновики Пушкина, со всеми вычеркиваниями и вариантами, читаются под импровизацию джазового квартета.
Случилось это спонтанно в Нью-Йорке в 1998-м.
Первый пласт вдохновения гения оказался превосходной именно джазовой партитурой, до аудитории было наконец донесено то, чем занимались одни лишь специалисты.
И наконец, по определению той же критики…
Первый философский роман «Преподаватель симметрии» (1971… 2007).
И хватит. Я теперь гораздо больше горжусь тем, что мне удалось пробить во Владивостоке установку памятника Осипу Мандельштаму к 60-летию его гибели (1998), а также, уже по собственному проекту, памятник зайцу в селе Михайловском, остановившему Пушкина от ссылки еще дальше, в Сибирь (декабрь 2000-го, к 175-летию восстания декабристов), и памятник Хаджи-Мурату (последнему произведению), открытый к столетию ухода Льва Толстого (2010) в том месте, где ему в голову пришел замысел, прекрасно описанный на первой же странице повести.
Мне не нравится, что меня объявляют стилистом и интеллектуалом, много работающим над словом и много знающим.
Темен я, как все мое поколение, до всего доходившее «своим умом», а пишу я редко, спонтанно и набело, поправляя едва одно-два слова на странице. Т. е. мои беловики суть черновики.
Я верю лишь в дыхание, единство текста от первого до последнего слова. Это не я работаю над словом, а слово – надо мной.
«Произведение – это то, чего не было, а – есть». Мне нравится это определение.
У меня четыре ребенка от четырех женщин, в разных эпохах (от Хрущева до Горбачева), и пять внуков. Эти произведения останутся после меня незаконченными.
Две первые жены стали видными прозаиками – Инга Петкевич и Ольга Шамборант.
Все, что мог, написал. Однако в работе еще одна книжка «Автогеография» – о различии менталитетов, и в мечтах хотя бы одна пьеса (жанр, не поддающийся моему разумению).
Авторитетов среди современников для меня никогда не было.
Я всегда пытался обратить свою зависть в восхищение, восхищение в дружбу и передружить между собою этих людей.
Происходило это на подсознательном уровне. В эпоху застоя я попытался сделать это осознанно. Попытка создать консорт «Багажъ» осталась виртуальной, чему и посвящена эта книжка.
Индивидуальности не пролетарии, чтобы объединяться, и оруженосцами им быть не пристало. Ревность и соревнование – однокоренные слова. У нас побеждала только дружба.
Фото Ю. Роста
Семейный альбом
Со старшим братом Олегом, перед войной
Бабушка Александра Ивановна Кедрова, профессор консерватории
С мамой после войны
Выпускник школы
С женой и дочкой Анной
С женой Ольгой Шамборант и сыном Иваном
С женой Натальей Герасимовой
Полина Баженова[2]2
Полина Баженова – внучка А. Битова, мать троих его правнуков. По профессии психолог.
[Закрыть]
Дед
Я в Токсово. Сижу в дедушкиной комнате за старым письменным столом, на столе компьютер-франкенштейн, сосланный на дачу, за ним он работал все прошлое лето. Никто его с тех пор и не включал…
Слева крохотный телевизор, который «ловит» три канала, за спиной на шкафу тикает будильник – ровесник моей мамы, а справа кровать. Чего-то не хватает… Да, около кровати обязательно должны стоять две кефирные бутылки, овсяное печенье, сумка с рукописями, на кровати должны лежать тетради и томик Пушкина. Этого нет…
Смотрю. Костик (правнук) пару лет назад оторвал кусок обоев у кровати, и дедушка, лежа на подушке, дорисовал образ и что-то написал, не могу разобрать… Почему я в прошлом году не спросила, что там написано? Балда я.
Задача: написать воспоминания о Битове А. Г. Вот как написать? Всю свою жизнь описывать? Это просто невозможно. Ведь это мой дед, единственный, кто до меня дожил. С моего рождения и до рождения его третьей правнучки, пусть не всегда очно, он был рядом со мной – постоянно…
Дед всегда писал свои тексты набело. Входил в поток и писал. Вот и я решила так же. Попробую.
Когда у деда умерла жена Наталья Герасимова, он словно осиротел и перешел жить к нам, на Невский, 10. Я как раз училась в аспирантуре, и он меня подначивал, что я пишу, как он, не в смысле качества, конечно, а именно способа: хожу маюсь неделю, ворчу, раздражаюсь, нервничаю, а потом за ночь все пишу и отправляю. Вот так мы частенько с ним маялись в три часа ночи на кухне, каждый со своей кружкой кофе. Размышляли, обсуждали, ворчали. Потом разбредались по компьютерам…
На сороковинах по деду меня спросили: «Каково быть внучкой Битова?». Я не могу ответить. Это странный вопрос. Другого живого деда у меня не было, чтобы сравнивать опыт. Это часть меня, и мне было всегда все равно, кто он для всего мира. Я всегда шла своей дорогой, все делала сама и очень благодарна, что никто в семье не «давил авторитетом». Дедушка наблюдал со стороны и никогда не осуждал.
Помню, он потом всем рассказывал, что теперь знает, что такое «позитивный стресс». Это когда я позвонила ему в Москву и сказала: «Деда, я поступила!» – «Куда поступила?» – «В Университет на клиническую психологию!» Он заплакал… Видимо, не ожидал.
Потом у нас было много бесед про биологию, физиологию, психологию. Нам было безумно интересно, особенно когда он понимал, что многое описал интуитивно в своих произведениях. Хохотал над моим разбором «Гадкого утенка» по психоанализу Адлера. Потом я увлеклась психосоматикой, и выяснилось, что дед в Москве периодически парится в бане с Тополянским, автором руководства по психосоматике для врачей. Так он мне через деда даже книгу свою подарил…
А вот в детстве мы виделись мало, дедушка часто работал за границей, приезжал редко, как Дед Мороз с игрушками. В 1990-е это казалось каким-то волшебством. Ведь здесь ничего не было, все было серое и страшное. Мишка до сих пор со мной, с моего годика…
В школе был забавный случай. Я сильно болела и попросила бабушку, тоже писательницу (И. Г. Петкевич), помочь мне написать два сочинения. В итоге мне поставили за одно трояк, а за второе вообще двойку, так как изложенные мысли не сходились с мнением учительницы. Бабушка от возмущения позвонила деду, а он: «Ха, чего ты переживаешь, я тут Егору сочинение написал по Пушкину, так нам вообще кол влепили!» После этого мы писали свои сочинения сами.
С Егором, то есть моим дядей, который младше меня на два года, мы росли вместе, жили через дорогу. Это была наша маленькая деревенька, о которой мечтал дедушка. На Невском первая жена, на Восстания последняя. Об этом можно прочитать в его «Странноприимном дворе», написанном в память о моей бабушке. Прочитайте обязательно, там много о нашей жизни… С нашей покосившейся квартиркой на Невском много связано не только у дедушки с бабушкой. Задолго до моего рождения кто тут только не попивал чай или чего покрепче. Поэтому, несмотря на обветшалость дома, мы привязаны к этому месту.
У деда было такое качество: он одинаково легко общался абсолютно со всеми, будь то бельгийская королева, на приеме у которой он говорил, что теперь ему будет о чем рассказать внучке, или друг моего детства, с которым он на кухне попивал свой любимый кофе или рюмку с лимоном. Так же одинаково легко он мог послать на три волшебные буквы любого, кто был не прав. Быстро и без предупреждения. Терпением он не отличался. Поэтому и был правозащитником, борцом во всех отношениях.
Он умел раскрывать людей, находил интересное в каждом, – про «великих» я молчу. Не терпел лицемерия и несправедливости. Что зачастую приводило его в отделение милиции, по молодости особенно. Бабуля любила рассказывать о его приключениях.
Вообще, очень многие мои знакомые только после его смерти залезли в интернет, в книжный магазин и поразились, с кем это они непринужденно беседовали на кухне. Были, мягко говоря, в шоке.
В быту он был непритязателен, но обязательно должен был быть его набор продуктов и вещей. Когда дед звонил, что едет из Москвы, то надо было мчаться в магазин и покупать жирный (3,2 %) кефир, овсяное печенье, кофе, табак, плавленый сыр «Виола», бумажные платочки. За обедом обязательно должна стоять рюмочка водки с лимоном или с перепелиным яйцом. До сих пор в магазине по инерции ищу его любимое печенье и кофе…
Не получилось у меня написать текст за раз… Дети, недосып…
Я снова пишу в Токсово, вспоминаю бабушку Ингу, здесь ее родительский дом, который мало изменился за последние лет пятьдесят. Здесь все мои всегда обитали. «Жизнь в ветреную погоду, или Дачная местность» – это здесь… Дом находится на пересечении улицы Глухой и Веселого переулка, что очень забавляло деда.
Что я могу рассказать о том далеком прошлом? Только обрывки родительских рассказов из моего детства. Сидя на берегу Кавголовского озера, дед вспоминал, как он на другой стороне озера проходил практику от Горного института, а бабушка на лодке ему привозила обед. Одногруппники завидовали, как это к нему такая огненно-рыжая красотка приезжает…
Бабушка вспоминала, как они познакомились: дед ее буквально снял с куста сирени, когда «угнал» машину у своего отца – моего прадеда – и поехал кататься по Петроградке, не умея толком водить. Или как моего юного деда послали за маслом, он исчез и обнаружился через неделю в Москве… Бабушка, дедушка… В их жизни было многое, но до самой смерти они оставались родными и близкими друг другу людьми.
На мамину долю выпало много переживаний за деда. Абсцесс мозга, рак, инфаркт, посттравматическая эпилепсия… Но он был как стойкий оловянный солдатик. И мама всегда рядом. После трепанации врачи говорили, что писать точно больше не сможет. Тогда он прямо в палате начал диктовать маме новую книгу.
Когда обнаружили рак голосовых связок, грозили, что если не сделать операцию и потом жить с трубкой в горле, он умрет. Дед отказался наотрез и победил. Голос вернулся. И умер он от другого – от сердечной недостаточности… А сколько было совершенно чудовищных падений из-за блэкаутов – последствий трепанации, – не счесть… Бедный мой дед…
Я знаю, он меня любил. Но как же я жалею, что, живя в одном доме, мы, любя друг друга, умудрялись подолгу заниматься своими делами и мало общаться!.. Только теперь так много хочется сказать, так много услышать…
Последний наш разговор был 2 декабря по телефону, меня выписывали из роддома. Дед сказал, чтобы мы ему подготовили медаль «почетного трижды прадеда», когда он вернется из Москвы. А 3 декабря его не стало…
Правнуки А. Битова Костя и Катя
«Хорош никогда не был, а молод был…» (Пушкин, 1835).
Мы были молоды… Цилиндр, бакенбарды, пелерина, трость… Вот и Пушкин. Первый эскиз куклы «Пушкин» Резо сделал в 1984 году – так он из этого набора и состоял. Две детали не сразу бросились мне в глаза… Под достаточно прорисованными головой и туловищем болтались две едва намеченные, как ниточки, ножки. Это было, впрочем, естественно для марионетки: ее водят сверху, и ноги ей нужны лишь для реализма: они у нее ходят безвольно и сами, как у пьяного. Каково же было мое восхищение, когда я прочитал (с большим опозданием) скандальную фразу Синявского о том, что «Пушкин вбежал в русскую поэзию на тонких эротических ножках»…
Резо Габриадзе
Больше, чем дружба
Для меня говорить об Андрее Битове – очень сложная задача, потому что он мой друг в еще старом, почти 40-летней крепости и выдержки, понимании этого слова. Но говорить, что он большой писатель, писатель огромной важности, писатель, который отвечает за свое время, оставаясь настоящим художником, – говорить о друге такое сложно. Но поверьте, что я сказал правду: это действительно писатель на все времена, который останется в русской литературе, что, согласитесь, не просто…
Из поздравления к 75-летию Андрея Битова. 2012 г. Санкт-Петербург, Дом Набокова
Мы прожили с ним одну жизнь…
Полвека близкой дружбы. Это уже не дружба, это совсем другое. Наверное, лучше все-таки сказать о нем – родной.
Я попал на Высшие курсы сценаристов в Москву случайно, совсем не рассчитывая там учиться. Я художник, не сценарист… Еще во время собеседований в общежитии мне дали прочесть «Пушкинский дом». Это был шок. Первое, что мне пришло после восторга, – это мысль поехать на Курский вокзал покупать билет домой, в Тбилиси… Тогда и открылась дверь, вошел Андрей. И сказал:
– Никуда тебе не надо уезжать.
Я остался жить с ним в общежитии. Как с рентгеном. Он знал, он понимал обо мне все. Куда больше, чем я сам о себе. Он оберегал меня. Открывал мне мир. С теплотой, которую и не заметишь, и ничем не заме-нишь.
Он ввел меня в огромное здание Пушкина. И я, советский школьник, с моим «буря мглою небо кроет», «пойдет направо – песнь заводит, налево – сказку говорит», очутился в огромном дворце. И он, Андрей, вел меня по залам этого дворца пятьдесят лет.
Я начал рисовать Пушкина. Сперва только для Андрея. Что еще мне было ему дарить?.. Так появились эти листки о Пушкине. Иногда в форме писем Андрею, иногда просто рисунки – сотни… нет, тысячи рисунков…
На них были истории, которые я старался придумать, когда был далеко от Битова. А когда мы встречались, Андрей обогащал их своими текстами. Кое-что стало нашими общими книгами («Трудолюбивый Пушкин», «Пушкин и заграница», «Метаморфозы»).
Мы прожили с ним одну жизнь. Я не забуду его. Голос… И его глаза, суровые, вдруг становившиеся веселыми, как у мальчика. И заразительный его смех!..
Так мы дружили – звонками, книгами, приветами и приездами. Он приезжал в Грузию. Он говорил с моей мамой, которая не говорила по-русски. Он крестился в Грузии. Писал, иногда в какой-нибудь районной гостинице. Много чего он написал у нас…
Да не могу я назвать его просто другом!..
Вот его нет. Без Андрея стало так пусто.
Неужели его голос тоже ушел?
Царство ему Небесное! Я хочу догнать его душу и успеть сказать ему – спасибо тебе, Андрей, за все.
(4 декабря 2018 года. Из Тбилиси – в Москву)
* * *
Я мало знаю таких писателей, которые так много сказали про нашу жизнь, про нашу эпоху.
Я радовался каждой встрече с ним – и в жизни, и в книге, и в театре. В маленький тбилисский театр он обязательно приезжал на премьеру. И это была и радость, и очень умные, по делу, оценки. Он подарил мне любовь к Петербургу, подарил моих петербургских и московских друзей. Я бесконечно благодарен ему за это.
Я никак не могу, не могу понять – как так, Андрея нет. Нет его голоса, его смеха, его мыслей, многие из которых требовали времени, чтобы понять их новизну и невероятную глубину. И тогда – какой восторг они приносили!
Щедрый, добрый, благороднейший человек, с которым я встречался в жизни.
Андрея нет. Остался только Невский, 110. Остановка троллейбуса. И троллейбус, который здоровается с тобой, опускается одним колесом в яму, говоря мне глазами – Андрей дома. Он ждет. Узкий черный проход во дворе. А потом, как в спектакле – точно освещение прибавили – узенький дворик, чья-то машина как украшение, как напоминание о детстве – М-01, и окно на третьем этаже, и в окне Андрей. Сейчас этого ничего не будет. Прощай, дорогой. Спасибо за полувековую дружбу и бесконечную доброту…
(7 декабря. Из Тбилиси в Санкт-Петербург. Прочитано 22 декабря 2018 г. на вечере памяти Андрея Битова в Доме Набокова)
После крещения
Закат не ведал, как он красен был,
Морская гладь не для себя серела,
Не видел ветер, как он гладь рябил,
И дерево на это не смотрело.
Они стояли в ночь заточены,
Незримы для себя, свища, пылая.
Ни световой, ни звуковой волны
Не изучив, но ими обладая.
Не знало небо, что луна взошла,
Что солнце скрылось. Темнота густела.
Вокруг незнанью не было числа.
Никто не знал. И в этом было дело.
Ничто не для себя на этом берегу.
Зарозовела в небе птица… Что мне?
Куда бежал? Запнулся на бегу,
Стою сам по себе и силюсь что-то вспомнить.
Тень облак, сосен шум и шорох трав,
Напрягши ветер, вечер чуял кожей…
И умирал. И «смертью смерть поправ»,
Опять вознесся и опять не ожил.
Кого свое творенье веселит?
Кто верует в себя? Кому ключи от рая?
И волосы – лишь ветер шевелит
У дурака, что зеркальцем играет.
Кто строит не себе – не тот в дому живет.
Кто создал жизнь – не ищет смысла жизни.
Мысль свыше – не сама себя поймет.
И путник сам себя в своем пути настигнет.
Батум. Июль, 1982
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
