Текст книги "Альманах «Истоки». Выпуск 12"

 
За резным наличником
Мутное стекло.
Любовался личиком,
Что белым-бело.
 
 
Невзначай замечено,
Сходу сгоряча.
Зажигалась вечером
Бледная свеча.
 
 
Нежное и смутное
За окном цвело.
Но окошко мутное
Тайну берегло.
 
 
Ни кивка, ни имени,
Нежного словца,
Не шептал ей: «Жди меня», —
В полночь у крыльца.
 
 
Ночью с крыши капнуло,
Утром потекло.
Всё куда-то кануло,
Ветром унесло.
 
 
Всюду строят здания,
Дом идёт на слом.
Было что когда-нибудь
Скрыто за стеклом?
 
 
Ни следа, ни имени,
Ни лица в окне.
И не скажешь: «Жди меня»
Иль: «Приди ко мне».
 

* * *

 
Воздух мартовский стеклянный,
Пряник каменный московский,
Синий день, от солнца пьяный,
Колесит, где Маяковский,
 
 
Где редакция журнала,
Где огромный зал концертный.
А душе воскресшей мало
Ощущать себя бессмертной.
 
 
И она желает страстно
Ощутить себя счастливой,
Наполняясь мукой властной
До восторга, до разрыва.
 
 
В этом вареве кипящем,
Городском водовороте
Трёт глаза царевной спящей
В ледяном прозрачном гроте.
 
 
Белый сон на явь меняет
И встаёт, глотая слёзы.
А беспутный день роняет
Золотую ветвь мимозы.
 
 
Ах, душа, кто ты такая?
Ты лишь гостья в вечном доме.
Луч колеблется, сверкая,
У эпохи на изломе.
 
 
И дрожит душа живая,
Ёжась в оболочке нежной,
Жизни двери открывая,
Неизвестной, неизбежной.
 

 
Стихотворная горячка
И компьютерная скачка,
Перевёрнут мир вверх дном,
Нервы ходят ходуном.
 
 
Ссоры, слёзы и сомненья,
И ночные объясненья.
Глушит вопль кошачьих банд
Сумасшедший музыкант.
 
 
Как весенний воздух мучит!
Каждый слёз сполна получит.
Сердце ранит птичья трель —
Так бесчинствует апрель.
 
 
Что ж нам делать в это время?
Капля ударяет в темя,
Из-под ног земля летит,
И потерян аппетит.
 
 
Так тираном в город шумный
Вторгся вдруг апрель безумный,
Жить и слаще, и больней
В круговерти ярких дней.
 
 
Пусть любовь всегда дурачит,
Но живёт лишь тот, кто плачет.
И смешал нам явь и сны
Беспокойный бег весны.
 

 
А сердце влюблено
Без всяческих причин.
Поедем в Люблино
И в Люберцы помчим.
 
 
Нельзя прожить и дня,
Не веря, не любя.
И веришь ты в меня,
И я люблю тебя.
 
 
Как мир обнять легко,
Как трудно долго ждать!
Но я недалеко,
И ты рукой подать.
 
 
И сдвинуты мосты,
И сомкнуты края.
Всегда со мною ты,
Всегда с тобою я.
 
 
Ты мой без всяких «но»,
Твоя – от лба до пят.
И любят в Люблино,
И в Люберцах не спят.
 

 
О, грома громада и струи, как струны,
В оранжевых перьях пируют Перуны.
И в роще кошмары, и в море буруны —
То в древние игры играют Перуны.
Пронзят, пригвоздят ослепительным взором —
И мир наш привычный разрушен и взорван,
Расплавлен, раздавлен стихией природной —
Вокруг нынче хаос царит первородный.
Как вырваться нам из такой заварухи?
Не место гармонии в царстве разрухи.
Но смеха раскаты, но грома повторы!
Потуплены очи, опущены шторы,
И мы не разделим свирепой уморы.
О, гибель Содома! О, гибель Гоморры!
И окна закрыты, и заткнуты уши…
Но грома раскаты всё дальше, всё глуше.
Всё снова, как раньше, всё снова, как прежде.
И только прохожие в мокрой одежде
Напомнят о том, как прекрасны и юны
Над нами сегодня промчались Перуны.
 

* * *

 
Как всё изменяется в мире под вечер…
О, солнцем оплавленный облачный глетчер,
Сползающий тихо по склону небес!
Над пыльной землёй золотое горенье.
О, как удивительно мне повторенье
Всех ежевечерних бесплатных чудес.
 
 
Без сил и без слов в золотой паутине
Мы сами детали в великой картине.
У всех знатоков вызывая слезу,
Несутся в простор, вырываясь из рамы,
Воздушные замки, небесные храмы
И две золотые фигурки внизу.
 
 
Но всех занимают земные заботы,
И люди бегут торопливо с работы.
О, если бы знали сейчас москвичи,
Что кто-то богатый капризно и щедро
Раскрыл нам сокровищниц тайные недра,
Вручил нам с тобой золотые ключи.
 
 
Пусть каждый своею заботою занят,
Но пальцем коснёшься – и золотом станет
И камень дорог, и деревьев листва.
Из боли, из пыли, из грязи, из брани…
А в окнах играют алмазные грани,
А в сердце моём золотые слова.
 
 
Как жалко, что праздник чудесный не вечен,
И в ночь отступает увенчанный вечер,
С улыбкой, короне, ликуя, лучась…
И, в сердце храня дорогие секреты,
Мы нынче алхимики, маги, поэты
И в блеске заката калифы на час.
 

* * *

 
Что за птица поёт по утрам за окном,
О каком неизвестном мне счастье земном,
Отчего голосок серебрится?
Видно вскормлена сказки жемчужным зерном
Незнакомая странная птица.
 
 
И как будто кругом не бензиновый чад,
И как будто в окно мне глядит райский сад
В окруженье московского лета,
А нездешние песни звучат и звучат…
Или, может быть, снится мне это?
 
 
Что за дивная гостья в обычном дворе?
Что ты мучишь мечтою меня на заре,
Невидимка, вещунья, зарница?
Нету слов в обедневшем моём словаре,
Пусть мне песня и птица приснится.
 
 
Гамаюн или Сирин, а вдруг Алконост?
Меж каких ты летала полуночных звёзд
И зачем ты сюда залетела?
А с небес опускается радуги мост,
И напев твой извечный прозрачен и прост,
Как душа, что так рвётся из тела.
 

 
Сокольники, Сокольники,
Мелодия простая,
Как будто с колоколенки
Вспорхнула птичья стая.
 
 
Как будто сердце сызнова
Звенит колоколами,
Внезапно в небо брызнули
И вспыхнули крылами.
 
 
И слышно рифм лепечущих
Глухое бормотанье…
И стая крыл трепещущих,
Как сердца трепетанье.
 

* * *

 
Две девушки, словно с картины Гогена,
Раскосость их глаз и жемчужная пена
Зубов, что в улыбке не прячут они,
Богини среди городской толкотни.
 
 
Из красок, из зарослей юго-восточных
Их лица и сладость имён их цветочных.
В московском метро два шедевра живых,
Дикарки в шуршанье плащей дождевых.
 
 
Как блюда из риса без острой приправы,
Как редкие камни без должной оправы,
Как статуй обломки в высокой траве,
Две смуглых фигурки в дождливой Москве.
 
 
Известно мне: счастье и радость мгновенны.
О, боль и восторг, как из вспоротой вены!
Но гений хотел удержать неспроста
Движение жизни в пределах холста.
 
 
Идут по Москве, на витрины глазея,
И им неизвестно, что зале музея
Поймал их, забрал их в пленительный плен
Беспутный художник, бессмертный Гоген.
 

 
А день сегодня музыкальный:
С утра шумит листва и кровь.
Дождь на поверхности зеркальной
Пруда с налёта выбил дробь.
 
 
Звенят на дереве пичуги,
Звенит трамвай, звенит в ушах…
И ливень выплеснул в испуге
Воды серебряной ушат.
 
 
Плетётся звуков паутинка
Весь день из горлышка птенца,
А за стеной поёт пластинка
Одно и то же без конца.
 
 
Над крышей голубь крутит сальто,
Аккомпанируют часы
Скольженью солнечного альта
Сквозь туч органные басы.
 
 
И голос человека странно
Плывет, вплетаясь в лес и плёс
Под лепет лип, дождя сопрано —
До дна, до облака, до слёз
 

* * *

 
Так приходит ко мне это чувство,
Я назвать не сумею его,
И сжимаются пальцы до хруста,
И не вижу вокруг ничего…
 
 
Так грозою смывается проза
С городской утомлённой листвы,
Так срывается музыки роза
Со смычков «Виртуозов Москвы».
 
 
Это, может быть, вовсе не сладко,
Это гибелью, может, грозит…
Но таинственной жизни разгадка
В душном мраке озоном сквозит.
 
 
За предчувствие этого мига
Даже счастье не жалко отдать.
Небо настежь раскрыто, как книга,
В звёздных знаках вольготно блуждать.
 
 
Только длится не дольше мгновенья
Беззаконно-свободный полёт,
И земное ярмо вдохновенья
Борозду в скудной почве ведёт.
 
 
И расплата придёт за паренье,
Растворенье в пространстве хмельном…
Но останется сердца прозренье
В почве каменной звёздным зерном.
 

 
Цветной бульвар,
Где свой товар
Предложит вам центральный рынок,
Глаза и ноздри дразнит снедь,
Но вовсе ни к чему краснеть
Цветам из-за соседства крынок.
 
 
Цветной бульвар,
Блестящий шар.
И пляшет девочка на шаре,
Чтоб вниз сорваться с высоты.
Рукоплесканья и цветы
Циркачке публика подарит.
 
 
Цветной бульвар,
Столь дивный дар,
И хлеба нам, и зрелищ хватит.
Так обаятельно нелеп —
Циркачка добывает хлеб
Торговка в цирке деньги тратит.
 
 
Цветной бульвар,
И млад, и стар,
Забыв об оболочке бренной,
Следит, дыханье затаив,
Как девочка, цветок схватив,
Летит, пугая, над ареной.
 
 
Но кончен бал,
Пустеет зал.
Домой циркачка с сумкой едет
С любой хозяйкой наравне.
И в нереально-чудном сне
Цветочница полётом бредит.
 

 
Вокзал, потонувший в чужих голосах,
Вокзал – средоточие чуда и дряни.
Вокзал, где встречают южан северяне,
Где дух путешествий шумит за дверями,
И знак Зодиака повис на часах.
 
 
Вокзал, где король – бородач с рюкзаком
Среди чемоданно-вагонно-багажных
Отчаянных слёз и решений отважных,
Объятий прощальных, сигналов протяжных,
И светится шпиль с золотым петушком.
 
 
Вокзал… Так призывно гудят поезда,
Что выбрать свой путь я должна непременно.
Одна из дорог – для души перемена,
И ждёт на другой меня злая измена,
А третья ведёт неизвестно куда.
 
 
Вокзал – это выход из всех тупиков —
От страхов и крахов, любовных агоний,
Мелькнуть в пролетающем мимо вагоне,
Хотя бы на время уйти от погони,
Хотя б на минуту лишиться оков.
 

 
Московская старая сказка,
Татарская странная пляска —
Смешалось всё в доме Облонских
На стогнах почти вавилонских,
Где властвовал деспот восточный,
Не спавший порой полуночной,
Великие планы лелея:
Темницы, дворца, мавзолея
И башни громадной до неба
Из слёз да мякинного хлеба.
Московская древняя маска,
Дремучая страшная сказка,
Но будучи прахом и пылью,
Ту сказку мы делали былью,
Где в замках трёхглавые Змеи,
Во тьме кабинетов Кощеи,
А мы остаёмся веками
В той сказке всегда дураками.
Любимая бабкина сказка,
Развязка и тайны огласка,
Идя нескончаемым краем:
Куда и зачем – мы не знаем,
И нам остаются в итоге
В погибель три разных дороги,
Мечтанья, блужданья без толка
По царствию серого волка.
Пасхальная яркая краска,
Московская вечная сказка,
Где друг снова ищет подругу,
Где чувства кочуют по кругу,
Где сердце стучит одичало…
А сказка плетётся сначала.
 

 
Непрестижный проезд,
Сколько крика окрест,
Воровского вороньего грая,
Словно горький протест
Тех продымленных мест
Над землею возник, замирая.
 
 
И летит наугад
В Александровский сад,
Где другой ему крик отзовётся,
И разбудит Арбат
Этот грозный набат,
И от страха душа встрепенётся.
 
 
Тёмный старый подъезд,
Безнадёжности жест
И погибшие втуне порывы,
Неизбежный арест
И потерянный крест…
Но и страсть, и страдание живы.
 

* * *

 
Ты говоришь: «Весна в Тоскане».
Но как Тоскана далеко!
И шепчет русская тоска мне:
«Мечтать не вредно», – на ушко.
 
 
А я пишу: «Сентябрь в Париже»,
Хоть дух его непостижим.
И, может, в странном сне увижу,
Как по Парижу мы бежим,
 
 
Бежим, не оставляя следа,
Как будто понизу вода…
Вдруг нам открылся «Вид Толедо»,
Но путь наш снова не туда.
 
 
Не в Лиссабон, подвластный югу,
Не в Глазго, светлоглазый порт.
Нет, мы с тобой спешим по кругу
Опять к метро «Аэропорт».
 
 
В раю рекламного плаката
Лоснится Ниццы смуглый пляж,
А Канны золотом заката
Наносят звёздный макияж…
 
 
Но то, что вынешь ты из сумки,
Важней блестящей шелухи.
И я войду в твои рисунки,
Как ты вошёл в мои стихи.
 

* * *

 
Не красота, но прелесть жизни
Меня удерживает здесь —
В моей трагической Отчизне,
Как из другого мира весть.
 
 
Прельщает ясное мгновенье
Московской осени, когда
Над головою, как виденье,
Встают другие города.
 
 
Они парят в глубокой сини
Так грандиозны и белы.
Но цвета дольки в апельсине
Или стекающей смолы,
 
 
Или весёлой лисьей шапки,
Или морского янтаря
Листвы шуршащие охапки
Посередине сентября.
 
 
Их не метёт усталый дворник,
Они, как мусор золотой.
Они прельстили в грустный вторник
Меня надеждою пустой,
 
 
Что это наше неустройство
И кавардак, и дребедень,
И неприметное геройство
Встречаться с жизнью каждый день,
 
 
И наши горести, и беды,
И ворох страхов и забот,
И пораженья, и победы,
Как листья, ветер вдруг сметёт.
 
 
Они взметнутся, улетая…
А жизнь, что мучила и жгла,
Мелькнёт, как птица золотая, —
И жалко станет, что прошла.
 

Брату Аркадию

 
Вдруг пёс полуночный, что лют и поджар,
Во тьме первобытной залает дрожа.
Ловя драгоценные блёстки Стожар,
В ночи неизменно не спят сторожа.
 
 
И делает снова ошибку в статье
Писака, что в юности славы алкал,
И кто-то в глазах у ночного портье,
Скользя, отразится, как в глуби зеркал.
 
 
И я – соглядатай – неведомо чей,
И сторож ночной – неизвестно кому,
Могу лишь на тёмной обложке ночей
При помощи звёзд обрисовывать тьму.
 
 
Об этом не ведает мир ваш дневной,
Окутанный крепкими путами сна.
В открытом окошке царит надо мной
Начальницей ночи нагая луна.
 
 
И дышит Москва, словно Левиафан,
И странное что-то ей снится во сне.
И ночи бескрайний слепой океан
Надёжно меня укрывает на дне.
 

 
Октябрьский дождик летит в пустоту,
И ветер суставы ломает зонту.
Сутулятся люди на улице,
Сердиты, как мокрые курицы.
Но даже у горя бывает предел,
И город сегодня, как лес, поредел.
Ну, сколько же плакать и злиться?
Но серы осенние лица.
И радость моя, как всегда, невпопад.
В отчаянье мечет и рвёт листопад,
Умчались за листьями птицы,
И хочется ближним напиться.
Известно: не писан закон дуракам.
Октябрьский дождик бежит по щекам,
На улице холод и смута…
А мне хорошо почему-то.
 

* * *

 
Москва, Москва, в своём тревожном сне
Всех примешь ты и всё ты переваришь.
Я здесь одна. И что же делать мне?
Лишь волк тамбовский мне теперь товарищ.
 
 
Ах, брат мой волк, неужто я жива?
Лишь ты да я – мы здесь изгои оба.
О, как меня опутала Москва,
Родная материнская утроба!
 
 
Но пуповины я не оборву
С непостижимой волей эмбриона.
О, только бы узнать, куда плыву,
Как плыл во чреве у кита Иона.
 
 
Ты – лабиринт, где желтоглазый волк,
Товарищ мой, что родом из Тамбова,
Устал кружить, и вой его умолк.
Москва, Москва, ты сокрушишь любого.
 
 
Но ты растёшь и дышишь, ты добра,
Сильна, тепла, как хлебная опара.
Ах, волк, мой волк, одуматься пора,
Ведь мы с тобой немыслимая пара.
 
 
О, если б знать – куда и для чего?
Иль ничего не ведать абсолютно.
Ты видишь, волк, ведь право большинство,
Лишь нам с тобой повсюду бесприютно.
 
 
Уйти на дно, вернуться в твой Тамбов,
Выть от тоски иль умирать от скуки?
Глядят на нас из-под высоких лбов
Ревнители искусства и науки.
 
 
В извилинах больших библиотек,
В водоворотах выставок и залов
Мы все, а волк ведь тоже человек.
Москва, Москва, ты по рукам связала.
 
 
Ну, что ж, мой волк, мой беззаконный брат,
Беги в свой лес звериною походкой,
Ведь по тебе уж плачет зоосад,
Оскалившись железною решёткой.
 
 
Беги, мой волк, легко, как серый дым,
Лес жив ещё, на снег роняя хвою.
А я пойду одна путём своим,
Навеки окольцована Москвою.
 

 
Нет в дому самобранки-скатерти,
Улетел мой ковёр-самолет…
Чьи-то тени сидят на паперти,
А в избытке лишь снег да лёд.
 
 
То Рождественкою, то Ордынкою
Проходя, завернусь во тьму,
Как под шапкою-невидимкою,
Не бросаюсь в глаза никому.
 
 
Только мнится мне всё да слышится,
Как в глухих переулках Москвы
То ли снег по ночам колышется,
То ль куда-то бредут волхвы.
 
 
Что здесь делать седым кудесникам,
Различимым во мгле едва,
Нагружённым дарами вестникам
Белоснежного Рождества?
 
 
Нам готовится жизнью разное,
А сегодня лишь вьюги смех…
Всё равно Рождество отпразднуем,
Хлеб судьбы разделив на всех.
 

 
Юго-запад. О, жизни моей западня,
Юго-запад, поймавший тебя и меня.
Отыщи-ка, попробуй, тот номер, тот дом
В этой смеси воды грязноватой со льдом.
 
 
Юго-запад, порою сводящий с ума,
Словно айсбергов глыбы, не тают дома.
В промежутке меж чахлых кустов и дворов
На асфальте начертана роза ветров.
 
 
Но не надо отчаянья. Слушай и верь:
Кто-то вышел из дома в раскрытую дверь
И по тёмной дороге пошёл, не спеша,
Наугад, юго-западным ветром дыша.
 
 
О, не надо отчаянья, повремени —
Скоро окон зажгутся цветные огни,
И по ним, как по звёздам, ты сможешь найти
Все начала-концы и дороги-пути.
 

* * *

 
Шиповник расцвёл на задворках,
Средь зарослей буйно расцвёл,
Так прячется смысл в оговорках,
Куда б разговор не завёл,
 
 
Так в снах раскрывается тайна,
Хранимая в недрах души.
Окраина вряд ли случайно
Шиповник укрыла в глуши,
 
 
Чтоб вспыхнул он дико и вольно
И запах пьянящий исторг.
От радости тесно и больно,
И сердце пронзает восторг.
 
 
Так стоит ли плакать и злиться,
Что втайне который уж год
Душа на задворках столицы
Шиповником диким цветёт?
 

* * *

А.К.

 
Надышаться осенью, наглядеться,
Мимо старой школы опять пройтись,
Никуда от детства мне всё ж не деться,
Без сумбурной юности не обойтись.
 
 
Не уплыть с тобою нам на пароходе,
Но зато я всё могу превращать в слова.
Мы уйдём, как осень моя уходит,
Только будет вечно сиять Москва.
 
 
Только будет вечна чужая осень,
Снова будут школьники цветы дарить.
Ничего у жизни мы уже не просим,
Можем только помнить – благодарить.
 

* * *

 
Москва, как Феникс, из пожара
Рождалась вновь не раз, не два.
Недаром огненного дара
Всегда была полна Москва.
 
 
Недаром Минин и Пожарский
На Красной площади всегда.
Москва в себе несла пожар свой,
И жгла кровавая звезда.
 
 
Горели жизни и страницы
(Хоть рукописи не горят),
Но книг бессмертных вереницы
На полках становились в ряд.
 
 
Закат – до белого каленья,
И бьют в набат колокола…
Очередное поколенье
Сгореть готовится дотла.
 
 
Огнём земным или небесным
Москва в веках опалена?
Но круг становится ей тесным,
И отступает тьмы стена…
 

Горизонты перевода

Владислав Андреев-Лосев
Из сокровищницы немецкой поэзии

 
Труд ежедневный рук моих,
Создай же счастье совершенья,
Дай избежать изнеможенья,
Нет, звук мечты моей не стих:
Всё, что ростки сегодня рядом,
Я верю, завтра будет садом!
 

 
Я не знаю, что всё это значит,
Стал мой голос печален и тих,
Сердце вместе ликует и плачет,
В нём струною звенит старый стих.
Воздух холоден, день на закате,
Рядом тихо струится река,
Над горами сто солнечных пятен —
Прямо в вечность плывут облака.
На далёкой и гордой вершине
Там прекрасная фея живёт,
Взгляд, коснувшись, её не покинет,
Слух узнает, как чудно поёт.
Моряка в беспредельном просторе
Песня властно к себе позовёт,
Он не смотрит, что пенится море,
Судно прямо на рифы идёт.
Да, я знаю, конец мне известен:
Волны скроют и тлен впереди,
Остаётся нетленною песня,
Что тоскует и рвётся в груди.
 

 
Как жить не знаю не любя,
Но вот что душу омрачает, —
Что в жизни многие тебя
Увы, не ведают, не знают.
 

 
Как часто вижу я в ночи,
Работой увлечён,
И всё вокруг меня молчит,
Звёзд полный небосклон.
Прекрасно светят звёзды всем,
Для всех в ночи горя,
Пред их великолепьем нем
И заворожен я.
Стремителен их дальний бег,
Из тьмы веков лучи,
В них бесконечность, человек,
Склоняйся и молчи.
Но сердце шлёт другой обет
Под царственным шатром:
Что ничего важнее нет
Тревог людей кругом.
Вновь постиженьем я объят,
Весь мир в душе моей,
Печаль и радость ищет взгляд,
И нет тоски сильней.
 

Романтический реализм

Ольга Наровчатова

Столетию советско-российского цирка посвящается

Справка: 26 августа 1919 года был подписан декрет «Об объединении театрального дела», согласно которому цирки России стали государственными. С тех пор именно эту дату принято считать днём рождения советско-российского цирка. А исконно-народный цирк существовал на Руси издревле. Жестокая и рискованная, часто унизительная и порицаемая властями, вызывающая восторг детей, смех и радость народа – романтика дорог. Надо шапку снять перед первопроходцами цирка.

Огромный путь прошел Цирк под разными личинами, пока не достиг технического и профессионального совершенства, не превратился в высокое искусство.

Мой отец, писатель Сергей Сергеевич Наровчатов, живший в молодости в коммуналке недалеко от цирка на Цветном бульваре, случайно познакомился со знаменитым клоуном Карандашом, разговорился с ним и одно время писал репризы. Это развлекало и выручало его из временных затруднений.

В моей жизни произошло несколько знаменательных и занимательных для меня, и очень значимых в моей судьбе, встреч с людьми Цирка. Дорогой мне друг поэт Николай Зиновьев, сын известного деятеля Цирка Николая Зиновьева, познакомил меня с артистом и режиссером Борисом Яновичем Брэслером. Он стал моим любимым другом и сотрудником: перейдя из Цирка (закончив свою артистическую карьеру) в театр Зверей имени дедушки Дурова, уже в качестве режиссёра, он привлёк меня к написанию песен и стихов для театральных представлений. К нему очень тепло относился Ю. В. Никулин, к недолгому знакомству с которым меня привела своя, совершенно самостоятельная ситуация, о которой мне хочется рассказать. Связана она с моей дочерью Ксенией, которая тогда была ещё девочкой. Лет с трёх-четырёх, не умея читать, она, среди обычного разговора, выдавала необыкновенные фразы-афоризмы, слишком глубокие для её возраста. Иногда и забавные. Потом это стало напоминать белые стихи. Очень образные и своеобразные. Как многие родители, я их записывала, и собралась целая тетрадка. Как человек, связанный с литературной средой, я понимала, что это незаурядно. Но была очень далека от того, чтобы активно воздействовать на этот процесс или мечтать о её литературной судьбе. Мне это было лично интересно. Дело в том, что девочка нуждалась в серьёзном внимании со стороны врачей, что требовало от меня включения, прежде всего, в этом направлении. Долгое время она лечилась в школе-интернате для детей с тяжёлыми нарушениями осанки. Это требовало особого строгого режима, который позже, в домашней обстановке, тоже требовал постоянной дисциплины. Каждый день – лечебная гимнастика, учёба в положении лёжа, весьма несовершенное домашнее обучение, от этого – постепенное снижение зрения и т. д. Тем не менее, с её лет восьми-девяти, я попросила, по возможности, записывать свои стихи.

Дело решил случай. В одном разговоре с Дианой Тевекелян – отличным человеком и бывшей сотрудницей «Нового Мира», ещё – под руководством моего отца, я упомянула о «приватных» занятиях дочери. Она вдруг очень заинтересовалась и, будучи главным редактором издательства «Слово», представила на обсуждение маленькую, необычную книжку Ксении Наровчатовой. Конечно, я составила сборник с некоторым удивлением перед таким поворотом, о котором и мечтать не могла. Встал вопрос о предисловии. После некоторых прений, пришли к выводу, что это должен быть человек, хорошо и успешно работающий с детской аудиторией. Начали перечислять писателей, ни на ком не остановились.

А я, всё время пересматривая архив отца, вдруг вижу в его алфавитной книге (очень солидной и по виду, и по содержанию) имя: Ю. В. Никулин. Меня и осенило! Вот к кому обратиться-то надо! Обратилась по телефону из записной книжки. С первого и со второго раза не подошёл. Понятное дело: поклонников масса, мало ли кто прорвался, сначала надо объяснить близким его людям. Объяснила очень подробно. Встречено это было с большим сочувствием и очень просто. Юрий Владимирович меня глубоко тронул сердечностью и готовностью вникнуть в эту детскую историю. Но выразил и сомнение. Сказал, что ведь никогда не писал ничего подобного, и что ведь это не будет предисловием литератора. И вообще, для начала, надо ведь ознакомиться с такой неожиданностью. Надо бы стихи прочитать! Разумеется, я сказала, что, если не придётся по душе, я это тоже пойму, но, если понравится – не будет ценнее хотя бы двух-трёх строк именно его – кумира прежде всего детей, от мала до велика, не знающих по малолетству, что он – больше, чем Клоун.

Юрий Владимирович пригласил нас с Ксюшей в цирк, к себе в кабинет, со стихами. Она была подростком. Приехали. Никулин сидел за столом в компании с попугаем. Мне понравилось, что при нас он не фиксировался на стихах и не предлагал Ксюше что-нибудь прочитать, как обычно поступают взрослые. Он просто взял их, отложил в сторону, после чего мы, молча и очень внимательно, стали смотреть на попугая. Попугай тоже молчал. Помолчав и, видимо, отнесясь к нам с пониманием, он стал делать физкультуру. Сильно оттянув одну лапку, он несколько секунд твёрдо стоял на другой. После чего, по жёрдочке, от одного конца клетки до другого, Жако, довольно ритмично и с большим старанием, продвигался. Проделав этот путь и остановившись, попугай опять мастерски оттягивал одну лапку, хорошо утвердившись на другой. После чего Никулин, очень сердечно глядя на попугая тихо произнес: «Это я его так от-дрессировал». И только после всего этого, мы быстро и конкретно договорились созвониться после ознакомления его со стихами.

Довольно быстро я получила радостное известие о хорошем отзыве Юрия Владимировича. Теперь я общалась с ним каждый раз напрямую. Впечатление было, что я его знаю давным-давно, чуть ли, не по-домашнему. Он всё делал и говорил предельно искренно и просто, воспринял ситуацию так открыто, участливо, с желанием помочь. Называть меня он почти сразу стал «Оля», мне было чуть за 50, но с его стороны это было очень тепло и приятно.

Видно, его тронула судьба девочки и моё горячее стремление именно в нём увидеть помощника, полагаясь не только на хорошего человека, фронтовика, как и мой отец, но и на его чувство настоящего и нестандартного, что было в самовыражении моей дочери.

Интересно, что с моим отцом он был почти незнаком и даже сперва был озадачен. Позже оказалось, что их познакомили, видимо, бегло, на каком-то крупном общественном мероприятии. Следующий звонок Юрия Владимировича вверг меня в растерянность: он сообщил мне, что текст стихов куда-то делся, он где-то здесь, но потерян. После нескольких секунд молчания, Юрий Владимирович сказал: «Но это ничего, я сейчас возьму карандаш, и вы мне всё продиктуете». Я почувствовала страшное неудобство, что я займу этим время и силы великого Артиста. Я спросила, не может ли это сделать кто-нибудь другой, он твёрдо сказал: «Нет, я сам потерял, сам и исправлю. Я очень люблю писать карандашом». Этот довод меня убедил. Мы приступили. Всё шло без малейшего сбоя и без лишних слов. И только раз Юрий Владимирович заметил, что именно, при неторопливом таком записывании, он ещё более проникает в содержание, что позволяет лучше оценить мысли и чувства ребёнка, выраженные в интересной форме. Я была просто потрясена. Главное, когда уже было написано предисловие, текст нашёлся.

Теперь приведу несколько поэтических миниатюр, чтобы дать какое-то представление об этой маленькой книжке. Называется она «Воробьиное сердце».

 
1. На открытке – гений,
    Под открыткой – пыль.
 
 
2. Море прощается с рыбами,
    Рыбаки уплывают вдаль.
 
 
3. Воробьиное сердце разбито:
    Кормушка пуста.
 
 
4. Куст сломанный
    Не скажет: «Больно».
    Не скажет ничего,
    А примет смерть спокойно.
 
 
5. Время, движенье, да и Вселенная!
    Как странно всё это.
    Кому посчастливится время увидеть?
    А время увидеть – редкость!
 

Надо сказать, данное четверостишье Ксения написала в 8 лет. В сборник вошли стихи детства, раннего и среднего. Записывая их за ней, я, конечно, не помечала возраст. Но сама она иные даты помнит.

 
6. Облака чёрные от дыма,
   Солнце светит очень тускло,
   На войне солдаты гибнут,
   А мальчишки жгут газеты.
 
 
7. Ударила врага
    Я мыльным пузырём
    По голове.
 
 
8. Луну я люблю яркую,
    А солнце – без наглости.
 

И вот какое предисловие написал Юрий Владимирович Никулин:

«Живёт на свете девочка…»

Когда я прочитал в рукописном виде строчки, написанные Ксюшей Наровчатовой, то переспросил: «Я не понял, так сколько лет девочке?». А когда сказали, что четырнадцать лет, стал продолжать чтение с ещё большим вниманием и любопытством.

Я бы назвал все это маленькими поэмами, хотя некоторые из них умещаются в одной строчке. Сколько любви в каждой к природе, людям, живому на земле. Какие-нибудь критики, наверное, ещё напишут своим научным художественным языком об этом подробно… У меня нет таких слов, но скажу только одно: я окунулся в мир прекрасного, в мир доброты и интересных размышлений этой девочки-поэтессы. Нужно обладать особым талантом так взглянуть на мир и разбудить у читающих людей все запасы добрых чувств, что у них есть.

Прочитайте эту книгу обязательно до конца. Я прочитал её, и мне показалось, что я стал лучше, почувствовал, что душа моя посветлела…

Хочу закончить одной фразой: живет на свете девочка КСЮША. Как хорошо, что она есть!

23.09.94

Ю. Никулин

Я не решалась побеспокоить Юрия Владимировича, пока он сам не позвонил: «Оля, что же вы не забираете? – я давно написал».

Когда состоялась встреча, он сам прочитал мне с черновика – оригинал уже был в издательстве, куда я успела сообщить. К Юрию Владимировичу пришлось поехать одной. Мне захотелось поблагодарить Артиста в какой-нибудь оригинальной форме, достойной Цирка. Когда-то мой отец привёз из южной страны игрушку-сувенир. Это был дикарь-абориген, с разноцветными перьями на голове. Нос у него был, примерно, как у Буратино. Он стоял в решительной позе. В руке он держал тонкую трость и при этом улыбался. Он был рад встрече и готов ко всему. Вот от его имени я и решила в стихах поблагодарить Ю. Никулина. От имени дикаря!

Ю. В. Никулину

 
Встречал на жизненном пути
Я много разных загогулин,
Но мне понравился Никулин,
И я решил к нему прийти.
Пусть у меня потешный нос
И так смешны цветные перья,
Но я хочу войти в доверье
И знать, что радость я принёс.
Я понимаю – некрасиво
Навязывать свой вид и стих,
Но я из племени «СПАСИБО»,
Я самый главный там у них!
Мой дух высок и сердце чисто,
Меня принять ты поспеши
За ум и за чутье Артиста
И за отзывчивость души.
 

Сначала Юрий Владимирович внимательно рассмотрел Дикаря и спросил: «Вы сами его сделали?» Я крайне удивилась такому предположению и рассказала о происхождении сувенира. Далее Ю. В. Никулин спросил, нравится ли он мне самой. Я ответила утвердительно, но добавила, что, пожалуй, заменила бы глаза-кнопки на глаза-пуговицы. Может быть, пуговицы было бы душевней. Хотя понятно, что он – Дикарь и излишняя душевность ему не пристала. И кнопки – правильней. Мне показалось, что Ю. В. Никулин как бы примеривается к этому Дикарю и это внимание открыло мне одну из сторон души прекрасного человека: кто бы не входил в его пространство, надо было составить полное впечатление, даже об игрушке.

Уходя, вручила стихи Дикаря. Ю. В. Никулин, прочитав их при мне, спросил: «Это вы сами написали?» Потом добавил: «Ну, а за мной 2 билета в Цирк». Так я увидела его в последний раз. И, к большому сожалению, не получилось пойти по его приглашению, из-за болезни.

Книжка же имела большой успех на Книжной Ярмарке, в одном из павильонов ВДНХ. Издательство «Слово» прекрасно представило её. Оформлял её известный художник В. Медведев.

Выступив в роли художественного редактора, он решил, что нарисовать, как может, должна сама Ксения. Он сделал ей честь и самолично приехал к нам в дом вместе с главным редактором и фотографом. То есть, буквально все проявили максимум чуткости, профессионализма и доброты. И память о них осталась в маленькой книжке.

Ещё одну неожиданную и яркую цирковую встречу, случившуюся в мой юности, я описала в коротком рассказе. Вот он.