Текст книги "Альманах «Истоки». Выпуск 12"

Это воспоминание встаёт передо мной так ярко, как если бы это было вчера. Но, в то же время, это было так давно, что яркая эмоциональная память оказалась сильнее сухих цифр времени.

Будучи совсем юной девушкой, снявшейся к тому времени волей случая и собственных усилий в нескольких фильмах, я мечтала посвятить себя актёрскому труду на всю жизнь. Но, как часто свойственно этому пылкому возрасту, бросалась в крайности. И чем нелепее и забавнее – тем лучше. Однажды иду по Цветному бульвару. Сияющее лето. Вокруг действительно всё цветное: платья, цветы, афиши… Афиши? – Да! – На стороне Цирка бросаются в глаза громкие, прославленные имена. Значит, сезон ещё не закрылся? Или это ещё не снятые с прошлого месяца, или – реклама будущих представлений? Радостный, весёлый настрой мчит меня наперерез всему встречающемуся (лающему, ворчащему, тормозящему и звонко-вопящему) к Цветному и Манящему. Домчалась и с восторгом остолбенела: рядом с раскладом афиш – объявление. Оно настойчиво приглашает только юношей до определенного года рождения попробовать свои силы в конкурсных испытаниях на отделение клоунады. Как хорошо, вопреки всем условиям, условностям и непредвиденным реакциям, явиться, блистая неординарностью, конечно, пока ещё глубоко-скрытой, и посостязаться с этими мальчишками. Конечно, из этого на 99,9 процентов ничего не выйдет, ну и пусть! – Подышу запахом цирка, моего любимого цирка. Да ведь это – приключение! А потом – ведь актёрские данные у меня, говорят, есть, чем чёрт не шутит! Да может быть я – КЛОУН! Передо мной замаячил великий образ – «Клоунесса Ша-ю-као» – незабвенная картина великого художника, графа Анри-Мари-Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа! (Его творчеством занималась моя мама – искусствовед Н. И. Воркунова). Творческий тонкий ум моей матери и моя собственная душа уже говорили мне о том, что великая клоунада таит в себе не только весёлый смех, но и горечь, сарказм, усмешку в собственный адрес или в лицо Судьбы, умело подчас поданная средствами Цирка, она может потрясти зрителя. А у нас женщин-клоунов не было или почти не было тогда. Вдруг мне удастся открыть какую-то неожиданную страницу? Так что не только авантюрное настроение или тщеславие мной двигало, но и какое-то подобие великих замыслов… Правда, одновременно в моей голове зазвучала ироническая народная поговорка, любимая моей бабушкой: «Замыслы Наполеона – дела печника Агафона!» Но я быстро от этого отделалась. – Решено! Я иду! В назначенный день я явилась в Цирк. Всё бурлило. Настроение у меня было приподнятое, и атмосфера вокруг этому способствовала. Множество ловких, юрких, проворно-вдохновлённых юношей. Только юношей! Они жонглируют, разминаются, кувыркаются и стоят на головах. Сдержанно-напряжённый шумок: «Начинают?.. Ещё не скоро? Кто в комиссии? А ты здесь уже был раньше?» На меня, к счастью никто не обращает внимания. Меня уже притягивает ни с чем не сравнимый запах Цирка: пахнет лошадьми, наверно, опилками… Пробираюсь подальше, за какие-то портьеры, вижу рабочих (или учеников?) Цирка, сразу видно – они заняты энергичным делом. Возвращаюсь в фойе, сосредотачиваюсь. Подготовилась я соответственно программе, плюс к этому, на всякий случай подготовила придуманную мной пантомиму: жизнь женщины с пелёнок до смерти, рассчитано всего минуты на четыре. Если спросят, имею ли представление об этом изумительном жанре – покажу. Позднее я очень сожалела, что не пришлось её использовать.

Готовилась я с любовью и отдачей, и, судя по окружающим, они – тоже. Но самое главное, нелепое и существенное для моего повествования: со мной был НОЖ. Если бы меня спросили (и тогда, и теперь): «Для чего на экзамене нужен был нож?», я бы ответила: «Не знаю. Так. На всякий случай». Дело в том, что с некоторых пор, выходя из дому по вечерам, я брала его с собой с целью самозащиты. «Тебя же первую и убьют этим ножом, если действительно нападут», – говорила моя мама. Но мне нравилось думать, что в случае чего, я отобьюсь. Тем более, в моей памяти таился случай агрессии одного из поклонников, а вскоре один из друзей подарил мне этот нож. Особенно меня поразило сообщение, что ручка этого ножа изготовлена из бомбодержателя. Не знаю, действительно ли это было так, или мой друг прихвастнул, но нож в моих глазах ещё более выиграл. Он был лёгкий, с острым лезвием, он серебрился и сверкал. Я его полюбила и почти каждый день завёртывала его в шёлковый платок и укладывала в сумку. По форме и размеру он мало чем отличался от кухонного. Но необычная легкость и блистательность делала его особым. И на экзамен он явился вместе со мной.

И от нечего делать я его вынула и стала осматривать и любовно поглаживать. И вдруг услышала неожиданный, очень любезный, но слегка требовательный, приятный мужской голос: «Подарите мне этот нож!» С величайшим изумлением я взглянула на незнакомца.

Передо мной стоял молодой человек, как мне показалось, похожий на индуса, очень красивый, и, безусловно, очень привлекательный.

Но меня возмутила его самонадеянность. «Не подарю» – отрезала я. «Почему?» – поинтересовался красавец, чуть вскинув голову. «Не хочу!» – сказала я. «А вы знаете, кто я? – спросил незнакомец, не повышая голоса, и очень тихо, но явно в расчете на эффект, сказал – «Я Енгибаров». И взглянул на меня сдержанно-победоносно. А надо сказать, что я тогда совершенно не представляла, кто такой Енгибаров. А если бы и знала, то в силу своего характера, ни за что не склонилась бы перед авторитетом имени: перед талантом я готова склониться, перед бесцеремонностью – нет. Я – привлекательная, юная девушка, передо мной стоит почти ровесник (он был, но не выглядел старше меня), и вдруг я ему что-то должна. И говорит вдобавок, что он – Енгибаров! «А я – Наровчатова», – радостно доложила я ему и ехидно завертела ножом перед его носом. Юноша не ожидал такого афронта. С неподдельным интересом он взглянул на меня попристальнее. Постоял, видимо, что-то во мне понял и миролюбиво, и просто, даже как-то по-товарищески, но не просительно, сказал:

«Он нужен мне для работы». Тут уже я взглянула на него пристально. Я почувствовала правду в его словах. Теперь передо мной стоял другой человек: он не требовал и не просил, он поведал мне о своей нужде. Это было – другое дело. Но нож было жалко: я привыкла к нему, он был моим потенциальным защитником, а главное, ведь он был подарком моего друга. «Нет, не могу» – сказала я уже удручённо. «Почему?» – спросил Енгибаров, ожидая, видимо более веского довода, чем «не хочу». «Это подарок», – сказала я. Я была уверена, что теперь он уйдёт. Но он стоял и, видно, соображал, что бы такое ещё сделать, что подействовало бы уже безотказно. И нашёл.

То чего не добился просто юноша, добился артист. Интуиция точно подсказала ему, что делать. Пленительным, артистичным жестом он протянул руку к ножу: «Дайте на минуту. Я вам его верну», – сказал он. Я, конечно, дала. И тут же была восхищена: нож засверкал, замелькал в руках, над головой, за спиной, под ногами Енгибарова; он жонглировал одним ножом, а казалось – ножей – десятки! Но как изящно, талантливо, во мне сразу отозвалось всё мое артистическое и эстетическое чувство. Я была растрогана и очарована. «Ладно, берите», – сказала я. Хотя, честно признаюсь, нож мне было ещё немножко жаль. Он был всё же очень дорог мне и очень красив, но я поняла, какой передо мной артист. Я смотрела не только на нож, я смотрела в его глаза, на его гибкие, молниеносные движения, меня захватил этот фейерверк вдохновения. И ведь вся эта сцена уложилась буквально в две минуты. Я тогда удивилась бы, если узнала, что она столь глубоко и детально войдет в мою память. Видимо такова была сила личности Леонида Енгибарова.

А потом грянули экзамены, и начали выкрикивать фамилии. Я стала внутренне собираться. Енгибаров, почувствовав это, отошёл. Я думала, он не вернётся. Но через некоторое время он опять подошел и спросил, что я хочу предложить комиссии. Его совершенно не удивило, что я мечу в клоунессы, вопреки традиции и объявленным условиям. Я назвала ему свой «репертуар» и тут же выявилась благородная и благодарная сущность Леонида Енгибарова. «Давайте пойдём со мной, и я поставлю вам пантомиму», – сказал он. Я стала наотрез отказываться. «Почему? Вы увидите, я так поставлю, что они вас примут», – уверял он. И я отказалась. «У меня есть лично моя пантомима», – сказала я. Я видела, что он раздосадован и недоумевает на моё упрямство. Но во мне говорило другое, и, наверное, он понял, что меня не переубедить. И события повернулись так, что показ был по запланированной схеме, и ни до какой пантомимы дело просто не дошло. Хотя теперь я думаю: предложи я сразу именно пантомиму, может быть, мне и пошли бы навстречу. Но абитуриенты должны были начать с чтения отрывка, басни, а затем экзаменаторы предлагали чисто цирковое задание сами. Так вышло и со мной. До сих пор удивляюсь, как меня не отправили сразу домой, увидев перед собой девичью фамилию.

А цирковое задание было такое: бежать по арене и всё время падать, неизвестно отчего. Я решила просто всё время спотыкаться, а потом уж и падать. Была я тогда гибкая и худенькая, но почему-то бежала и падала как-то тяжеловесно, и, как мне показалось, не смешно. Короче говоря, не открыла я новой страницы в истории мирового цирка! С ослепительно сияющей арены я вышла в спокойную темноту уже полупустого фойе и направилась, было, к выходу, как вдруг услышала за собой какое-то движение и шёпот. Я оглянулась – и опять увидела Енгибарова. «Идите сюда, идите сюда», – тихо звал он и манил за собой пальцем. Я пошла за ним по окружности, за какие-то портьеры… Он пригласил меня в артистическую – уютно расположенную комнату с зеркалами и афишами. Я остановилась недалеко от входа, а он подошёл к своему столику, на котором в вазе стоял букет роз, вынул из него три розы и протянул мне их с улыбкой, в которой я прочитала лёгкую грусть, сочувствие и благодарность. Я молча взяла их и ответила ему улыбкой.

С тех пор я видела Леонида Енгибарова в его поразительных пантомимах, я читала книги о нём, я почувствовала весь масштаб его дарования. Но до сих пор у меня перед глазами стоит короткое и такое искрометное выступление передо мной в фойе цирка.

А когда я рассказала эту историю своему другу – замечательному поэту Николаю Зиновьеву, он выслушал и посоветовал: «И назови это «Три розы от Енгибарова». Что я и делаю, впервые в жизни поступая несамостоятельно.

И, в заключение, хочу привести своё стихотворение, посвящённое всем труженикам Цирка:

 
Хоть и замкнутый круг на арене,
Но его расширяете вы:
С золотыми усами тюлени
И с лохматыми гривами львы,
 
 
И, когда-то свободные, кони —
Вы танцуете в ярких огнях
И склоняетесь в низком поклоне
Перед публикой в тесных рядах.
 
 
Ну, а главное, – люди манежа,
Чудотворцы – кого не возьми,
Потому что, не в цирке, то где же,
Мы становимся снова детьми.
 
 
Путь Петрушки, потешника дудка,
Игры клоуна очень важны,
Потому, что улыбка и шутка
Человечеству вечно нужны.
 

5 октября 2019 года

Графика

Алексей Кебадзе

Встречи в пути

Юрий Влодов

 
Дождичка Божья манна
Благостна и туманна,
Падает на лесок
Жизни чистейший сок.
В дымке речных излук
Солнцем курится луг…
Кто там белеет, кто там
Льнет к серебристым сотам?..
По полю прямиком
Бог идет босиком…
 

* * *

 
Новорожденный дождичек
Предъявляет права,
Из серебряных ложечек
Пьют листва и трава.
Выбегают из логова
Детвора и зверьё!..
Всё, конечно же, Богово! —
А точнее – моё!..
 

* * *

 
Утро – солнечным венчиком —
В дождевом парике.
Дева с младенчиком
Идёт по реке.
По задумке художника —
Сквозь радугу лет —
Золочёного дождика
Серебряный след.
Словно трепет бубенчика
Под Господней рукой
Лепет младенчика
Парит над рекой.
 

* * *

 
Полдень, побудку играя,
Поле стрижами стрижет,
Демонов белая стая
Радужный мир стережет.
Шёл я забытой дорогой,
Видел Тебя впереди.
Сердца больного не трогай,
Разума не береди.
Что это – в синей Отчизне? —
Облаки или Кижи?
Кто это плачет по жизни? —
Демоны или стрижи?
 

* * *

 
Умолк вечерний птичий гам,
Вечерний птичий гам…
А Бог проходит по лугам,
Проходит по лугам…
Луга в туманной синеве,
В туманной синеве…
А Бог скрывается в траве,
Скрывается в траве…
 

Людмила Осокина

* * *

 
Гуляю я с берёзками по лугу…
Рябинку обниму – свою подругу,
С ней пошепчусь и поделюсь секретом…
Как хорошо бродить по лугу летом!
Смотреть на солнце в радости слепящей,
И на траве прикидываться спящей…
 

* * *

 
Цветы и бабочки порхают на лугу,
Меня пленительным чаруя ароматом…
И я бегу по ним, бегу по ним, бегу
Куда-то вдаль, куда-то вдаль, куда-то…
Они зовут меня в волшебную страну,
Они манят меня, как грёзы, как виденья,
И в этой сказке я, как в детстве, утону,
И испытаю снова чудные мгновенья…
Цветы и бабочки – беспечный мир цветной!
Он весь в лучах полуденного света…
Цветы и бабочки порхают надо мной
Как в яркий день распахнутого лета!
 

* * *

 
О как высоки были те разливные луга!
Они удивлённо глазами ромашек смотрели!
А в небе дрожала полдневного солнца дуга,
И сыпал кузнечик в траву свои дикие трели.
Я падала в солнце, в цветы, в синеву, в высоту!
Вбирала слепой и настойчивый вкус аромата!
А солнце смеялось, свою осознав доброту,
Плескалась над лугом река раскалённого злата!
Крадущийся сумрак входил и ложился на луг
И луг затихал, замирал в первобытной печали…
Тишайшей прохладой земля укрывалась вокруг,
И звуки заката всё глуше и глуше звучали.
 

* * *

 
Бабочки летают,
Крыльями машут
Ах, по лугу!
Ароматы навевают,
Сон, тепло, покой…
 

* * *

 
Спустились звёзды
С небес на землю,
Остались цветами
Тёмными, синими.
 

* * *

 
Падал снег
Тёмный-тёмный,
Синий-синий…
Кругом всё тёмное-тёмное,
Синее-синее…
Снег… снег…
 

* * *

 
А улочки тёмные
С закоулочками…
А улочки синие с переулочками…
Там синее всё,
И тёмное всё,
И синее всё…
 

* * *

 
Упал на землю
Синий снег
А земля стала голубой…
И светится, светится, светится,
Прозрачная вся
От синего, синего снега…
 

* * *

 
Звёзды по улочкам разбежались,
Светло стало на улочках тёмных…
Замерцали улочки звёздным светом,
Засияли в ночи…
 

* * *

 
А вот и я! —
Ни тёмная, ни светлая…
Какая же?
Не знаю…
А вот и я! —
Такая вот,
Какая есть!
 

сентябрь 2019 г.

Ольга Наровчатова

 
По опешившему льду,
По тоске ночной
Хлещет ветер. Я иду.
– Звёзды надо мной!
 
 
Зла мороза не унять,
Рвут ботинки рвы,
– Не намерена склонять
Светлой головы.
 
 
Я попутчиков ищу
Для больших чудес,
А метель я укрощу,
Заколдую лес.
 
 
Даже ветер бы утих,
Вихрь остолбенел,
Если б спутников моих
Голос мне звенел!
 
 
Посажу для них цветы,
Выращу траву,
Из небесной высоты
Солнце призову.
 
 
Знаю: в солнечные дни
Веселей идти.
Я их вижу – вот они —
Те, кто по пути.
 

 
Средь волн сердитых, рослых
Спокойствие храня
Сидит рассвет на веслах
И смотрит на меня.
 
 
Рассвет! – Я недотрога —
Раздольем не мани!
– В моей душе тревога
За будущие дни.
 
 
Рассвет расхохотался,
Зарёй меня покрыл:
«Я тех всегда боялся,
Кто робок и бескрыл.
 
 
К тебе, весёлый, выйду —
Попробуй не ответь!
Тебе ли панихиду
В такое утро петь.
 
 
Где твой весёлый разум,
Его терять грешно,
Мы оба синеглазы,
Так будем заодно —
 
 
Плясать в приморском гуле,
Пока душа жива!»
– Мне сердце захлестнули
Рассветные слова.
 
 
Теперь бы только пела,
Земля лежит у ног.
И нет мне больше дела
До призрачных тревог.
 

Татьяна Лепилина

 
Бесстрастен чёрный Летний сад,
дощатых ящиков хранитель.
Их недра – хрупкая обитель
привыкших тешить праздный взгляд…
 
 
«Лебяжья»! Кто их тут видал?!
Гранит хранит от влаги сушу.
Ну, да – названье греет душу.
Была канавка – стал канал…
 
 
О, Императорский дворец!
Могу дотронуться рукою!
Но, нет! Я не обеспокою
барокко русского венец!..
 
 
Мячи покатывают львы:
– Что, может спрыгнуть с парапета? —
и, ухмыляясь, ждут ответа
у неприветливой Невы.
 
 
Потом, как только ветер стих,
сыграть позвали сфинксов в поло.
Но тех знобило и кололо
внутри от сырости у них.
 
 
Они, покинув пьедестал,
вдруг стали медлить отчего-то.
И мяч в ростральные ворота
с другого берега влетал…
 
 
О свежевыстроганный борт
стучит топориком Царь-плотник.
В итоге он не просто ботик
срубил, а весь Российский флот!..
 
 
А здесь чего-то не хвата…
Мой Бог! Куда атланты делись?!
– Они замёрзли и оделись.
Взгляни, какая красота:
 
 
пошли на площадь погулять!
А там!.. Там Ангел на колонне!
В его торжественном наклоне —
благословенья благодать.
 
 
Её привычно принимал
любой, без трепета волненья.
И ужас предостереженья
никто увидеть не желал.
 
 
Взгляни-ка Ангелу в глаза:
в очах пылают боль, тревога.
Вопит: – В себе узрите Бога! —
И тычет пальцем в небеса.
 
 
Но людям очи не видны…
Как жернов, площадь век за веком
всё мелет судьбы человеков.
Печёт история блины!
 
 
И уронил главу на грудь
в великой скорби Вестник божий:
«На чьи подобия похожи
они?! Найдут ли верный путь?!» …
 
 
… Утрачен письменный прибор —
одна чернильница осталась.
Всего одна, какая малость!
Одна – Исаакиевский собор!
 
 
Массивный, гордый – он легко
имперский дух собой являет.
И снисходительно кивает
в ответ на шалости Фуко…
 
 
А там играет Медный Конь.
Его седок, Змее на горе,
ногою твёрдой встал при море,
возжёг над рострами огонь…
 
 
Мосты сомкнуты: не сезон.
Их створки, серы и безлики,
угрюмо солнечные блики
хранят до будущих времён…
 
 
… Снег одиночества сечёт
лицо. И быстро вечереет.
Ну, что же, Невский и согреет,
и напоит, и развлечёт…
 
 
О, Питер! В сердце сберегу
твой образ, строгий и изящный.
Ты приглашай меня почаще.
И не останусь я в долгу!
 

Традиция и современность

Евгения Славороссова

Однажды я была приглашена на презентацию книги «Испанские мотивы в русской поэзии ХХ века» в ЦДЛ. Звучала гитарная музыка, танцовщица испанка исполняла фламенко. Читались доклады о книге. Меня тоже попросили выступить.

Испанская тема давно занимала моё воображение. Страны, как и люди, чувствуют влечение друг к другу и отталкивание. Наверное, самую романтическую, но и самую страстную и мучительную любовь Россия испытывает к Испании.

Переводчики-испанисты, присутствующие на вечере, иронизировали по поводу русской «испанщины» (Это явление блестяще пародирует Козьма Прутков в «Желании стать испанцем"!). Подчёркивали, что очень долгое время Испания была тюрьмой, с жёсткими запретами.

Но русские литераторы создали свою «воображаемую Испанию», свою «небесную Испанию»! Испания – наша легенда, наша мечта. Трудно найти поэта, душу которого не затронули бы «испанские мотивы"! Это благородство и романтизм, любовь и свобода…

Любовь к Испании была и у поэтов пушкинской поры, и у поэтов Серебряного века, и у поэтов эмиграции, и у советских поэтов и у поэтов нынешних.

В «Гренаде» Михаила Светлова уже есть предчувствие гражданской войны в Испании, Николай Заболоцкий писал о «Небесной Севилье» и о «Болеро» Равеля (испанца по матери), а Иван Елагин рассказывал о своей мистической связи с Толедо.

Мне довелось видеть в Москве невероятную картину Эль Греко «Вид Толедо», напоминающую пост-атомный апокалипсис.

Испанские архетипы глубоко вошли в русскую культуру, но обогатились здесь новым эмоциональным и смысловым содержанием.

Дон-Кихот, роман о котором трактовался, как пародия на рыцарские романы, стал нашим национальным героем. Никому он не близок так, как нам. Его имя стало нарицательным, синонимом бескорыстия, благородства, беззаветного самопожертвования, пусть даже непонятого и неоценённого, возникло понятие «донкихотствовать». Потомки «рыцаря печального образа» – и пушкинский «рыцарь бедный», и князь Мышкин, и истинные русские интеллигенты.

А как волнует цыганка Кармен, созданная французом Мериме! От героинь Достоевского к Анфисе Шишкова, Аксинье Шолохова и к «странным женщинам» современности движется эта неукротимая, страстная и свободная душа.

А Дон-Жуан? Русский Дон-Жуан особенный – это не циник и сластолюбец, а живой, мятущийся человек, тоскующий об идеале и готовый отдать за него жизнь. И почти каждый русский поэт, начиная с Пушкина, примеряет его романтический плащ на себя. А Цветаева описала встречу с Дон-Жуаном в морозной зимней России.

Потрясающая литературная мистификация – явление «испанской поэтессы» Черубины де Габриак (с итальянским именем, французской фамилией и шармом). Эта рискованная литературная игра, придуманная Максом Волошиным, довела его до дуэли с Гумилёвым и сломала судьбу талантливой Елизаветы Дмитриевой, которая пряталась под бархатной маской таинственной инфанты.

Неугасающую скорбь в нашей стране вызвала трагическая судьба расстрелянного фашистами поэта Федерико Гарсиа Лорки, ставшего символом замученной поэзии. Многие советские поэты создали стихи, посвящённые его жизни и гибели. Здесь не последнюю роль сыграли изумительные переводы Цветаевой и других прекрасных переводчиков. А вот не менее значительного поэта Мигеля Эрнандеса, погибшего в фашистских застенках, у нас, к сожалению, почти не знают.

Переводчики рассказывали, что испанцы удивляются и не верят в горячую любовь русских к испанской культуре. Россия кажется им слишком далёкой, слишком холодной, слишком непонятной. Когда им говорили о необыкновенном порыве сочувствия во время их гражданской войны, о том, как тепло принимали испанских детей, они отвечали, что бежали из Испании только «сталинские шпионы». А ведь эти дети нашли у нас вторую родину, обрели своё призвание. Рубен Ибаррури, защищая её, погиб на войне. Легендарный режиссёр, актёр, писатель, переводчик Анхель Гутьеррес в шестилетнем возрасте был привезён в Советский Союз. Здесь он воспитывался в детском доме для испанских детей, учился музыке и рисованию. Окончил режиссёрский факультет ГИТИСа (с ним вместе училась моя мама!). Поставил множество спектаклей, был очарован Чеховым. Снялся в знаменитых фильмах «Салют, Мария!», «Зеркало», «Плохой хороший человек» и других. Дружил с выдающимися деятелями искусства. Близкими друзьями его были Андрей Тарковский, Юрий Любимов, Владимир Высоцкий, Глеб Панфилов, переводчик

Анатолий Гелескул. Получил высокие награды и титул «Благородного идальго испанской и российской сцены за талантливое прочтение А. П. Чехова». (Он и внешне настоящий идальго!). Вернувшись в Испанию, создал мадридский камерный театр им. А. П. Чехова, участвует в различных русско-испанских проектах. Недавно опубликованы его интереснейшие дневники.

Великий хоккеист Валерий Харламов был сыном испанки из этих спасённых детей.

Любовь к Испании не иссякает в русской душе. Мы влюбляемся в архитектуру Антонио Гауди, восхищаемся голосами Пласидо Доминго и Монсерат Кабалье, слушаем гитариста виртуоза Пако де Лусия, смотрим испанское кино.