Текст книги "Традиции & Авангард. №1 (8) 2021 г."

В город окончательно пришла весна.

Амарсана Улзытуев

Родился в 1963 году в Улан-Удэ. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького. Публиковался в журналах «Новый мир», «Арион», «Юность», «Дружба народов», «Журнал поэтов», Homo Legens, «Байкал», «Литературная Россия», «Рубеж» и других изданиях.

Автор нескольких поэтических сборников, в том числе «Сокровенные песни» (1986), «Утро навсегда» (2002), «Сверхновый» (2009), «Новые анафоры» (2016). Стихи переведены на азербайджанский, английский, белорусский, бурятский, вьетнамский, испанский, латышский, монгольский, польский, сербский, украинский языки. Живет в Улан-Удэ и Москве.

 
Человека, влюбленного в землю, в планету Земля,
Бредущего по ней босиком в сентябре, десятого сентября,
Я догнал у метро и узнал, что его зовут Эрик
И что он французский поэт, когда он немного ко мне привык.
 
 
Я немедленно сфотографировался с ним на сотовый
телефон,
Босы ноги в пыли, обликом Иешуа Га-Ноцри был он.
Так вот, оказывается, как гуляли боги по земле планеты
Земля.
Отказавшись поесть, сказал, что заночует в кустах возле
Кремля.
 

 
Как ты хороша,
Катишь свои желтые волны по мне,
Ли Тай-бо мог бы мною гордиться —
Лирикой переполнен десяти золотых веков…
Женщины бывают:
Принадлежащие Императору;
Набальзамированные;
Захваченные в плен за Великой стеной;
Девочкой;
Русалкой;
Цветочной феей;
Старухой с сумой;
Включенной в эту классификацию;
Вопящей как сумасшедшая;
Нарисованной тончайшей кистью из верблюжьей шерсти;
Прочей;
Разбившей цветочную вазу;
Похожей издали на муху;
Китаянкой до самого утра…
 

 
Влюбленный в Землю,
Велю себе восходы и закаты,
Люблю себе могучие рассветы велеть оленьим ревом.
Любо мне, любо губы лютневой музыки цикад целовать,
Лепо, мне лепо песни старинные славян моих листьев петь,
Сладких-пресладких утренних рос хороводы водить,
Славу оратаям своим, шмелям сердцестана рокотать…
 
 
Вечности нежной когда-то с утра
Весь я тобою, одною тобою рекою нежен,
Утро неисповедимой красоты – это ты —
Мудро… Праджняпарамиты – твои ланиты,
Могучие восходы и закаты,
Певучая легким ветерком с утра ты,
Лада, моя лада, снежных песен моих,
Ласточка-подружка нежных весен моих,
Ими, хмельными,
Имя твое пить – быть навсегда или не быть…
 

 
И всходил древний хунн, сын косматого синего неба,
Иволгинскою степью на былинную гору свою,
Сквозь забрало прищуренных век богатырским
окидывал взором,
Сколько лун до Срединной – совершить свой набег.
 
 
С одобреньем смотрел, как до самого края долины
Одарила обильно скотом забайкальских народов земля,
Вся в горах и озерах, вся в лесах и сибирских морозах,
Вся красавица-пленница, добытая в честном бою.
 
 
Не молился, а просто беседовал с космосом-братом,
Не божился со страху, а демонам повелевал,
Потому что от плоти небесного синего волка,
Потому что от млека древнее богов.
 
 
И звериным чутьем он угадывал вещие дали,
И, колдуя свободу от вечного рабства земли,
Пол задумчивой Азии в рог он скрутил воедино бараний,
Пол-Европы в свободу огнем и мечом обратил.
 
 
И всходил он на гору свою, городища заставу,
И запряг в караваны походных кибиток зарю,
Там, где прячут в шелках Поднебесной принцессу,
Там, где топчут небесные всадники рис.
 
 
На восток, на восток, ядовитое брюхо дракона
Насадить на восход, на копье, наконечник поющей стрелы,
И неистовой конницей в новой заре навсегда раствориться,
И в миры обратиться, звериного стиля миры…
 

 
Шаман бледнокожий, похожий на редьку,
Шаром земным он пользуется, как бубном,
Простой кулинар-итальянец в прошлом,
Трусцой вкруг жертвенного огня он скачет.
 
 
Он просит у своих итальянских предков
Подбросить бурятским сироткам немного счастья,
Он требует у забайкальских духов по разным болячкам,
В костре их сжигая, прекратить свои козни.
 
 
В Бурятии он будто родился и вырос,
Бурляндии разных талантов, поэтов и прочих,
Сам-то он в прошлом простой кулинар-итальянец,
Самый простой макаронник, рубаха-парень.
 
 
И после Зевса, и после Иисуса,
И Рима возле – душа по-прежнему просит веры,
Пускай вместо галилеянина – бездн горенье,
Листай вместе с нами новое небо.
 
 
Шаманы мстительны и опасны,
Дурманы прячут в своих карманах,
Шаманы трогательны и прекрасны,
Мечтой осияны они, как дети.
 
 
С Землей-планетой он вертится, словно с бубном,
С игрой на гитаре, мольбой о сиротках,
Еще он, камлая, из Библии что-то бормочет,
Душою в небо жаворонками разлетаясь…
 

 
Как бежала Агафьюшка по траве да по камушкам,
Кабы знала, куда убегать, утекать,
Шибче хитрой лисы, гибче матушки-реченьки
Шла-бежала она, а в руках самовар.
 
 
А лежал ее путь через сопки таежные,
А бежала Агафьюшка от советских властей,
А проворною мышкою с самоваром под мышкою,
От людей хоронясь, во родной Куналей.
 
 
Пой, синица-заступница, о беглянке-преступнице,
Гой еси о восстании мужиков-кулаков,
Как в глухие тридцатые староверы брадатые
Казнь Господню устроили активистам-чертям.
 
 
А за это им было: кому пуля в кулацкое рыло,
А кому – по этапу за Яблоновый хребет,
Из Петров-Забайкальского жинка сбегла кулацкая,
Жизнь беречь бесперечь – сберегла самовар…
 
 
Самовар, тульский пар, самоварище!
Сам поет, жар дает потрясающе.
Вот стоит он, пузатый, сияет,
Человеческий род продолжает…
 
 
Вот сидим мы с Берутою Крейслинг
Во селе Куналее том самом.
«Эх, да что не пыль, – поем, – в полюшке запылялася…»
Эмигрантская дочь улыбается…
 

IV

 
Поодаль железного столба, отлитого кем-то,
Почему-то не ржавеющего с начала времен,
Площадка – фундамент для минарета (конец XII века),
Простые индийцы —
 
 
Индусы, мусульмане и сикхи, джайнисты и христиане,
И дети, и голуби, и солнце, и низко летящие самолеты
Под крики попугаев,
Цветы гурмухор, обезьяны и бурундуки…
 
 
Приснилось мне утро влюбленных друг в друга людей,
Чья вера в любовь никогда не сдается,
И люди от этого только еще молодей,
И небо синее, и солнечней солнце.
 
 
Приснилось мне утро бездонных, как небо, людей,
Где каждый тобой до того бесконечен,
И бесконечнее мужество этих мужей,
И целомудренней женственность женщин,
 
 
И радостней радость смеющихся этих детей,
Крутящих шарами планет разноцветных,
И счастье огромней, и горе еще сиротей,
Приснилось мне утро бессмертных…
 
 
И я в это утро с тобою, родная, иду
Туда, где рождается мир удивленно,
В огромное утро, которое радостно жду,
Которое мной и тобою бездонно.
 

Шамиль Идиатуллин

Родился в 1971 году в Ульяновске. Жил в Набережных Челнах, Казани, сейчас живет в Москве. Профессионально работает в журналистике с 1988 года. На протяжении девяти лет сотрудничал с газетой «Известия Татарстана» (позднее преобразованной в республиканское деловое издание «Время и Деньги»), последние годы в качестве заместителя главного редактора. Одновременно с 1994 года был собственным корреспондентом издательского дома «Коммерсантъ» в Татарстане.

В 2001 году стал главным редактором «Коммерсанта» в Казани. С ноября 2003 года работает в московском офисе ИД «Коммерсантъ». Автор нескольких книг прозы, в том числе «Город Брежнев», «Бывшая Ленина». Лауреат премии «Большая книга».

Рая позвонила вечером озабоченная. Нурычу, оказывается, задали по русскому языку выучить стихотворение современного автора. Он это дело волынил допоздна – на том основании, что «а где я его возьму».

Рая обшарила полки, убедилась, что все или не поэты, или померли, и позвонила мне.

Я сразу предложил Эдуарда Успенского. По этому поводу малость пободались: у Успенского стихов мало – у Успенского стихов много, они для дошкольников – они не для дошкольников.

Тут Рая сказала главное:

– Время восемь, он выучить не успеет просто. А что помнит – совсем детский сад.

Не поспоришь, решил я. Но отчаиваться было рано.

– О! А давай Летова. Он же его хорошо помнит.

– «Нас из жопы высрут вон»? – предположила Рая.

– Ну хотя бы. А лучше что-нибудь из «Звездопада». Там как раз куча песен современных авторов – Летов же не свое там поет. Окуджава там, Анчаров…

– Думаешь, он помнит? – с сомнением поинтересовалась Рая.

– Ну ты спроси. Да он вообще все помнит.

– Кроме уроков.

Повода для споров не было. Все правда – и помнит, и кроме уроков. Но жена все равно заспорила:

– Ну как это песню как стих рассказывать? Видно же, что песня.

– Только, только, только, только этого мало, – процитировал я. – Тарковский, между прочим.

Не убедил, похоже. Во-первых, Нурыч, надеюсь, и не знает, что такое Ротару. Надо же хоть на что-то надеяться. Во-вторых, ну Тарковский, ну и что? Стыдно – не стыдно, но если ничего, кроме «только этого мало», у поэта не знаешь, то и цитировать не след.

Но исходные условия-то остались – времени и ресурсов мало, танцуем с тем, что есть.

Сначала танцевали под «Звездопад». Это такой альбом «Гражданской обороны», классики «сибирского панка», который всегда любил поковыряться в прошлом. Егор Летов, как наиболее видный представитель этого течения, был особенно активен в этом направлении и перепевал старые советские песни еще в 80-е, задолго до того, как это стало модным новогодним трендом. Правда, тогда он делал это с издевкой, упираясь в гимны Сталину, туповатые речовки и дембельские трехаккордные полотна. Были, конечно, исключения типа «Тумана» из «Хроники пикирующего бомбардировщика» – она у Летова получилась сильно лучше, чем оригинальное исполнение в фильме. Но исключение – оно и есть. Летов вон и «Черного ворона» роскошно спел – но не его же Нурычу декламировать?

К «Звездопаду» Летов подошел всерьез, как к потерянной родине. Подобрал или малоизвестный материал вроде Анчарова, или проходную для Окуджавы «Песню красноармейца» из никакого фильма «Кортик» (фильм по Рыбакову был не один, и каждый был никаким), либо затасканные и вышученные за сорок лет эстрадные номера – «Город детства», помню, еще Майк Науменко обстебывал («А кассирша Эдита Пьеха отвечает: “Бильетов не-ет”»). И спел мощно, на нерве, душе под дых.

Я этот альбом слушал часто, семья тоже – куда ей деваться-то. Вот Нурыч и запомнил. Все. Нет проблемы. Ай да мы.

А вот ни фига не «ай да». Я принялся вспоминать трек-лист альбома и предлагать Рае варианты. Но как только она осведомлялась у сына: «Нурислам, ты “Вслепую пушка лупит” помнишь?» – я тут же заявлял:

– Ой, не пойдет…

– Почему?

– Ну при чем тут красноармейцы?

– А что? Красноармейцы. Очень хорошо.

– Замечательно просто. Кто у него в классе знает, кто такие красноармейцы? И учительница повесится. Потом, Окуджава же умер. Или это неважно? Что значит современный автор – что он жив или что современник?

Попинав тему несколько минут, мы с Раюхой ни к чему не пришли. Двинулись дальше по трек-листу – и ничего не нашли.

– Да ну на фиг, – сказала Рая. – Давай лучше Заходера или Успенского. И детские, и их он учил хотя бы.

– Ну давай, – сказал я и отрубился.

Минут через пять перезвонил, чтобы уточнить, все ли живы. Выяснилось, что пока да, но без гарантии. Нурыч помнил множество стихов, в том числе довольно разухабистых («Сидел на ветке дятел, досиделся – спятил, схватил мою подушку – раз-лох-матил. Вот сижу теперь я, собираю перья»), но предлагать их ладно бы классу – учительнице в качестве образца современной поэзии было странно. Хотя Нурыч был готов, конечно. Пока мы беседовали с Раюхой, в трубку то и дело врывались слабомелодичные завывания на тему советской патриотической песни 60-х. На два голоса – Динка в меру легких подтягивала.

Это меня не сбило, а накрыло сенью мысли.

– Во! – сказал я.

– Чего? – настороженно спросила Рая.

– «Лошади умеют плавать…»

– Да? – с сомнением сказала супруга.

– Ну. Стих классный, запоминается махом.

– А написал кто?

– Слуцкий. Он умер, да. Так ну их в жопу уже с этим. Не средневековый же поэт – значит, современный.

– А он у нас есть?

– Ну, во-первых, я и так помню. Во-вторых, сейчас найду, распечатаю, принесу. А, поздно уже будет? Ладно, продиктую, а ты запишешь, если что. Потом, дома точно есть – в самодельной такой большой книге, из выдирок из «Огонька».

Рая поискала самоделку и не нашла, я пошарил в интернете и нашел. И начал диктовать, жена работала репродуктором.

– Лошади умеют плавать. Точка. Пишешь, Нурислам? Но не хорошо, не далеко. Написал? Ладно, давай я, а то ты потом сам не разберешь, что написал. Погоди секунду, Шамиль. Все, готова. Как там дальше? «Глория» по-русски значит «слава»? Помню ведь. Ага…

Дописала, я отрубился, они начали учить.

Я перезвонил минут через десять – чтобы узнать: опять ничего не выходит.

– Не запомнит он. Собьется.

– Совсем никак?

– Ну… читает, конечно. Но не понимает ничего. Сидит, ножкой болтает и противным голосом: «Тыща лошадей, подков четыре тыщи…» Не зацепило. С другой стороны, что ему эти лошади, Шамиль? Маленький еще. И перескакивает все время, конечно. Не запоминает. Длинно все-таки очень.

– Длинно, – сказал я. – Во!

– Чего?

– «Доплыви».

– И как назвать автора? Поэт «Черный Лукич»?

– Зачем? Вадим Кузьмин. Все условия: современный, поэт, стих классный. Не про красноармейцев. И у меня в ноутбуке слова уже есть.

– Да он же петь будет.

– Не. Он, кажется, «Лукича» и не слышал толком.

Я был в этом почти уверен, потому что «Черного Лукича» (он в свое время был собратом Летова по «сибирскому панку», а потом ушел в написание очень светлых, прозрачных и истинных каких-то песенок) открыл для себя парой недель раньше, сильно на него запал, но слушал только с ноутбука – потому что были только mp3-файлы. И, соответственно, в наушниках. Раю, конечно, мое увлечение зацепило, хоть и не до крови: парой песен я ее заставил насладиться. Детей спасал поздний час: я общался с музыкой перед сном, сильно после полуночи.

– Да ладно, пока мы найдем. Диктуй, – сказал Рая после короткого раздумья.

– Пиши. Будет темная ночь после долгих боев. Запятая…

Перезванивать я уже не стал: работа затянула. Да и чего там беспокоиться – учить три строфы совсем простеньких. Если уж и с ними не сладит, то можно не беспокоиться за будущее наследника, а хладнокровно вить себе петельку.

Домой я приехал совсем в ночи, дети, как всегда, спали. Сонные какие-то они у меня.

– Ну как?

– Выучили вроде, – сказала Рая неохотно.

– Что не так?

– Да нет, все нормально. Просто я на кухне была, а он в зале учил. Сначала, конечно, кривлялся. То бубнит, то петь начинает, как любит, – клоунским голосом. Весело человеку. Я пару минут потерпела, а потом к нему подошла и говорю: «Нурик, ты представь. Ночь. Темнота. Холодное море. Все погибли. Только один моряк выжил – и плывет. Берегов не видно, ничего не видно, только звезды блестят. А он плывет. Представь. И только после этого читай».

Он выслушал, покивал. Я на кухню опять ушла. Надолго, думаю, не хватит, сейчас опять кривляться начнет. А он притих. Бубнил под нос, бубнил. А потом читать начал. Очень правильно так, с чувством. На последних словах, знаешь, прямо голос зазвенел. Я к нему обернулась, хотела зааплодировать. А он сморщился весь, лицо с кулачок, волосы торчат, глаза мокрые. И говорит: «Мама, он же все равно не доплывет. Утонет. Как эти лошади утонули. Все погибают всегда». И ревет уже в силу.

Я все бросила, к нему подбежала, обняла. Сама чуть не реву. Говорю: «Нурик, он выплывет. Или до берега доберется, или наш корабль придет спасть и его поднимет. Что ты. Это же реальный случай. И песня как раз про это – как человек не сдался и победил». «Правда?» – спрашивает. И с такой надеждой смотрит. Я говорю: «Когда я тебе врала?»

– Вот бедолага, – сказал я, потому что не знал, что сказать.

– Да вообще. В общем, он успокоился и спать пошел.

– По ходу, если он так прочитает, его на какой-нибудь федеральный конкурс чтецов ушлют, – предположил я.

– Прям, – сказала Рая. – Ты переоцениваешь школьные олимпиады. Не отругают, и ладно.

Я забеспокоился – эта возможность в голову как-то не приходила. А потом ожесточился.

– Блин, Рая! А что ему, Успенского в пятом классе декламировать? Или Барто? Пусть хоть один человек нормальный стих расскажет.

– Пусть, пусть. Завелся. Шамиль.

– Что?

– А он правда выплыл?

Вот песня «Лукича»:

 
Будет темная ночь после долгих боев,
Броненосец сгорит и под воду уйдет;
Поплывут по волнам, по бескрайним морям
Бескозырки к далеким родным берегам.
 
 
Не сумел утонуть одинокий матрос,
Продолжает он плыть в край, где много берез.
Все уснули давно в километрах глубин,
Никого, ничего, он остался один.
 
 
Кто сказал, что нельзя переплыть океан?
Это грустная шутка, это хитрый обман.
Я сумею доплыть под сиянием звезд,
Я хочу увидать край, где много берез.
 

А вот завершение истории.

Никуда Нурислама, конечно, не отправили. Учительница сухо поблагодарила его и велела к районному смотру разучить другой стих, предусмотрительно распечатанный двенадцатым кеглем. Нурыч добросовестно выучил, прочитал – и на этом все успокоились. Еще бы. Посмотрел я этот стих. Что-то про качнувшуюся ветвь, которая напомнила лирической героине о набегах злой Орды. Отдаю должное чувству юмора и меры учительницы.

Но это не важно. Другое важно: Нурыч написал концовку «Доплыви». На следующий же день.

И вот она:

 
Но вот вдали что-то блеснуло слегка.
Жаль, но это мираж наверняка.
Но вот блеснуло снова
И ближе намного.
Матрос тот поплыл посмотреть.
Он видит корабль, огромный корабль,
Ему помогают залезть.
Оказалось, что выжил только он.
И вновь он услышал тот самый звон.
 
 
Теперь не помешает ни один шквал гроз
Доплыть друзьям в край, где много берез.
Ведь теперь никто уже не может твердить,
Что океан нельзя переплыть.
 

23 декабря 2005 года (дописано 16 февраля 2006 года)

Татьяна Стоянова

Родилась в 1990 году в Кишиневе, до семнадцати лет жила на юге Молдовы, в Гагаузии. В 2008 году переехала в Москву. Училась в Московском государственном университете печати. С 2014 года занимается продвижением современной русской литературы в издательстве «Редакция Елены Шубиной» (ACT).

Участница поэтического семинара Дмитрия Воденникова (школа «Пишем на крыше») и сообщества «Живые поэты». Автор поэтического сборника «Матрешка» (2018). Публиковалась в журналах «Юность», «Нижний Новгород», альманахе «Я и все», «Литературной газете», сборнике «Живые поэты. Книга II».

 
Мои самые страшные сны
О путешествиях и дорогах
Вчера я пыталась добраться
В ЮАР на перекладных
И никак не могла понять
В правильном ли направлении еду
Этой ночью я перевозила через границу
Шесть чемоданов с лекарствами
А в билете не было багажа
И денег в кошельке тоже
Всю свою жизнь несколько раз в неделю
Я еду во сне в дом своего детства
На поездах автобусах и машинах
Воспроизводя в памяти их в мельчайших деталях
И никогда не доезжаю до пункта назначения
Все мои одиночные поездки наяву
Проверка на прочность
Ответ на вопрос смогу ли я вернуться
Если оказывается так легко сгинуть
Исчезнуть на самом краю света
Как будто тебя и не было вовсе
Я сидела в иммиграционной тюрьме в Мексике
Нарушала таможенные правила
И чуть не попалась во Вьетнаме
Я выбиралась пешком из таких дебрей
В Малайзии Камбодже и Китае
Что до сих пор страшно вспоминать
Я ездила на волах в Никарагуа
И балансировала с чемоданом в обнимку
На мопеде в Таиланде
Просилась на ночлег к чужим людям
И спала в аэропорту на чемоданах
Сутками не ела и кормила попутчиков
Вырывалась из чьих-то рук
В ночных кубинских трущобах
И оказывалась в центре бандитской
Разборки на окраине Нижнего
Чего только не было
Теперь я точно знаю
Что справлюсь со всем этим
Да и с чем-то посерьезнее тоже
Но каждый раз когда я снова во сне
Теряю дорогу к дому моего детства
Просыпаюсь в холодном поту
И долго не могу прийти в себя
Это будет преследовать меня всю жизнь
Дом которого больше нет
И призрачный путь к его обломкам
 

 
Сегодня впервые в жизни
Мне приснилось возвращение
В дом моего детства
Я приезжаю к бабушке и дедушке
Чтоб познакомить их
Со своим будущим мужем
Утро поздняя осень
Мы просыпаемся
Бабушка хлопочет на кухне
Раскатывает тесто
Разминает творог
Готовит кывырму
Через несколько минут
Густой слой сметаны
Начнет румяниться
В печке-фырыне
Дедушка только что
Ее жарко растопил
Строгий как всегда
В своей вечной шляпе
Он ковыляет из подвала
Неся в руках оку
Запотевший железный кувшин
И говорит мне по-гагаузски
Что сейчас напоит нас настоящим
Молодым вином
Я перевожу шарап – вино
И слышу в ответ
Дорогая разве это обязательно
Ты же знаешь
Я пью только виски
Отворачиваюсь и вполголоса
Отвечаю дедушке
Конечно я так давно
Не пила твоего вина
В неловкой тишине
Мы смотрим с террасы
На сад и виноградники
Солнце пригревает листья
Они слетают с яблони
Полупрозрачными
Янтарными пластинками
Колодец укутан туманом
Мне хочется его рассеять
Обойти все закоулки прошлого
Показать их приблизить
Сделать видимыми
И я начинаю рассказывать
Ему взахлеб о том
Как мы ели зеленые орехи
Яблоки и абрикосы
Потому что никак не могли
Дождаться их созревания
Как носились босиком
По улице в жару и грязь
Как сами растили кроликов
И наперегонки носили
Им охапки свежей травы
Он рассеянно смотрит
Поверх деревьев
И молча курит
Потом внезапно спрашивает
А вай-фай здесь где-нибудь есть
И тогда я перестаю говорить
Потому что вдруг понимаю
Он никогда не испачкает рук
Чтоб выкопать молодой картофель
Не натрет мозолей на пальцах
Рубя топором дрова
Не обует галоши чтоб
Пройтись по влажной траве
Вдоль ровных рядов
Ульев в палисаднике
Он не давил виноград ногами
В деревянной бочке
Похожей на лодку
Не пробовал на вкус
Теплое парное молоко
Не закапывал кроликам
Глаза лекарством из пипетки
Он другой непохожий на меня
Мы разные и так будет всегда
В скольких городах
Я бы ни жила
Бабушка заглядывает к нам
Задерживает тревожный взгляд
На струйке сигаретного дыма
И говорит по-гагаузски
Давай отправим его обратно
Я с облегчением киваю
И улыбаюсь ей в ответ
С тех пор
А может и гораздо раньше
Каждый новый человек
Еще до нашего сближения
Проходит мысленную проверку
Вот этого возвращения
В дом моего детства
Несмотря на то что
Не стало ни его
Ни бабушки с дедушкой ни меня
Той самой деревенской девчонки
Сбивающей палкой орехи
С верхушки дерева
Потому что до нижних веток
Она еще не достает