Текст книги "Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе"

Роман Сенчин
Об издательстве Елены Шубиной и о том, почему туда стремятся

Не хочется превращать «Легкую кавалерию» в поле для баталий, но не получается. Читаешь коллег, и рука тянется ответить. Сегодня хочу ответить Олегу Кудрину, написавшему текст про издательство, вернее, импринт – «Редакция Елены Шубиной» («РЕШ»).

Пересказывать содержание текста Кудрина не буду, желающие могут легко найти [26]26
  См. текст О. Кудрина выше.


[Закрыть]…

Я, конечно, нахожусь в уязвимом положении, так как некоторые мои книги выходят как раз в «РЕШ». Любой может ткнуть в меня пальцем: ты у нее издаешься, поэтому и защищаешь. Можете тыкать. Впрочем, защищать я не собираюсь. Скорее попытаюсь объяснить, почему авторы хотят издаваться «у Шубиной».

Ведущее издательство – это, вне всякого сомнения, плохо. Это губительно для литературного процесса, или, пользуясь термином Ирины Роднянской, движения литературы. Должна быть конкуренция.

Но есть ли сейчас в полном смысле этого слова ведущее издательство? На лужайке книгоиздания высятся два мастодонта – «АСТ» и «Эксмо». У них, говорят, что-то там срослось, но невооруженным глазом не видно. И внутри этих мастодонтов находится множество вполне себе автономных импринтов и редакций, из них несколько занимается изданием современной прозы. «Редакция Елены Шубиной» далеко не самая большая по штату, но самая заметная и успешная. Это вызывает не только интерес и уважение, но, как мы видим, и раздражение.

«РЕШ» довольно молода – ей недавно исполнилось десять лет. Коротко взглянем, что было до ее появления.

В начале 1990-х на тогдашнюю современную русскую литературу издателям оказалось наплевать. На ура расходилось ранее запрещенное, «возвращенное», а еще лучше – разнообразные боевики, примитивные детективы, любовные романы.

Ближе к середине десятилетия силу обрели «Вагриус» и «Лимбус Пресс», позже появилась «Амфора», множество других издательств, отводивших довольно большое место современной прозе. Одно время прозу издавал и «Ад Маргинем», открыв несколько ярких писателей (теперь большинство – авторы «РЕШ»).

Были и, к сожалению, сплыли «Алетейя», «Ультра. Культура», «Сова», «У-Фактория», «Олимп», «Флюид», «Андреевский флаг»… Некоторые продолжают существовать, но… Именно существовать.

На современной прозе, как мне представляется, заработать практически невозможно. Нет, есть десять-пятнадцать авторов, книги которых не просто окупятся, но и принесут доход издательству, самим писателям. Остальные же сотни литераторов с сотнями рукописей…

Наверное, издательства с радостью не выпускали бы эти сотни книг, но понимают, что тогда десять-пятнадцать читаемых-раскупаемых очень быстро перестанут быть таковыми. Думаю, нет таких, кто читает только и исключительно Пелевина или Улицкую, людям нужно время от времени заглядывать и в книги других авторов. Хотя бы для того, чтоб убедиться: их любимцы вне конкуренции. Но возможность конкуренции быть должна.

Если есть дубы и березы, должен быть и гумус. Таким гумусом и является процентов девяносто современных – издаваемых – писателей.

Мои книги выпускали разные издательства. Примерно десяток. И часто приходилось слышать, что я – имиджевый автор. Типа того, что заработать на вас мы не надеемся, но ваша книга покажет, что мы выпускаем не только криминальное и тому подобное чтиво и сборники кулинарных рецептов. В одном издательстве сообщили, что вся редакция современной русской прозы держится на продажах очень популярного писателя – упадут тиражи его книг, загнется и редакция (в общем-то, так оно практически и произошло).

Почему большинство более или менее известных, не говоря уже о начинающих, стремятся к Елене Шубиной? Гонорары, насколько я могу судить, там невеликие – в некоторых издательствах куда больше. Но у Шубиной каждая книга подается как событие. Становится событием или нет – другой вопрос, но подается – каждая. Идут анонсы в соцсетях, трубят и трезвонят сотрудницы импринта; информацию подхватывают журналисты, обращают внимание критики и книжные обозреватели.

Во многих других издательствах выходят книги не хуже, но о большинстве мы попросту не ведаем: у издателей какая-то странная психология – им кажется, что достаточно просто выпустить книгу и мир перевернется. Предпринимать хоть минимальные шаги к тому, чтобы мир о ней узнал, издатели не считают нужным.

Очень хорошая книга тихонько издается, тихонько едет в книжный магазин, тихонько там лежит, потом списывается, отправляется на книжный развал или в переработку. А издатель говорит ее автору, принесшему новую рукопись: «Что-то не пошла ваша книга. Еще раз рисковать мы не будем».

У Шубиной книги тихонько не издаются. Поэтому, видимо, ей и удалось собрать (а иногда и создать) столько заметных литераторов. Поэтому выпущенные «РЕШ» книги и главенствуют во всех шорт-листах… Читать нужно в тишине, а вот издавать нужно шумно и весело. В этом, наверное, секрет успеха маленького – занимающего сущий пятачок на просторах «АСТ», – но очень заметного импринта.

Елена Погорелая
О двух романах – «Остров Сахалин» Эдуарда Веркина и «Наверно я дурак» Анны Клепиковой[27]27
  Впервые опубликовано в журнале «Новая Юность». 2018. № 6.


[Закрыть]

В конце осени самой обсуждаемой книгой был «Остров Сахалин» Э. Веркина (2018) – футурологический роман, названный критиками, в том числе и Г. Юзефович, одним из самых значительных событий в современной литературе.

В конце лета промелькнул почти не замеченный профессиональными критиками, но отозвавшийся в читательской среде антропологический роман А. Клепиковой «Наверно я дурак» (2018) – не приключенческий вымысел-квест, не постапокалиптическое фэнтези, а подробное документальное исследование. Исследование все той же жизни в аду.

Почему я их сравниваю? Потому что они похожи. И там, и там в центре событий оказывается исследователь – человек из другого мира, футуролог или антрополог. И там, и там этот «исследовательский» фокус хотя и обеспечивает дистанцию, но немало вредит непосредственному повествованию. Футурологические выкладки веркинской Сирени беспомощны, особенно на фоне действительно впечатляющих картин разлагающегося Сахалина. Антропологические изыскания волонтера Ани, под которую, чтобы попасть «в поле» – в ДДИ [28]28
  Детский дом для детей-инвалидов, в котором содержатся дети от 4 до 18 лет.


[Закрыть], а потом и в ПНИ [29]29
  Психоневрологический интернат для недееспособных пациентов от 18 лет, среди которых большую часть составляют выпускники ДДИ.


[Закрыть], – мимикрирует студентка кафедры антропологии Клепикова, в отличие от ее же «полевых» наблюдений, временами выглядят слишком очевидной данью диссертационному жанру и создают невольный – ну, пусть не комический, но раздражающий эффект. Зачем подчеркивать само собой разумеющееся? Разве для того, чтобы «освоить волонтерскую этику работы с подопечным и пересмотреть собственное отношение к тому, что делает персонал учреждений: перейти от критики к пониманию», обязательно быть антропологом?

Впрочем, в случае Анны срабатывает погружение в материал – или, если воспользоваться ее же собственной терминологией, в «поле». Начинаясь как добротная диссертация, «Наверно я дурак» постепенно превращается в мощную прозу. док такой силы воздействия, что даже знакомого с описываемой в романе системой читателя начинает потряхивать. У Веркина наоборот: начавшись как роман, «Остров Сахалин» скатывается в дешевый компьютерный комикс, подменяющий философию – экстраполяцией, психологию – функцией, а «упоминательную клавиатуру» – набором мелькающих клипов, каждый из которых может быть без ущерба для целого заменен другим кадром из видеоряда. Вот герои, убегая от зомби, мечутся по охваченному эпидемией Сахалину, по дороге спасая детей. Вот они убивают. Вот выживает «белая кость», японка Сирень, а «прикованный к багру» каторжанин Артем, ее неожиданный возлюбленный, гибнет во время ядерной зачистки вместе со спасенными детьми… И то, и другое, и третье – голая схема, нисколько не подкрепленная ни языком «Сахалина», ни логикой поведения героев, ни, наконец, внутренним опытом автора. Весь пресловутый апокалипсис Веркина происходит не изнутри, но извне: из тщательного штудирования чеховских записей, из чтения лагерной прозы, из виртуальных ходилок-блокбастеров, из ожиданий аудитории, которая за последние пару лет так подсела на всевозможные изображения ада, что любой роман, актуализирующий тему «post aetatem nostram», готова воспринимать на ура.

При этом повседневный и скрупулезно прописанный ад Клепиковой никого не заинтересовал [30]30
  Кроме критика Анны Наринской, охарактеризовавшей его как «важнейшее человеческое, этическое и литературное высказывание», – но никто из коллег ее не поддержал.


[Закрыть]. Ни то, как взаимодействовали «волонтерки» с медсестрами и санитарками. Ни то, как Виталик, интеллектуально сохранный, но парализованный ниже пояса подопечный ДДИ рвался из детского дома в психоневрологический интернат, мечтая о перемене обстановки и о начале хоть какой-нибудь взрослой жизни, – а через два месяца умер там от тоски и плохого ухода. Ни то, как добывал себе сенсорные впечатления слепоглухой Тимоша…

«Тимоша был приучен к горшку и, когда хотел в туалет, хлопал себя по животу. Когда в моей группе на него надели памперс, он просто не понял, что теперь ему можно ходить под себя: он снимал памперс и писал сквозь бортик кровати, потому что из кровати его не выпускали и горшка не давали. Игрушку, которую мы с Агнией (девушкой-волонтером. – Е. П.) привязали к бортику кровати, чтобы Тимоша мог что-то щупать, кто-то из санитарок отвязал и выкинул, объяснив это тем, что он из-за этой игрушки не спит и другим детям спать мешает. <…> Сходя с ума от отсутствия общения и контакта, Тимоша развлекал себя, как мог, и научился стоять на голове – это давало ему дополнительные вестибулярные ощущения».

Понятно, что сравнивать вымысел и док невозможно – но, по-моему, рядом с подобной метафорой все веркинские образы слепых и безъязыких детей (к слову, выписанные довольно неубедительно) оборачиваются картонными муляжами.

Впрочем, «Остров Сахалин» – и вообще текст-муляж. Фирменная веркинская усложненность нарратива, промельк и мгновенное исчезновение метафор, вязкость действия и языка раздражают в нем не только сами по себе, но и как ходульное воплощение идеи. Веркин конструирует роман, воплощая идею, и идея съедает текст, тогда как клепиковский текст подчиняет себе идею и – несмотря на декларируемое автором остранение и дистанцирование – дорастает порой до масштабов Шаламова и Гальего.

Но речь не о текстах, на самом-то деле. Речь – о реакции. Об аудитории, востребующей среднего пошиба подростковые страшилки (именно как подростковая книга «Остров Сахалин» даже очень хорош – никакому подростку не вредно узнать, что такое футурология, или задуматься о вариациях современного геноцида) и отказывающейся от разговора о настоящем.

С муляжами оно как-то проще, привычнее, да?

Олег Кудрин
О любимце «нулевых» Гришковце, его новой книге, его творчестве и его призвании[31]31
  Впервые опубликовано в журнале «Новая Юность». 2018. № 4.


[Закрыть]

Ожидавшееся состоялось и объявлено официально. «Русский Букер» этот год пропускает. И, учитывая его генетику, осенью, боюсь, совсем закончится. Если «Британский совет» в России закрылся, то зачем быть «Букеру», хоть и «Русскому».

В связи с этим еще большее внимание привлекают другие большие премии, прежде всего самая большая – «Большая книга», находившаяся на расстоянии от «Букера» (если в днях) +/– неделя. Шорт-лист БК нынче как никогда short, почти как у почившего РБ: 8 номинантов. Список, кстати, сплошь романный. Но с двумя сомнениями. Мария Степанова семейный нон-фикшн «Памяти памяти» (2017) назвала «романсом», все равно кокетливо подразумевая роман. Сложнее история с самой большой из «Больших книг – 2018». Свой «Театр отчаяния. Отчаянный театр» (2018) Евгений Гришковец тоже определил в «романы». И вот это у меня вызывает сомнения.

Любимец «нулевых» Гришковец – синтетически (но не пластмассово) одаренный человек. Однако его пик – театр одного актера (и одного же драматурга, постановщика). Но Гришковцу хочется большего: «Мне неведомо, пришел бы я к театру, вышел бы на сцену, стал бы делать спектакль, писать пьесы, а потом и литературу без того вполне случаийного, неожиданного и теперь кажущегося магическим события. СО БЫТИЕ». (Это из последнего «романа».) Выведение «пьес» за пределы «литературы» кажется странноватым. Но оно же и показательно. Автору важно чувствовать себя именно писателем. Точнее, прозаиком, то есть Прозаиком, в смысле ПРОЗАИКОМ. И это получается. Но не очень. Ну, не так, как «театр Гришковца». А если скрестить?

Вот из этого и возник 900-страничныий «роман» Гришковца о «театре Гришковца». Книга странная, вторичная, пугающая самовлюбленностью, пафосом, катастрофическим дефицитом самоиронии. Это и в приведенной цитате очевидно. Но как вам еще такое анонсирование вслед за выходными данными: «Главным героем романа является не человек, или не столько человек (а человечище! ой, извините, не удержался. – О. К.), как призвание, движущее и ведущее человека к непонятной цели. Евгений Гришковец». Здесь все прелестно, вплоть до имени, отлитого в курсиве. Уверен, когда Евгений покорял Россию, столицы, ему объясняли: словосочетание «мое творчество» неприлично. Жаль, про еще худшее «мое призвание» сказать забыли. И вот такое рассыпано по 900 страницам. С той же бетонной серьезностью и высокопарностью Гришковец доказывает себе (и читателю), что написанное им – роман (загляните на с. 125, не пожалеете).

Любимый Эльдар Рязанов был не очень сильным поэтом. Обаятельный Евгений Гришковец – слабый прозаик. Тому говорили правду. И этому нужно говорить ее же. Просто чтобы не дезориентировать, не подвергать ложным (само) искушениям. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на то, что получается плохо.

Евгения Коробкова
О «Днях Савелия» Григория Служителя[32]32
  Впервые опубликовано в журнале «Новая Юность». 2018. № 4.


[Закрыть]

Как-то довелось мне быть в гостях у замечательного поэта и переводчика Григория Кружкова. Говорили о плохих переводах и отсутствии вкуса у некоторых переводчиков. Помню, ученик Григория Михайловича тогда спросил, можно ли развить литературный вкус. Кружков ответил, что, в принципе, хорошо бы от природы его иметь. Но и развить можно. Для этого он посоветовал перечитать всю Ахматову. Уж не знаю почему, но, как сказал переводчик, Ахматова заложит нужныий фундамент.

Я не знаю, прав или не прав Григорий Михайлович. Но давно уже заметила, что количество прочитанного почти никак не влияет на литературный вкус. Яркий тому пример – наши учителя по литературе. Они не отличают Пастернака от Ах Астаховой, приглашают на классные часы бездарнейших писателей, не понимая, что написанное такими писателями – плохо и нечитабельно.

Но дело даже не в этом. Есть кинокритики, просмотревшие кучу всего, но напрочь лишенные вкуса. Есть литературные критики, читающие по сто книг в день, но не умеющие отличить божий дар от яичницы. Я не могу не уважать этих людей за то, что они читают много больше, чем я. Но при этом у меня опускаются руки и подкашиваются ноги, когда я слышу то, что они хвалят и что ругают.

Если вы думаете, что я о пресловутой «Зулейхе» – то ошиблись. Про «Зулейху» и «Детей моих» я уже палец сломала писать.

Я про книгу Григория Служителя «Дни Савелия» (2018).

Да, мне жутко не нравится кошачья обложка книги. Да, мне не нравится мимимишный настрой. Более того, мне не нравится сочетание имени автора и тематики произведения. Словосочетание «Служитель. Дни Савелия» вызывает ассоциации с «Шевкунов. Несвятые святые» и недоумение, почему служители культа взялись про котов писать?

Взявшись читать книгу с большим предубеждением, я в итоге порадовалась. Издательство Шубиной, несомненно, выпустило отличное произведение и открыло прекрасного нового автора. Но, порадовавшись, не смогла понять, почему эту книгу так активно и настойчиво топит известный критик. Неоднократно читателям сообщалось, как плоха книга «Дни Савелия» и почему читать ее не стоит.

Понятно, что на вкус и цвет все фломастеры разные. Но пикантность ситуации в том, что несколькими месяцами ранее читатели с интересом наблюдали, как критик активнейшим образом нахваливал книгу Сальникова «Петровы в гриппе» (2017). На голубом глазу нам преподносилось, как это прекрасно, гениально и прочее, и прочее.

Скептики пожимали, конечно, плечами, не понимая пароксизмов восторга. Мол, че радоваться-то? Сальников писал подобное давно. Журнал «Волга» публикует аналогичные одиссеи регулярно. Почему в литературном Спортлото в этом году выпал Сальников?

Но восторгу не было предела.

И вот практически одновременно с «Петровыми» появляются «Дни Савелия» Служителя. Книга, выполненная в том же русле, но лучше. И намного лучше. Следовало бы ожидать, что раз вы хвалите автора А, то похвалите и автора Б. Но дудки.

Сальникова хвалили за атмосферное письмо, субъективацию, попытку показать калейдоскоп человеческих судеб через призму больного человека. Решая ту же задачу, Служитель делает это более убедительно. Надо понимать, что «Дни Савелия» – не про мимими и не про кота. Кот – это удачно выбранная точка зрения. Остранение Сальникова осуществилось при помощи больного взгляда его героя. Остранение Служителя – через взгляд кота. Глазами Савелия мы наблюдаем не только вереницу человеческих судеб, но и жизнь города, ставшего еще одним героем книги (к слову, героя-города у Сальникова вообще нет, его место занял герой-аспирин).

Замечательная литературная игра: страницы, написанные на киргизском языке (привет, Лев Николаевич), череда имянаречений животного (вспоминаем «Лавр» Водолазкина), великолепное знание города, погружение в тему, галерея человеческих типов от низа до верха. Тут тебе и будни киргизов-мигрантов, подряженных провести ремонт в парке Горького и карнавально проваливших это дело, и протестные будни одной женщины-либерала. И замечательная бабушка-преподаватель, вечно занятая проверкой тетрадей своих выросших учеников, но находящая в них новые ошибки. И герой-Медвежонок, чья судьба удивительно напоминает судьбу Улюкаева… И, конечно, Москва. Завораживающие здания, подворотни, мистические места силы…

Водолазкин назвал историю о Савелии «историей о расставаниях». На протяжении всей книги кот по разным причинам покидает приютивших его людей. Но для меня эта история примечательна ее связью со сказкой о колобке. Если «Петровы в гриппе» очень явно и даже пошловато (в силу очевидности аллюзии) воспроизводят тему «Одиссеи», то кот Савелий, убегающий от всех, неявно и изысканнее воплощает в себе архетип Колобка, катящегося по Москве. Этот катящийся Колобок, как пресловутое зеркало, живописует нам нас самих.

Что здесь не понравилось уважаемому критику – загадка. Одно ясно, что не из-за литературных качеств роман не нашел отклика в критической душе. Может быть, дело в том, что автора «Савелия» обнаружил и раскрутил не критик, а писатель Евгений Водолазкин? И не методом Спортлото, а за литературные качества?

А что если поругивание книги со страниц «Фейсбука» как-то связано с этим? Защита территории. Знай, сверчок, свой шесток. И никакая Ахматова не поможет. При чем здесь литература вообще?

Олег Кудрин
О романе Олега Ермакова, написанном с помощью Google-переводчика, о гугловско-«бандитском шике» автора

Роман Олега Ермакова «Радуга и вереск» (2018) в прошедшем году был многими определен как минимум в число заметных явлений современной русской литературы.

И вправду: лонг– и шорт-листы престижных премий, приз читательских симпатий, хвалебные отзывы критики.

Среди прочих достоинств отдельно отмечалось «тактичное многоязычие книги», от которого «веет совершенно особым колоритом пограничного края, что отучает от историко-политического верхоглядства» (Ирина Роднянская) [33]33
  Ирина Роднянская о литературных впечатлениях 2017 года на литературном портале «Textura.club». URL: http://textura. club/rodnjanskaja-itogi-2017/?fbclid=IwAR2sdkp8gDpg-qcapW HUEdr62R6EyJPPeLaTDfp9ieFBconl27zWytamsGI.


[Закрыть].

В интервью с автором Михаил Визель, говоря о языковой полифонии, уточнил, консультировался ли автор с носителями различных языков и какой в романе язык, скажем, польский, белорусский – современный или XVII века? Ермаков ответил туманно, мол, «„консультировался“ у авторов исторических записок». Однако, судя по приведенным примерам, у упомянутых авторов писатель лишь уточнил само наличие тех или иных языков в Смоленске XVII века. Что же касается того, как писались иноязычные тексты, ответил он крайне кратко: «Ну вот, дальше, как говорится, дело техники». И, надо сказать, не соврал: дело техники, преимущественно компьютерной…

Впрочем, обо всем по порядку. Я проконсультировался с носителями немецкого, польского, литовского языков по поводу соответствующих текстов у Ермакова. Они сказали, что это тяжело считать немецким/польским/литовским литературным языком. Но все равно – тут трудно спорить с автором романа. Поди знай, а вдруг он провел титанические исследования, чтоб уточнить, на каком немецком говорили в Кёнигсберге XVIII века и на каком польском или литовском в Смоленске XVII.

Но, к счастью (для пытливого исследователя), с белорусским и украинским языком у Олега Ермакова все просто. Это не протоязык XVII века, не литературный язык XX. Это на 99 % – Google Translate XXI века (причем 1 % изменений, внесенных автором, отнюдь не всегда способствует улучшению машинного перевода). Что важно, мое утверждение легко проверяемо. Копируете русский текст из сносок внизу страниц, прогоняете через Google-переводчик, белорусский, украинский, и – о чудо! – получаете высокохудожественный текст в основном теле романа «Радуга и вереск».

Понятно, что в этом случае ни о какой литературности речи не идет. Тут вообще трудно обсуждать разных там согласованиев, спряжениев, склонениев и прочих падежов. Результат нетрудно представить любому, кто хоть раз пользовался функцией Translate. И все же для наглядности нужно привести хоть несколько примеров шедевральности.

Белорусский язык. Мое любимое – как Ермаков с Googl’ом перевели фразу «Так ты ткани красишь?». «„Так ты тканіны красуецца?“ – догадался Николаус». Вот уж вправду «догадался». «Красить» по-белорусски – «фарбаваць». А написанная Ермаковым фраза означает полнейшую абракадабру: «Так ты ткани красуется». (Правильно по-белорусски было бы «Дык ты тканіну (тканіны) фарбуеш?».)

Подобная путаница с переводом на белорусский язык слова «мир» (не-война). Перевели как «свет», что по-белорусски – «мир» (в смысле ойкумены). Ну, тут 50 на 50, но… не угадали. Похоже, однако смешней, когда Google & Ермаков глагол «прибей» («ударь») на белорусский переводят существительным «прибыток» («прибыль» то есть): «Ды прыбытку яе добранька, хлопец!». Тоже славная ахинея. (Тут, видимо, следовало бы дать нечто вроде «Ды пабі ты яе добра, хлопец!» или более естественное «Ды даў-бы ты ей добра, хлопец!».)

Ну и напоследок пример изящной, тонкой чуши. В диалогах – изрядно вопросительной частицы «ли». На белорусский она переводится как ці. Причем периодически в мозгах Googl’а что-то заклинивает (Ли как фамилия?), и он в переводе делает большую букву. Автор и это послушно впихивает в текст, у него получается: «Ужо не дамаўляецеся Ці вы адамкнуць і іншыя вароты?» («Уж не договариваетесь ли вы отпереть и другие ворота?») И здесь, если уж хотеть литературности, то как минимум эту частицу следовало бы поставить в начало белорусского предложения: «Ці не змаўляецеся вы адамкнуць і другія вароты?»

А теперь – лучшее из ермаковского «украинского языка». Здесь у меня также есть свое любимое, стоящее того, чтобы войти в анналы цитирования. Это перевод известной фольклорной формулы «И ты меня присвой и примолвь». Вот шедевр: «І ти мене присв і промовив». Ну, перевод второго глагола из повелительного наклонения второго лица – в прошедшее время третьего лица с полной утратой изначального смысла – это еще цветочки. Но вот кто бы нам объяснил, что такое «присв»?

Имеются и другие не менее загадочные места. «Ах ты, панская морда!» на «ермаковском украинском» будет «Ах ти, Паска морда!». Сам Google в данном случае дает сейчас более корректную «панську морду». Могу предположить, что ранее, во время написания романа, Google выдавал именно такой странный вариант «Паска морда», у него такое бывает. Однако с тех пор вариант перевода там (но не у Ермакова) усовершенствовали. Тут, думаю, можно у айтишников поспрашивать.

Далее – привычная дань традиционным глупостям. «Жаркое» как имя существительное, блюдо, переводится прилагательным «спекотне» (от «спека», «жара» по-украински). «Вон!» как целеуказание переводится словом «геть!» (то есть «прочь!»). Конечно же, наличествуют другие традиционные ошибки машинного перевода – неучет в эпитетах смены рода имени существительного: «Ой, гострий у тебе око» («гострий» как реликт, потому что глаз в русском языке мужского рода).

Ну и самая частая, системная ошибка, многочисленная, потому что речь идет о диалогах. Это практически полное отсутствие звательного падежа, характерного для украинского языка. Google на него лишь один раз расщедрился. Ну и Ермаков баловать нас большим не стал. Зачем? И так все в восторге от книги.

Признаться, даже затрудняюсь сказать, что меня больше изумляет в этой истории: постмодернистский, гугловско-«бандитский шик» автора или гипнотически массовая, всепрощающая невнимательность читателей, критиков?..

Казалось бы, хороший писатель, серьезный роман, солидное издательство – и тут такая «Вампука, невеста белорусская», исполненная с завидной наглостью, цинизмом в духе творчества О. Бендера в литерном поезде Москва – Туркестан.

Уму непостижимо…